В отличие от мужчин, Людмила не преуспела в своих начинаниях. К школе пристраиваться насчет работы Андрей ей запретил: "Там только твоего гуманитарно-технического образования и не хватало! У отца — кампус, меня — школа, не нужно портить мои дела". Представительские склады прочно держали в своих руках жены старожилов, и все попытки подступиться этой твердыне встречали холодный отпор. Звягин с насмешкой говорил Ивану Петровичу: "Ох, как супруга твоя скребется в закрытый распределитель, просто беда!" Некоторое время неуемная женщина носилась с идеей проскочить в женсовет посольства, для этого она считала достаточно взяться за доклад к международному дню детей и тем самым заявить о себе. Однако до посольства, на тот берег реки, даже добраться было непросто, а когда Людмиле Павловне это наконец удалось, то она обнаружила, что вокруг вакансии докладчицы вьется целый рой соискательниц, среди которых не последнее место занимают жены дипломатов. Пришлось и с этой задумкой расстаться. Осталась еще библиотека посольства, закрытая из-за отсутствия кадров. Людмила Павловна без особой охоты пошла туда великодушно предложить свои услуги, и была прямо-таки оскорблена, когда в объединенном месткоме посольства ее кандидатуру отклонили по гуманитарным причинам: слишком далеко ходить от «Эльдорадо», транспорт не предусмотрен, желательны дамы, мужья которых имеют служебные автомашины.
— Ладно, — решила наконец Людмила Павловна, — буду домработницей у своих мужичков.
Про себя она прибавила, однако: "… а там поглядим".
Жара между тем крепчала, она перемежалась тяжелыми ливнями, после которых из-за высокой влажности в номере создавалась такая парилка, что сердце начинало колотиться об зубы. Как-то раз отца привезли с лекции раньше времени: пошла носом кровь. Помня предостережение Валентины, мама Люда беспокоилась, как бы не узнали наши: заставят обратиться к врачу. Но наши не узнали: Ивана Петровича довез сам голландец. Не только довез, но и собственноручно проводил на третий этаж: чтоб на лестнице чего не случилось.
По вечерам, чтобы не мешать отцу заниматься, мама Люда гуляла с детьми по набережной — от порта до маяка. От залива, мелкого и грязного, неприятно пахло. С набережной видно было здание университета: длинное, белое, похожее на губную гармонику, оно стояло на крутом берегу лицом к открытому океану. Белизна этого здания с розовым отсветом вечернего солнца казалась ужасной: как будто за день оно раскалилось добела и теперь медленно остывало.
— Вот они, денежки-то, как достаются, — вздыхая, говорила мама Люда.
Получение первой зарплаты было несколько омрачено. На подхвате в бухгалтерии сидела Галина Сергеевна Звягина, женщина несговорчивая. Справку из «Эльдорадо» о питании она принимать отказалась:. — Что вы мне лапшу на уши вешаете? Я сама десять дней в «Ройяле» прожила, порядки гостиничные мне известны. Там не то что готовить в номере, чайник вскипятить не дадут. Идите к советнику. Если он решит, что все чисто, пусть вашу справочку завизирует.
Однако Букреев на эту тему даже не пожелал разговаривать.
— Знать не знаю ни о каком питании, — сказал он. — По мне — вы хоть свиноферму заводите в «Эльдорадо», меня это не касается.
Брезгливо отодвинул справку на край стола и углубился в свои бумаги, давая понять, что аудиенция окончена.
В полной растерянности Тюрины топтались возле калитки — и тут подошел Ростислав Ильич. Выслушал сбивчивую жалобу Ивана Петровича, взял у него злосчастную бумажку и ушел. Через пять минут вернулся с подписью советника.
— Ступай, — весело сказал он Ивану Петровичу, — получай свои кровные — помни обо мне.
— Ты смотри! — восторженно зашептала мама Люда, когда Ростик удалился. — Я всегда говорила, что с этими сорока процентами дело нечисто. Нет такой статьи, чтобы их у нас забирать! Расходы Тюриных на питание? А при чем тут наш аппарат? Афера какая-то.
— Но-но, ты полегче, — одернул ее Андрей. — Не трогай советника, ясно? Все у тебя кругом аферисты. А главная аферистка — ты сама.
Как бы то ни было, денежная сторона командировки, очень до сих пор волновавшая Тюриных, прояснилась: не обманули их, не передернули, и первая зарплата ушла в Союз.
