Что ж, теперь моя очередь…
«Юнкерс» идёт мне прямо в лоб, изрыгая смерть из всех стволов. Подныриваю по него, ухожу в «иммельман». Пулемётная спарка на капоте трясётся от ярости выпускаемых очередей, легонько подрагивают ящики гильзоулавливателей. От стабилизатора врага летят обломки, но и моя машина тоже вздрагивает от ответных попаданий. Правая плоскость вспухает клочьями рвущегося перкаля, «Чайка» мгновенно тяжелеет, но руля пока слушается, и я судорожно рву ручку в сторону. Самолёт разворачивается чуть ли не на месте, и я вижу своего противника — «Мессер»!
Ныряю вниз, однако противник не отстаёт, прочно повисая у меня на хвосте. Кручу истребитель так, что у самого темнеет в глазах от перегрузки, но враг не отваливает, считая «Чайку» лёгкой добычей. Это его и губит — увлёкшись погоней, он не замечает появившегося откуда-то Забивалова, очередью из скорострельных изделий Шпитального вспарывающего ему весь центроплан. Пробитый пулями двигатель «Bf-109» выплёскивает пламя и хищная остроносая машина, беспорядочно кувыркаясь в воздухе, входит в свой последний штопор…
Немцы напуганы, начинают сбиваться в оборонительный круг, когда каждая машина прикрывает хвост другой. Прекрасно, это мне тоже подходит! Доворачиваю свою «чайку» и, поймав в прицел желтоносый силуэт вражеского пикировщика, даю залп реактивными снарядами. Огненные струи «РСов» устремляются в сторону врага, но тот уворачивается… и в этот миг срабатывают снарядные самоликвидаторы. Взрыв! Летят в разные стороны обломки, пылающий авиационный бензин прорисовывает в воздухе огненную струю, тут же превращающуюся в чёрную полосу дыма.
Немцы, распуская чадные хвосты форсажа, уносятся на запад. Преследовать Бросаю взгляд на бензомер. Ого, почти ноль! Только-только сесть… повезло фрицам.
Закладываю вираж прямо над полем, выискивая место для приземления. Вся полоса изрыта воронками, чёрный дым от горящих самолётов и пылающего склада ГСМ вздымается в небо. Уцелевшие люди беспорядочно суетятся, пытаются тушить машины, кто-то оказывает помощь раненым.
Прикидываю траекторию и веду «чайку» к земле. Подпрыгивая на выброшенных взрывами кусках дёрна, машина катится по земле и, наконец, останавливается. Осматриваюсь, пока не вылезая из кабины… что делается вокруг! Повсюду обломки, вывороченная взрывами земля, лужи крови, мёртвые тела, окровавленные бинты… И это всего один налёт…
К самолету подбегает бледный оружейник, помогает мне выбраться из кабины. Неподалеку замирает на месте «И-16» Забивалова. Особист тоже измучен, но из кабины выбирается сам. Спрыгивает на землю, осматривается, зло сплёвывает на закопченную траву:
— Домолчали, сволочи, досекретничали!
Я его понимаю. И понимаю, кто «сволочи» на этот раз. У нас на двоих — три сбитых, а на земле сгорело сорок четыре «И-153». Скольких врагов они могли ссадить на землю Скольких навсегда уложить в могилу И что Вместо этого мы будем драться вдвоём против целой армады… надолго ли нас хватит
* * *
…На месте «чайки» Сидоровича едким тротиловым дымом исходит огромная воронка. Прямое попадание… Ветрова находим за границей взлётной полосы. Его тело превратилось в сморщенную коричневую куклу с непропорционально большой головой, застывшую среди оплавленных труб набора фюзеляжа. Сожгли на взлёте…
Замполита Розенбаума вместе с командиром полка разорвало на куски прямым попаданием, видел собственными глазами, о чём и докладываю Забивалову. В этот момент земля под ногами вздрагивает, нас бросает на землю, над головами проносится шквал обломков дерева, кирпича, металлических листов. Склад боезапаса взорвался!
Со всех сторон слышатся крики о помощи, стоны, вопли. Народ деморализован, и даже наш воздушный бой их не воодушевил… Отослав бойцов из БАО найти выпрыгнувшего с парашютом немца, которого отнесло немного в сторону, собираем уцелевших пилотов. Очень много людей убито, уцелело всего двенадцать лётчиков — и, естественно, все молодые, из последнего пополнения.
