— На титульной дощечке написано, что пастух продается с собакой.
— Но мне не нужна собака! Ты мне ее не продавал!
— Я предупреждал тебя, но ты не дал мне договорить, — возразил Аполлодор.
— Я расторгну сделку, если ты не уберешь пса!
Аполлодор сделал вид, будто принимает слова сенатора за шутку:
— Не смейся над бедным торговцем, высокочтимый Гней Станиен! Ты отбил пастуха у Фабии. Все это видели и восхищались твоей твердостью. А собаку ты получаешь даром, в придачу к пастуху. Такого пса даром!.. Подумай, как это выгодно! Но, если пес тебе не нравится, в твоей воле отравить его…
Клеон ахнул и прижал к себе голову Льва. Испугавшись, что мальчик натравит собаку на него или на свиту Гнея, Аполлодор изогнулся в почтительном поклоне чуть не до земли:
— Ты только взгляни, что за пес! Клянусь Янусом, охранителем входов, такой собаки не сыщешь во всем Риме! Какое прекрасное украшение у дверей твоего дома!.. А если пошлешь его в деревню сторожить стада, то и ты и вилик можете спать спокойно: ни одна овца у вас не пропадет.
Чувствуя, что собравшиеся вокруг зеваки подсмеиваются над ним, Станиен опустился на подушки:
— Ты утомил меня своей болтовней… Кончай скорее, Гета.
Казначей и торговец обменялись обычными при покупке раба фразами. Аполлодор получил деньги. Клеон стал собственностью толстяка Станиена и печально побрел за его лектикой. Лев шел рядом с мальчиком, свирепо косясь на чужих людей, которые окружили его хозяина.
Глава 4. Новая опасность
Рядом с лектикой шагал номенклатор. Обязанностью этого раба было называть имена людей, которые кланялись его хозяину. Станиен на этот раз не слушал номенклатора и никого не замечал, хотя обычно строго соблюдал правила вежливости. В ушах его все еще звучал смех Фабии, и он мысленно осыпал ее бранью: «Проклятие той минуте, когда жезл свободы[54] коснулся твоей головы!.. Пусть Эскулап Исцелитель нашлет на тебя проказу!.. Пусть Венера, дающая женщинам красоту, тебя сделает лысой!.. О лары и пенаты,[55] как теперь оправдаюсь я перед Фульвией?… Ох, эта Фульвия! Ни у кого в Риме нет, наверное, такой строгой супруги. Разве она способна понять, что такое задор состязания?».
Сенатор поморщился, представив себе надменное лицо и язвительные слова, которыми встретит его жена. «Как, — скажет она, — такие деньги выброшены, чтобы выйти победителем из спора с бывшей рабыней? Ради этого куплен совершенно ненужный мальчишка? Ты такой же безумный расточитель, каким был в юности. Седина не сделала тебя умнее».
«О Юпитер-Статор,[56] — молился про себя Станиен, — удержи язык моей супруги! Пусть не попрекает она меня тем, что когда-то ее богатство спасло меня от разорения!..» Тут он вспомнил, что поручение Фульвии еще не выполнено, и крикнул носильщикам:
— Почему вы идете на Палатин? Назад! Гета, я велю тебя высечь! Ты позабыл приказание госпожи!
Лектиарии повернули, и вся свита сенатора двинулась обратно на форум. На этот раз Станиен внимательно осматривал выставленных рабов и скоро нашел то, что ему было нужно: почти даром купил он сведущего библиотекаря, который мог также выполнять и обязанности педагога, обучая его младшего сына; удалось ему дешево купить и искусную ткачиху для домашней мастерской жены. Фульвия будет довольна этой покупкой. Ткачиха горбата, но в глазах Фульвии это достоинство: она любит окружать себя безобразными рабынями. А уж дешевую покупку она, конечно, одобрит. Вот из-за пастуха могут быть неприятности… А что, если всю сумму разделить на три равные части? Цена пастуха таким образом уменьшится, а цена ткачихи и библиотекаря немного увеличится, но это не страшно — ведь куплены они по приказу Фульвии! Решив, что так он и сделает, Станиен приказал нести себя домой.