По ночам не умолкало бормотание. Впрочем, насколько Андрей мог сквозь дремоту судить, тональность изменилась: если раньше мама Люда восторгалась и ахала ("Деньги-то какие! Деньжищи! Жить да жить!"), то теперь она все чаще стала сердиться, споря неизвестно с кем и доказывая, что заработки не такие уж и лихие. Своим оппонентом она, естественно, выбрала отца:
— Ладно, Ванюшка, не молись! "Тысячи, тысячи"! Какие еще тысячи? — Иван Петрович даже слова этого не произносил: он сидел между кроватями на полу и, косо разбросав локти по тумбочке, писал лекцию о теореме Ферма.
— Какие еще тысячи? — настойчиво, как безумная, приподнявшись и опершись на локоть, шептала мама Люда. — А подарки ты учел? Клаве с Сергеем надо? Надо, принимали они нас хорошо, что бы там ни было. А щербатовским скольким надо? Нам туда возвращаться, не век же мы будем сидеть.
— Ну, не век, а года три проторчим, — после паузы отвечал, не прекращая писания, отец. — Если не скопытимся.
— Ой, что ты, три года… — вздыхала мама Люда, лукавя: сама-то она прикидывала, что меньше пяти никак нельзя. — Вон, у тебя вчера опять кровь носом хлыстала, я же знаю. Хоть бы годика два посидеть, это ж раз на всю жизнь…
Полуголая, с круглым животиком, едва прикрытая простыней, она была похожа на Данаю с картины Рембрандта, ожидающую золотого дождя.
— А хоть и два, — поддавшись на провокацию, соглашался отец, — тоже заработок немалый.
И голосом Михаилы Михайлыча добавлял невнятицу:
— В захватчивости, зло, в подобострастии стремительным своим хотением…
— Ну, прямо немалый! — яростно шептала мама Люда, пропуская мимо ушей последнюю фразу, как будто это пролетела басовитая муха. — Вон, Андрей растет, сколько будет расходов? Ему школу кончать, в институт поступать… Думаешь, это все за просто так?
— Я — за просто так учился, и серебряную медаль получил, и диплом с отличием.
— А сюда ты тоже за просто так приехал? — язвительно спрашивала мама Люда.
Отец молчал…
Вся вселенная, казалось, втиснута была в эту тесную клетушку, полную духоты, пропитанной густым запахом пота и гнили. Гнилью пахло с гостиничного двора… Это было настолько гадко, что Андрей чуть не плакал от тоски. Разве это жизнь? Разве люди имеют право так гадко, так временно жить?
— Вот то-то и оно, — с удовлетворением, как будто напившись прохладной водицы, шептала мама Люда, — то-то и оно, Ванюшка! Теперь какие времена? Прав Ростислав Ильич: вернемся — так и будут все в карман смотреть: дай, дай…
И однажды Андреи не выдержал.
— Слушайте, вы! — заорал он. — Я домой уеду, честное слово!
Шепот стих, заворочалась под боком у «Бати» сестренка, но остановиться Андрей уже не мог. Он вскочил и сел на постели, чувствуя, как стучат его колени одно о другое.
Мама Люда, приподнявшись, глядела на него со страхом, отец склонился над великой теоремой Ферма… Впрочем, нет, уже не математика это была: "Нац-осв. движ. после Вов", — значилось в подчеркнутом заголовке. Мало отцу было лекций, он тужился стать политинформатором, делал заготовки впрок…
— Зачем вы меня сюда привезли? — кричал Андрей. — Заживо гнить в этой конуре и слушать по ночам, как вы чеки считаете? Почему вы не отпустили меня в Новороссийск, к тете Наташе? Ах, у вас из зарплаты тогда высчитывали бы двадцать процентов на мое содержание! Сэкономить решили?
— Тише, сыночка, тише, — шептала мама Люда. — Настю разбудишь.
— Настю! А о Насте вы думаете? Что она здесь видит? Через полгода превратится в идиотку! Ей нужно мультфильмы смотреть, в детский садик ходить, с ровесниками играть, а вы что с ней делаете? Подождите, еще придется ее вывозить отсюда с амебной дизентерией. Закопали вы ее заживо!