Кроме командира полка и замполита погиб начштаба, его заместитель, зампотыл, короче говоря, практически всё командование. Все они, вместо того, чтобы готовить согласно полученному приказу полк к вылету, стояли возле Розенбаума. Холодок пробегает по спине при мысли, что и на других аэродромах тоже самое…
Но, как бы оно ни было, мы — люди военные, офицеры, и командование принимает на себя Забивалов как старший по званию из всех уцелевших. Ну, а что? Я, например, не против — он мужик нормальный, проверенный. Да и летчик, каких поискать, в чем я недавно убедился лично. Правда, я начальником штаба полка вряд ли потяну, пусть и осталось от того полка всего две машины да четырнадцать пилотов…
Война…
Глава 7
…Вылез я из подвала, в затылке почесал… ну и приказы у наших начальников! От Гродно до Августова — почти полсотни километров. При самом благоприятном раскладе мне с орлами два часа шлёпать. Да и то, если дороги свободны, да вражеской авиации не будет…
И только я о самолётах подумал, слышу, снова вопят: «Во-о-оздух!». И вой знакомый, хуже пилы резущий, сразу со всех сторон. Куда деваться?! Убежищ нет, назад в подвал — ага, сейчас, куда там… Двери в бункер наглухо задраили, сволочи.
Смотрю, а во дворе, на грузовике счетверенный «максим» зенитный стоит и — никого… и эти тоже сбежали, попрятались! А сирена всё воет — ближе, ближе. Уж слушать невозможно, я даже уши ладонями зажал, да под грибок караульный нырнул. Это сейчас смешно, а тогда не до смеха было, ой, не до смеха…
Только я под гриб этот дурацкий заскочить успел, как что-то грохнет! Мамочка родная! Ну, всё, думаю, отвоевался… А потом… потом глаза открываю — твою ж мать фрицевскую за обе ноги да через пень тридцать три раза! Бочка пустая, железная, из-под топлива, а в ней дырки понаверчены. Вот она и выла дурным голосом. Сволочи! Ржут, наверное, сейчас над нами. Сверху-то, небось, видно, как мы словно тараканы по разным углам сыпанули! Ох, сволочи…
Ладно, поднялся я — и бегом к своим. По местности сориентировался, и бегу себе по азимуту. А как добрался до расположения, как увидел, что там творится, так и сел прямо на землю… Пока я в штабе болтался, маразмы генеральские выслушивал да под грибом от пустой бочки прятался, немцы на мои танки целую кучу бомб высыпали…
Осмотрелся я, зубами скрежетнул да велел бойцам топливо да боекомплекты из повреждённых машин в уцелевшие танки перегружать. Ну, ребята зашевелились, принялись приказ выполнять, а я гляжу — механик один, новенький, из крымских татар, сел на пулемётную башню и смотрит, как все работают. Я к нему: «в чём, мол, дело, боец?». А тот меня матом: «отвали, капитан, пускай русские работают, я — татарин. Мне не положено». И пару приложений бесплатных, погрязнее — урки так не выражаются, как этот… Постоял я чуток, посмотрел на него — сидит, скалится — потом «ТТ» из кобуры вытащил — и в лобешник сволочи. Прямо между глаз. Все так и ахнули…
Откуда ни возьмись — «особист» прискакивает: «кто стрелял, почему стрелял?». Я ему докладываю: так, мол, и так, за неисполнение приказа командира, по законам военного времени и согласно обстановке и военному положению. Ничего тот не сказал, глянул только странно и отошёл.
Зато бойцы мои, вижу, как-то шустрее забегали, зашевелились. «Безлошадных» я вместе с лейтенантом из первой роты в ближайший лесок отправил, приказал из подбитых машин всё, что уцелело, повытаскивать и в Августов следом за нами отправляться…
Идем маршем, на всю, как говорится, железку давим. Час в таком темпе проехали — догоняет нас «особый отдел» на мотоцикле, машет мне «тормозни, мол». Ну, всё, думаю, хана, сейчас прямо здесь и шлёпнут. Тоже по закону военного времени… Но вида не показываю: вылез из башни, на землю спрыгнул, а Шпильман — «особист» наш — мне и говорит:
— Дай ребятам команду, привал десять минут. А мы с тобой чуток поговорим.
Делать нечего, распорядился я, да к нему возвращаюсь. А он меня метров на пятнадцать в сторону отвёл, портсигар достал, сигаретами угощает — знает, что я курящий. Задымили мы «Казбеком», тут «особняк» и выдал:
— Слушай, капитан, позволь руку тебе пожать, если не побрезгуешь.