Давая понять своим провожатым, что ни с кем не желает разговаривать, сенатор задернул занавески лектики. Опершись о подушки, он предался мрачным размышлениям. Как это унизительно — вечно изворачиваться и дрожать, чтобы жена не узнала правду от кого-нибудь из сопровождавших его рабов и клиентов! «Ни одному врагу своему не посоветую жениться на женщине богаче себя, — думал Станиен. — Как прекрасно жилось в доброе старое время, когда муж был полновластным хозяином в доме! В те времена он имел право распоряжаться как хотел имуществом и даже жизнью жены… А теперь она сама себе госпожа, и если она богаче, так еще ты же должен выполнять все ее желания, а не то она потребует развода и оставит тебя нищим!.. Нет, отвратительное время, отвратительные нравы!.. Говорят, что изнеженность и развращенность привезли к нам из восточных» провинций… Не в этом корень зла. Все зло от того, что слишком много прав дали женщинам. Они интригуют, лезут в политику, устраивают заговоры и вообще делают все, что им вздумается. Что хорошего можно ждать от общества, которое так их распустило?…»
Видя, что сенатор не в духе, сопровождавшие его клиенты и рабы молчали. Клеона это молчание угнетало, но он не смел нарушить его, хотя хотелось о многом расспросить окружающих. Они поднимались по мощенной каменными плитами улице, и Клеон думал о том, что, когда удастся ему убежать и вернуться в родную деревню, он даже не сможет рассказать, какие храмы и дворцы видел в Риме.
Вдруг прохожие отхлынули к домам, чтобы уступить место процессии, медленно спускавшейся с Палатина. Клеон вместе с другими рабами Станиена поднялся на ступеньки какого-то портика.[57] Отсюда ему отлично было видно шествие, растянувшееся чуть ли не на целую милю. Впереди шли музыканты с длинными трубами и флейтами. За ними следовали, размахивая темными покрывалами, плакальщицы, причитания которых сливались с жалобными звуками флейт. «Похороны!» — сообразил Клеон и тут же решил, что ошибся: на смену плакальщицам появилась группа людей, одетых в такие же белые с пурпурной полосой туники и белоснежные тоги, какая была на его новом хозяине; только держали они себя совершенно иначе — пели, декламировали, приплясывали, а лица их были прикрыты масками.
— Что это такое? — невольно вырвалось у мальчика.
— Похороны, — шепотом ответил один из рабов Станиена. — Слава Юпитеру Капитолийскому,[58] наконец-то в этом доме вздохнут спокойно!
Клеон вопросительно посмотрел на говорившего.
— Видишь, — продолжал тот, — четыре человека несут погребальные носилки?… Вон, вслед за гистрионами[59] в масках, которые изображают предков покойного… Видишь?
Клеон кивнул. Позади группы пляшущих «предков» шли четыре человека в войлочных шляпах, поддерживая покрытые пурпуром носилки.
— Вон тому кривому… впереди справа, — продолжал шептать раб, — этот самый покойный хозяин выбил глаз. И знаешь за что?… За то, что раб в его присутствии чихнул! И теперь наследники надели на него шляпу в знак того, что отпускают на волю: иди, мол, безглазый, на все четыре стороны.
— Но головы покрыты и у тех троих, — шепотом возразил Клеон.
— Это уже по обычаю: несущие тело покойного отпущены на свободу… Только я уверен, что и они с каким-нибудь изъяном.
Казначей Гета оглянулся на шепчущего, и тот сделал, вид, будто внимательно разглядывает толпу родных, друзей и домочадцев, идущих за погребальными носилками. Громко причитая, они рвали на себе одежды и разбрасывали вокруг цветы, ленты и остриженные волосы, что считалось особенно угодной богам жертвой.
— За деньги и заплачешь и запляшешь, — шепнул неугомонный сосед Клеона, как только Гета отвернулся. — Смотри, какой красавец! — он подтолкнул мальчика локтем. — Видал ты когда-нибудь такого?… Это любимый конь покойного. Его вместе с остальными лошадьми, козлами и собаками зарежут виктимарии[60] у погребального костра… Богатые похороны!..