Выговорившись, Андрей лег ничком на постель и крепко зажмурился. Жгло глаза, в голове было пронзительно светло, как будто под черепной крышкой у него горела двухсотсвечовая лампочка. Душно было по-прежнему, и в то же время он весь дрожал от озноба. Мама Люда поднялась, подошла и догадливо накрыла его простыней…
Настя, бедная, и вправду, маялась больше всех. От жары, от нехватки витаминов, от тоски… А главное, она никак не могла взять в толк, что это такое с ней делают. Словно тот карпик живой, которого они неделю держали в тазу на Красноармейской улице: он плавал там, все медленнее шевеля плавниками, все чаще заваливаясь на бочок, а потом и вовсе всплыл в теплой мутной воде кверху пузом. Наверно, он тоже недоумевал: что это такое со мной делают?
На другое утро Андрею было стыдно смотреть маме Люде в глаза. А она, не зная, как его задобрить, с наигранным простодушием сказала:
— И правда, деточки, скучно живем. Давайте по кинотеатрам ходить. Что мы, на самом деле, чего боимся? В гостинице наших больше нет, никто не докажет. В кинотеатре «Метро», я слышала, какой-то жуткий фильм идет. Пошли, посмотрим для начала? Андрюша будет нашим переводчиком.
Лицо у нее при этом было жалкое, заискивающее, виноватое. Настасья запрыгала на постели, захлопала в ладоши. Андрей молчал.
— А папа? — спросила сестренка. — Когда же он будет к лекциям готовиться?
— А папу мы с собой не возьмем. А то он очень уж осторожный. По голосу мамы Люды можно было понять, что этот вопрос с отцом уже, обговорен и что мама просто лукавит.
И в тот же вечер они впервые оказались в местном кино. Зал кинотеатра «Метро» был не хуже, чем в щербатовском «Лебеде»: просторные ряды, мягкие кресла, толстый голубой ковер под ногами. Пока горел свет, играла тихая музыка, на экране менялись неумело нарисованные бледные диапозитивы, прославлявшие национальные вооруженные силы и рекламировавшие средства борьбы с тараканами. Эти рисунки похожи на увеличенные этикетки со спичечных коробок. Настя решила, что это и есть кино, и начала ругаться, даже укусила маму Люду со злости. Еле удалось ее уговорить.
Между рядами ходили разносчики в белых курточках, они продавали кока-колу, сигареты, жевательную резинку. То и дело слышались их требовательные, хоть и негромкие возгласы, как будто они искали приятеля: "Коля! Коля!"
Впереди расположилась группа местных подростков, ровесников Андрея. Один, курчавый, с металлическими зубами и с темными от въевшихся опилок и масел руками слесаря угощал своих приятелей кока-колой. Наверно, и в кино их пригласил на свои средства. Приятели молча потягивали через тростинки напиток, а он заглядывал им в лица, беспричинно смеялся, передразнивал, как они пьют, подталкивал их локтями — и, видимо, втайне досадовал на себя за затраты. Ему хотелось, чтобы приятели были счастливы и довольны, а главное — чтобы они, преисполненные благодарности, шумно восхищались его щедростью.
Суетливое веселье подростка заразило Людмилу Павловну: ее состояние было похожим, она тоже страстно хотела, чтобы ее деточкам было весело и хорошо. Поманив разносчика, Людмила взяла у него бутылочку кока-колы для Насти и жвачку для Андрея. Кока-кола была ледяная, и у Насти ее пришлось отобрать, а жвачка оказалась местного производства, она плохо жевалась и отдавала мылом. Что же касается цены, то, по-видимому, здесь, в лучшем кинотеатре города, была установлена жестокая надбавка, да еще плут-разносчик накинул вдвое, и, когда Андрей сообщил маме Люде, сколько эта мелочь стоит, она смутилась и едва наскребла в своем кошельке нужную сумму.
Вдруг свет погас, слайды на экране пропали, появилось яркое изображение развевающегося национального флага и солдата в каске, стоящего на часах. Грянул гимн, все вокруг поспешно поднялись… это напомнило Андрею проезд броневиков мимо «Эльдорадо». Он покосился на подростков, которые, выпятив кадыки, стояли навытяжку, в глазах их вдохновенно отражался киноэкран, — и тут кто-то как будто шепнул ему на ухо: "Смотри в оба". Мальчик обернулся: по проходу, пригнувшись, семенил служитель «Метро» с фонариком в руке, за ним в светлом «сафари» с погончиками вышагивал во весь рост Виктор Маркович, его пышная седина парила в полумраке, как шаровая молния, и электрически сухо потрескивала. Следом, темнолицая от загара, выступала мадам, а позади в белых брюках и белой маечке шла Кареглазка. Андрей стоял возле прохода, и от нее пахнуло такой свежестью и океанской солоноватой чистотой, что Андрей покраснел от радости. Странно краснеть в темноте, когда тебя никто не видит: если бы он и в самом деле начал светиться, как чугунная чушка, то Кареглазка, проходя мимо, наверняка бы его заметила.