Оторопел я, молча ему свою клешню свою протянул, а он её крепко, по-мужски, сдавил. И после негромко так, чтоб не услышал никто:
— Правильно ты сделал с этим дураком — сволочью он ещё той был. Не ты, так я бы к стенке его поставил. И впредь… впредь, капитан, не стесняйся, обращайся, если что. Да, и вот ещё что: ты за то, предвоенное, не обижайся. Неправильно я на тебя косился. Извини. Замполит, сука, доносы клепал…
Выбросил окурок, честь мне отдал, и рванул назад, отставших подгонять.
Честно говоря, я только тогда дух и перевел. Докурил, в танк забрался — двинулись. Километра за четыре до города грохот даже сквозь шум мотора пробиваться стал, и дымы впереди сплошным столбом, неба не видно. Чувствую, мясорубка там страшенная. Велел радисту штаб вызывать, а сам в бинокль уставился, высматриваю, что видно.
Минут через пять кричит мой радист:
— Товарищ капитан! Поймал волну, слушайте!
Я подключился — мамочки мои! В наушниках чего только нет: мат, стоны, визг какой-то, грохот… Ну, мы еще чуток ближе подошли — связной с приказом прибегает. Мол, всеми силами…
Ну, я и рванул «всеми силами». Двадцать восемь машин — шутка разве? Это потом уже выяснилось, что в этом месте Гот тремя танковыми дивизиями наступал…
* * *
— Скала один, два, три! Уступом влево… ВПЕРЁД!!!
…Вот они, сволочи! Темно-мышиного цвета вражеские танки. Сплошной стеной, излюбленным немцами клином рвутся вперёд. На передней линии — средние «четвёрки», образующие боковые грани «свиньи», в середине — лёгкие машины: «двойки», чешские трофеи, «тройки». И все ведут беглый огонь с ходу по наспех отрытым ячейкам пехотного полка. Поле перед «махрой» забито подбитыми машинами, и я с ужасом понимаю, что это в основном наши же «Т-26» и «БТ»…
Надо срочно что-то решать, и я ору в микрофон:
— Окопы не пересекать! За линию обороны НЕ ВЫХОДИТЬ!!!
Показывая пример, останавливаю свою машину, не спеша ловлю в прицел головной немецкий танк:
— Бронебойным…
— Готов!
Глухо лязгает затвор танковой пушки, скрывая от взглядов желтоватую латунно донца гильзы. Я непрерывно подкручиваю маховички наводки, держа в прицеле срез угловатой вражеской башни. Ещё немного, ещё… пятьдесят метров, тридцать, двадцать…
— Огонь!
Гулко ахает выстрел. Есть! Мой противник словно спотыкается и замирает на месте, откидывается верхний люк, но из машины выскакивают не люди, а мощный язык пламени. Тут же открывают огонь другие танки моего батальона. Пулемётчики малых башен бьют из «ДШК» по удирающим немцам и лёгким танкам. Отбили! Ура! Слышу радостные крики пехоты, кто-то начинает барабанить по броне. Откидываю люк и высовываюсь: вот это да! Неожиданная картина: позади башни стоит политрук и молотит по броне рукояткой пистолета.
— Что случилось, товарищ бригадный комиссар?
— Почему стоите?! Вперёд, контратаковать врага, уничтожить!
Рассмотрев чин, поясняю:
— Товарищ бригадный комиссар, нельзя! У меня двадцать восемь машин, у них — около двухсот! Они же нас за секунду сожгут!
— Трус! Расстреляю! Вперёд!
— Товарищ бригадный комиссар! Да поймите вы — пожгут нас без толку! А здесь мы немцев можем хоть сутки держать, пока подкрепление не подойдет. К вечеру ещё два батальона из нашего полка должны подойти — тогда и ударим!
У комиссара на губах выступает пена. Он еще что-то кричит и вдруг вскидывает пистолет, стреляя в меня. Мимо! Второй выстрел он сделать не успевает. Сзади слышен могучий гул, и из дыма появляется массивный силуэт «Т-28» второй колонны. С брони соскакивает наш особист Шпильман, сталкивает комиссара на землю и выбивает из руки пистолет. Тот орёт дурным голосом, ничего не соображая от испуга;:
— Сдаюсь! Сдаюсь! Нихт шиссен!
— Сука!!!
Один из пехотинцев молча выскакивает из окопа и с хеканьем всаживает в живот комиссару гранёный штык. Гулко бухает выстрел. Моисей улыбается и кивает мне:
— На этот раз я вовремя, капитан!
— Александр…
— Вовремя, Сашка?