Гета снова сердито оглянулся. Болтливый раб умолк. Гета перешел от носилок хозяина к группе рабов. Невольники на сторожились и подтянулись. Теперь уж было не до болтовни! В глубоком молчании следили все за похоронным шествием, пока не прошел последний из провожающих. Станиен печально покачал головой и вздохнул:
— Да… Продление жизни не купить ни за какие сокровища! Подумайте: такой богатый человек — и умер, как и другие смертные! Пусть благополучной будет для него переправа через Ахерон![61] — Отдав дань благочестию, сенатор сердито обернулся к лектиариям: — Что же вы стоите разинув рты? Путь свободен!
Носильщики подхватили лектику. Сенатор заметил Клеона и нахмурился, вспомнив о торге с Фабией. Клиенты, у которых были просьбы к патрону,[62] приуныли: если даже зрелище похорон не смягчило его сердце, то вряд ли их беды вызовут его сочувствие. И они пожалели, что не ушли, когда занавески лектики были спущены и можно было исчезнуть незаметно.
«Почему они молчат или робко шепчутся? — думал Клеон, глядя на их понурые фигуры. — Должно быть, я попал к злому хозяину, вроде того, что сейчас хоронили… Выбить глаз человеку за то, что он чихнул! Римские богачи хуже пиратов. Каждую минуту и со мной может случиться что-нибудь ужасное… Как же тут быть веселым?» — мысленно обратился он к Галлу.
Лектиарии остановились перед мраморным портиком двухэтажного дома. Привратник широко распахнул отделанную мрамором и бронзой дверь и помог хозяину выйти из лектики. (Гней Станиен, по настоянию своего старшего сына Лунин, не держал привратника на цепи, как это делали в других домах, и даже большой пес, охранявший вход, бегал по вестибюлю на свободе.) С радостным лаем пес бросился к Станиену. «Значит, хозяин не злой», — с облегчением подумал Клеон. И вдруг… мальчик глазам своим не поверил: вместо того чтобы приласкать собаку, господин ударил ее ногой и как ни в чем не бывало пошел дальше. Обиженный пес взвизгнул, отскочил и столкнулся с огромной чужой собакой. Повернувшись к незнакомцу боком, он с шумом втянул в себя воздух и раскатисто зарычал. Лев ощетинился и, также став боком к противнику, зарычал еще грознее.
— Лев!.. Не смей!.. — крикнул Клеон.
Лев оглянулся, и в ту же минуту пес Станиенов вцепился ему в плечо. Лев взвыл, бросился на невежу, сбил его с ног, но и сам не удержался. Рыча и визжа, собаки покатились по мозаичному полу вестибюля.
— Держи своего пса! — кричал привратник. — Рекс — любимая собака госпожи!
Но Клеону не удавалось оттащить Льва: положение дерущихся собак поминутно менялось — то одна из них была наверху, то другая. Несколько рабов и не успевших уйти из вестибюля клиентов принялись швырять в собак всем, что попадалось под руку, но подойти к ним никто не решался.
— Плохо тебе придется, если не остановишь своего пса! — грозил привратник.
— Остановлю, — побелевшими губами бормотал Клеон. — Сейчас остановлю.
Но, прежде чем Клеон успел что-нибудь сделать, — Рекс, оставив кусок уха в зубах противника и визжа на весь дом, обратился в бегство. Лев кинулся за ним. Клиенты, под ноги которых Рекс бросился искать защиты, подались назад, крича и размахивая палками. Клеон схватил наконец ошейник Льва и, пробежав с собакой несколько шагов, остановил ее. Лев рычал и рвался из рук мальчика.
— Ну, теперь увидишь, что 0удет! — крикнул привратник и побежал во внутренние покои, куда скрылся Гней Станиен. — Беда, господин!.. Беда!.. Он загрыз его!..
Станиен не сразу разобрал, что произошло, а когда наконец понял, о чем докладывает ему остиарий,[63] схватил первое попавшееся на глаза «оружие» — небольшую серебряную статуэтку — и бросился в вестибюль с криком:
— Любимца Фульвии!.. Убить любимца Фульвии?!
Глава 5. Неожиданный защитник
Клеон стоял посреди вестибюля, обеими руками вцепившись в ошейник Льва. Вокруг мальчика и собаки столпились клиенты, потрясая кулаками. Поджав хвост и взъерошив загривок, Лев, словно волк, окруженный собаками, вертелся во все стороны, отпугивая беснующихся людей оскаленными клыками. Рабы, стоя поодаль, с жалостью глядели на мальчика.
Станиен замахнулся своей статуэткой, но сзади кто-то схватил его за руку и с такой силой сжал запястье, что серебряная танцовщица выскользнула и со звоном хлопнулась о пол. Толстяк угрожающе обернулся. Перед ним стоял его старший сын Луций.
— Ты смеешь… на отца!.. — задыхаясь, крикнул Станиен. — Да я убью тебя, как… — Он наклонился, чтобы поднять статуэтку.
Луций, опередив его, поднял серебряную танцовщицу:
— Моя жизнь в твоих руках.[64] Но подумай, что, если бы собака бросилась на тебя?
Толстяк отдувался, обессиленный вспышкой гнева. Взглянув на Льва, он попятился за спины слуг, которые — он был уверен — скорее дадут растерзать себя, чем допустят, чтобы собака искусала хозяина. Они поступили бы так не из преданности: если они не сумеют защитить господина, все живущие в доме рабы будут наказаны, а в случае его смерти — и казнены.
Станиен опустился на скамью, где по утрам обычно сидели клиенты, поджидая пробуждения патрона, и слабо помахал рукой, указывая на Клеона и Льва:
— Повесить… немедленно…
Крики вокруг мальчика и собаки усилились, но подойти к ним по-прежнему никто не решался.
Изо всех сил удерживая Льва, Клеон шептал:
— Тихо… тихо, Лев…
— Стоит ли их убивать, отец? — спокойно сказал Луций. — Мне кажется, это невыгодно: ты же их только что купил. Лучше прикажи людям, чтобы они перестали кричать и размахивать палками — это волнует собаку. Пастух сам сумеет с ней справиться. Потом ты все спокойно обдумаешь и решишь, как с ними поступить. А нашего Рекса пусть возьмет к себе в каморку остиарий и полечит.
— Да-да, пусть остиарий его выходит, — закивал головой Станиен. — Мать с ума сойдет, если он издохнет.
Вдруг из-под ног рабов и клиентов вынырнул мальчуган лет пяти и, прежде чем его могли остановить, очутился возле Льва.
— Гай! — в ужасе вскрикнул Станиен, поднимаясь.
Все замерли. Никто не смел тронуться с места, хотя Лев успокоился, как только смолкли крики. Нянька малыша, гнавшаяся за ним от самой спальни госпожи, бросилась вперед, надеясь поймать наконец своего непослушного питомца.
Гай положил маленькую ручку на голову собаки и победоносно взглянул на отца. Лев вздрогнул и замер, косясь на бесстрашного человека.
— Гай… — прошептал сенатор, делая шаг к сыну.
— Не бойся, господин, — поспешил успокоить его Клеон: — Лев не трогает детей. Он и на собак никогда первый не нападает. Драку начал не он… Поздоровайся, Лев, с маленьким господином, это друг.
Лев вильнул хвостом и в знак приветствия вытянул правую лапу. Гай в восторге захлопал в ладоши.
— Я хочу эту собаку, — заявил он. — Подари мне ее, отец!
Гней Станиен не знал, что ответить. Собака пастуха казалась добродушной, гораздо добродушнее Рекса, который злобно визжал и лаял, когда его проносили мимо Льва в каморку привратника. Собака пастуха даже не взглянула на Рекса. Но кто может поручиться, что она не рассвирепеет опять?… И все же, когда Гай о чем-нибудь просит, невозможно отказать: он так умильно заглядывает в лицо…
— Сначала надо разузнать, что тут произошло, — нашелся наконец Станиен. — Потом я подарю тебе собаку.
Нянька взяла Гая за руку:
— Пойдем, господин. После мы вернемся сюда.
— Отстань! — оттолкнул ее малыш. — Я не хочу после. Я хочу сейчас!.. Подари мне ее сейчас, отец! И раба тоже.
— Да зачем они тебе? — слабо сопротивлялся Станиен.
— Собака будет у меня лошадью, а раб — конюхом.
— Пусть он с ними поиграет, отец, — вмешался Луций. — Ты видел, как слушается собака пастуха.
— Но она испачкает Гая, — возразил Станиен, — у нее на плече рана.