Букреевы расположились тремя рядами ближе к экрану, и это обещало осложнения на выходе: если мать увидит советника, она, чего доброго, упадет в обморок. Вроде бы запрета на посещения местных кинотеатров не было, если не брать в расчет предупреждений Валентины Аникановой… но у Валентины за все высылают. Сама, в бытность начальницей, стращала людей — и себя же вконец застращала. Подумав так, Андрей покосился на маму Люду, но она ничего не заметила: церемония предъявления флага захватила ее воображение.
Минут, наверно, сорок показывали рекламные ролики предстоящих фильмов: красивая брюнетка, щеголявшая в кожаном комбинезоне на молнии, лихо ездила на спортивном авто, отчаянно стреляла и дралась с мужиками, а в промежутках расстегивала молнию намного ниже пупка, обнажая сверкающее голое тело. Мама Люда стыдливо поглядывала на Андрея, потом в воспитательных целях прошептала:
— Тьфу, дрянь какая, бесстыдство!
Андрей, естественно, так не считал. Ему, конечно, хотелось бы, чтобы мать воздержалась от комментариев, но он не стал ее одергивать. Мальчика занимало новое и довольно странное чувство: ему доставляла удовольствие мысль, что Женечка Букреева тоже смотрит на эту деваху. Так ей и надо, пускай не заносится. Пусть знает, что не одна она на свете, вот так.
Фильм, на который они пришли, назывался "Бесстрашные убийцы вампиров" и требовал куда более квалифицированных переводческих услуг, чем те, которые мог предложить Андрей. Жуткий замок мертвецов, которые притворяются живыми людьми и лишь в нужный момент обнажают свои длинные зубы, от укуса живой человек неизбежно превращается в вампира, профессор-вампиролог и его молодой спутник попадают в этот замок и, освободив молодую девушку, увозят ее на санях, а вампиры преследуют их по снегу в самодвижущихся гробах. Наконец погоня осталась далеко позади, профессор на облучке, молодой человек, держа в объятиях возлюбленную, дремлет под меховой полостью, и вдруг красотка медленно открывает глаза, тихо, медово улыбается и, приподняв верхнюю губку, обнажает два страшных голубых клыка…
Как ни странно, Настю все эти ужасы совершенно не напугали. Пару раз она, правда, с любопытством спросила:
— А зубки кажет зачем? Кусать будет, да? А это больно?
И где-то в середине фильма, когда начались самые страсти, она перелезла на колени к своему «Бате», положила голову ему на грудь и блаженно заснула. Зато мама охала, ужасалась, переживала и изводила Андрея вопросами:
— Чего это он говорит? А зеркало тут при чем? Ай, ну тебя, ничего ты не знаешь!
Зеркало было как раз очень даже при чем: вампиры не умели в нем отражаться — и этим кардинально отличались от настоящих людей. Самая жуткая сцена в фильме связана была именно с зеркалами. В разгар танцевального вечера в замке герой, не подозревающий, что угодил в самое гнездилище кровопивцев, смотрит на зеркальные стены зала — и вместо пестрой толпы танцующих видит себя одного…
Когда зажегся свет, Андрей занял маму Люду поисками Настасьиной сандалии (которую заблаговременно стащил у нее с ножки и задвинул подальше под кресло) и, только когда Букреевы прошли мимо, дал команду подниматься. Мама Люда, потрясенная фильмом, молчала, Андрей нес Настасью на руках, откуда у него берется лишний вес, — и изредка поглядывал на идущую впереди, в пяти шагах от него, Кареглазку. Золотистая шерстка, спускавшаяся у нее от затылка вдоль позвоночника и между лопатками, о существовании которой он до сих пор не подозревал, делала рыжую девушку похожей на инопланетное существо. Вдруг, почувствовав взгляд, Кареглазка обернулась — и приветливо махнула ему рукой. Андрей энергично замотал головой: приложить палец к губам он не мог, поскольку обе руки его были заняты. Женечка удивленно подняла брови, он показал взглядом на голубую спину ее отца, и она усмехнулась, довольная, видимо, тем, что папочка имеет такую власть и что специалисты его боятся. Андрей как раз не боялся, но маму Люду лучше было не волновать.