— Ой, вовремя! На пять минут бы опоздал — и к тем ребятам, — я киваю на разбитые танки, — и мы бы прибавились…
— Принимай пополнение наши орлы ещё четыре машины успели починить, а к ночи, глядишь, ещё пять-шесть подойдёт…
Вместе с ним находим командира пехотного полка и договариваемся о взаимодействии. «Пехтура» быстро отрывает нам капониры, заваливает торчащие над землей башни ветками и всяким хламом. Пока есть возможность, отрывают и запасные позиции. Дело идёт быстро, поскольку воронок хватает, а почва песчаная. Часа через два все машины укрыты и надёжно замаскированы. Немцы пока больше не дёргаются, да и время уже почти восемнадцать часов. Может, и пронесёт…
Нет, сглазил за час до заката они предпринимают ещё одну атаку, которую мы тоже успешно отбиваем, добавив к нашим танкам ещё четырнадцать вражеских факелов. Ночное дежурство берёт на себя пехота, а несколько ребят вместе со Шпильманом уползают пошарить на поле боя…
Возвращаются они только часа через два, с гостинцами и трофеями: прежде всего это немецкие пулемёты, которые с обоюдного согласия передаются пехоте, у которой на роту бойцов — по одному «ДШК». Где остальные — неизвестно. Затем несколько «парабеллумов», документы, и даже карта с нанесённой на утро обстановкой. Напоследок, подмигнув, Моисей достаёт бутылку настоящего французского коньяка.
— В головной «четвёрке» достал, где и карта была. По сто грамм? Положено!
Я не отвечаю, а подсвечивая фонариком замираю над листами германской карты немцы стоят под Жабовичами, стрелка ведет через Брест, и, судя по-всему, окружили Гродно…
Объясняю это Шпильману, тот тоже становится серьёзным. Подумав и посовещавшись с пехотинцами и офицерами батальона, решаем, что это «липа». Ну не могут фашисты в первый же день так нас потеснить! Столько войск, столько танков, огромное количество самолётов — и вдруг почти на двести километров в первый же день?! Не верю! Не верю, и всё тут! Ничего, сейчас наши ребята подойдут, сразу всё станет ясно…
Утро начинается с бомбёжки. На этот раз нам «везёт»: бомбят не пикировщики, а обычные бомбардировщики. Десятки огромных двухмоторных машин работают с высокой горизонтали, и поэтому в расположении падает совсем немного бомб. Основная масса ложится на поле боя, и несчастным, уже подбитым и сгоревшим машинам достаётся вновь. Всё заволакивает дымом и пылью, но нам всё же легче под прикрытием брони, чем пехоте в окопах. Наконец, немцы улетают, зато начинает трещать рация выдвинутый дозор докладывает, что
* * *
— Бронебойным!
— Слева, слева!!!
— Ах, гад…
— Прощайте, товарищи!
— На тебе, сука, нна!
— Коля, держись!
Они снова шли клином. Но на этот раз впереди мчались шустрые «Pz-II», непрерывно поливая боевые порядки пехоты из двадцатимиллиметровых автоматических пушек.
— Не стрелять! Подпустить ближе! Огонь по моей команде!
Поздно… У кого-то не выдерживают нервы. Гремит первый выстрел, затем, не разобравшись, начинают и остальные. Напрасно я надрываю связки, крича в эфир о демаскированных позициях…
После первых же снарядов лёгкие танки оттягиваются назад, умело прикрываясь подбитыми машинами. Я приникаю к панораме… Эх, ничего не видно… Распахиваю люк, высовываюсь с биноклем наружу… Господи! Спаси и Сохрани!
На холм в трёх километрах от нас, немцы выкатывают даже отсюда кажущиеся громадными пушки. БУМ! Огненная трасса утыкается в соседний со мною танк. Неимоверной силы взрыв разваливает машину на части главная башня срывается с погона и уносится назад…
Новый выстрел — и ещё одно попадание. Подбитая машина мгновенно вспыхивает, из неё выскакивает охваченная огнем фигура и падает на землю, пытаясь сбить пламя с комбинезона. Бесполезно. Двое пехотинцев выпрыгивают из ячейки и, накрыв горящего шинелью, всё-таки тушат огонь. Ещё попадание, и ещё одно… Немцы стреляют выше всяких похвал каждый снаряд попадает в цель, причём безнаказанно из башенного орудия «двадцать восьмого» прямой выстрел — триста тридцать метров. Бить по холму, что по Луне: результат один. Срочно надо что-то предпринять, иначе нас попросту перещёлкают, как куропаток! Чуть помедлив, отдаю команду: