Торг должен был начаться с первыми лучами солнца. Но, видно, те, кто прибыл в Рим раньше, явились на форум еще с полуночи: когда подошли Аполлодор и его рабы, площадь уже была освещена факелами. Работорговцы, переругиваясь между собой, стремились пробиться под какой-нибудь портик или к стене храма, тень которых могла бы защитить днем от палящих лучей солнца. Надсмотрщики кричали на рабов и хлестали их бичами. Рабы, стараясь увернуться от ударов, метались.
Никогда еще Клеону не приходилось попадать в такую сутолоку. Все слилось для него в общий гул, и он крепко держал ошейник Льва, никого и ничего вокруг себя не различая.
На римский форум свозили рабов со всех концов света. Здесь можно было купить быстроногих нумидийцев и славившихся силой каппадокийцев; диких германцев и ученых греков — библиотекарей, писцов, риторов, счетоводов, актеров, музыкантов; здесь были темноглазые финикийские танцовщицы и искусные в рукоделиях гречанки; лиловатые, словно спелые сливы, эфиопки и женщины севера — белые, как снега их родины. Здесь продавали матерей с детьми и детей, похищенных у родителей. На строптивых и тех, кто часто убегал от хозяев, были ошейники. У иных на лицах было выжжено клеймо, и покупатель без объяснений уже знал, чего можно от них ждать, у других колпаки на голове указывали, что они много раз перепродаются и работорговцы за них не ручаются. На военнопленных, словно в насмешку, были надеты венки. Этих продавало государство, и содержатели гладиаторских школ покупали их целыми когортами, чтобы обучить самым разнообразным приемам боя: отныне им предстояло сражаться и умирать на аренах цирков. И у всех этих выставленных на продажу людей ноги, как и у Клеона, были выбелены мелом или краской. И очень многие здесь, как и Клеон, стали добычей пиратов. Барышники скупали их на рынках Танаиса, Эфеса и особенно Сиды Памфлийской и острова Делос, где морские разбойники продавали своих пленников, не скрывая, что они свободнорожденные.
Отчаянно ругаясь и раздавая пинки, Аполлодор пробивался сквозь толпу. Лев волновался и рычал. В колеблющемся свете факелов он казался громадным. От него шарахались. Это помогло Аполлодору довольно быстро достичь стены храма и разместить у ее подножия своих невольников. Отдуваясь, он уселся на камень, с которого, когда начинался торг, глашатай объявлял цену рабов.
За Палатинским холмом[48] засияла розовая полоса, будто кто-то приподнял полу шатра и в него проникли извне отблески пожара. Лев нежно сжал зубами руку Клеона и потянул ее. Мальчик печально покачал головой:
— Нам нельзя отсюда уйти… Ляг, Лев!
Пес повертелся, выбирая место, и, шумно вздохнув, улегся у ног. мальчика.
— Смотрите, Аполлодор, кажется, собирается продать это чудище! — вскричал один из работорговцев.
— Да еще выставил у самого храма! — возмущенно отозвался другой.
— Прекратите болтовню! — огрызнулся Аполлодор! — Нечего совать нос в дела честного торговца!
— Честного? — иронически переспросил сосед. — А кто недавно побывал у Манлиевой колонны?
У Манлиевой колонны на форуме судили воров и мошенников. Аполлодор взбесился и набросился на соседа с кулаками:
— Порождение ехидны!.. Гнусный лжец!..
— Тшш!.. Эдил![49] — остановил их третий работорговец, указывая на приближающегося к ним человека в белой тоге, которому все уступали дорогу.
В один миг Аполлодор успокоился и скромно уселся на ступеньку храма.
— Вот погоди, оштрафует тебя эдил за то, что ты на форум притащил продавать собаку! — пригрозил сосед.
Аполлодор презрительно выпятил губу:
— Думай лучше о своих делах. Мне эдил не страшен: я не выдаю больных рабов за здоровых, а слабоумных дураков — за ученых библиотекарей.
Клеон видел, что Аполлодор только хвастает, будто не боится: лицо его выражало неуверенность и напряженное ожидание. Притихли и другие работорговцы. Те, возле которых останавливался эдил, заискивающе кланялись и услужливо подводили к нему рабов, на которых он указывал. Слуга сопровождавший эдила, осматривал их, заставляя прыгать, бегать, заглядывал, как лошадям, в зубы и щупал мышцы. Некоторых по приказанию эдила раздевали донага. Вот он остановился перед группой гетулов и сардов,[50] одетых в козьи шкуры.
— Сними с них это! — приказал он хозяину.
Брезгливо осмотрев их кожу, слуга с отвращением вытер о плащ руки:
— Болезни на теле не видно, но… может быть, она скрыта под грязью?
— Сколько ты за них просишь? — холодно спросил барышника эдил.
— По восемьдесят сестерциев за штуку.
— Половины за глаза довольно, — бросил эдил, отходя. Работорговец кинулся за ним:
— Помилуй, достоуважаемый!.. Мне самому они стоили по тридцать. Да еще я внес пошлину! Да заплатил за право торговли! Что же мне останется, если снизить цену?
— Жадные всегда теряют! — отрезал эдил. — В другой раз не жалей расходов на баню. — Отмахнувшись от назойливого работорговца, он остановился перед Аполлодором: — Что это ты сегодня так мало выставил?
— Разбежались, почтеннейший… — Аполлодор жалобно развел руками, стараясь прикрыть Льва от взоров эдила. — Боги бессмертные!.. Что мне пришлось перенести!.. О-о!.. Что пришлось мне видеть собственными глазами!.. Презренные гладиаторы напали на лагерь…
— Не место здесь вести об этом речь! — прервал эдил нахмурившись.
— Я только хотел сказать, почему возникла суматоха и как разбежались мои рабы…
— Этих кто продает? — перебил эдил, указывая на рыжую девушку в ошейнике и трех мужчин, у каждого из которых на лбу было выжжено клеймо.
— Эльвий Медуллий. Они ему надоели: женщина строптива, а мужчины уже несколько раз убегали от своего господина. Вот он и прислал их вчера вечером в харчевню, где я остановился…
— Погоди-ка! — Эдил отстранил Аполлодора. — А это что такое?
Клеон побледнел. Если эдил прикажет разлучить его с собакой, он крикнет Льву: «Возьми!» — и, может быть, их обоих за это убьют.
Аполлодор сделал наивное лицо и ткнул пальцем в титульную дощечку на груди Клеона:
— А вот тут написано: «Сицилиец Клеон, четырнадцати лет, пастух, здоров, продается вместе с собакой».
— Гм… — сказал эдил. — Ты знаешь, что закон…
— Куда же годится пастух без собаки?… — Аполлодор показал эдилу глазами, что их слушают посторонние, и вполголоса добавил: — Прости, почтеннейший, я забыл спросить, доволен ли ты рабыней, которую я дал тебе в канун январских календ?[51]
— Доволен, — отрывисто ответил эдил, искоса поглядывая на Льва. — Если собака продается не отдельно, то пусть останется. — Он повысил голос, чтобы соседи Аполлодора могли его слышать: — Значит, эта собака продается не как животное само по себе, а в дополнение к пастуху?… Ну, пусть остается… Она служит как бы указанием, чем занимается ее хозяин. Так же как палочка для письма и дощечка, покрытая воском, указывают, что вон тот старик — писец. Все же постарайся продать их поскорее, — шепнул он Аполлодору.
Эдил пошел дальше. Клеон и Аполлодор облегченно вздохнули. «Нас не разлучат!» — радовался Клеон. А работорговец самодовольно усмехался: «Умный человек всегда может избежать штрафа».
Едва отошел эдил, возле Аполлодора остановились четыре носильщика с нарядной лектикой. По узким улицам столицы езда на лошадях была запрещена, и богатые люди, не желая утомлять себя ходьбой, приказывали рабам таскать их по городу в крытых носилках, называвшихся в Риме лектиками.
Из-за шелковой занавески высунулась женская рука с такими блестящими ногтями, что в первую минуту Клеон принял их за перламутровые наконечники. Рука нетерпеливо раздвинула занавески, и из лектики выглянула молодая женщина. Клеон уставился на нее с откровенным изумлением: ни у одной женщины не видел он таких черных, взлетающих к вискам бровей, таких огромных и блестящих глаз, таких красных губ, таких золотистых волос и такого множества сверкающих камней в прическе, в ушах и на шее. Мальчик был восхищен.
Не слушая витиеватых приветствий Аполлодора, молодая женщина пристально смотрела на рыжеволосую девушку и трех заклейменных рабов, потом скользнула рассеянным взглядом по лицам остальных невольников и, заметив восхищенный взгляд мальчика, ласково ему улыбнулась. Клеон ответил улыбкой и умоляюще посмотрел ей в глаза. «Купи меня… Купи!» — мысленно умолял он. Женщина, казалось, поняла немую просьбу и, наклонившись к Аполлодору, спросила:
— Что ты хочешь за этого пастуха?
«Вот счастливый случай, о котором говорил Галл! — Клеон тревожно взглянул на Аполлодора: — Только бы не запросил слишком много!»
Но, прежде чем Аполлодор успел ответить, раздался голос глашатая:
— Дорогу благородному Гнею Станиену!
Глава 3. Торг
Толпа расступилась, пропуская группу людей, окружавших пышно убранную лектику с откинутыми занавесками. Толстый лысый человек в латиклаве,[52] опираясь локтем о подушку, высокомерно поглядывал вокруг. При его приближении молодая женщина скромно задернула занавеску своей лектики. Клеон удивился: толстяк не обратил никакого внимания на красавицу. Брезгливо выпятив нижнюю губу, он кивнул одному из своих рабов, и тот, выслушав его, обратился к Аполлодору:
— Мой господин Гней Станиен желает говорить с тобой.
Работорговец поспешил к носилкам важного толстяка:
— Да благословят боги твой счастливый приход, досточтимый Гней Станиен! Чем сможет услужить тебе такой ничтожный человек, как я?
Движением подбородка толстяк указал на рыжую девушку:
— Эта в ошейнике… очень строптива?
— Она противилась воле своего господина, и он желает продать ее.
— Что она умеет?
— Ткать, прясть… Она из племени тевтонов…[53]
— Этим все сказано, — прервал его Станиен. — Дешевый товар… Но для мастерской моей жены как раз нужна ткачиха. Сколько за нее просишь?
— Всего лишь две тысячи сестерциев.
— Что-о?! Две тысячи сестерциев!.. За тевтонку, неспособную к музыке и танцам?! Неслыханно!.. Тысячу хочешь?
— Высокочтимому Гнею Станиену не пристало торговаться с бедным человеком. К тому же рабыню эту продаю не я. Цена назначена ее хозяином. Если для тебя это дорого, обратись к кому-нибудь другому. На рынке многие продают дешевых рабов. Только уж пеняй на себя, если покупка окажется негодной… Но, прежде чем уйти, посмотри, от какой красоты отказываешься! — Торговец подвел к лектике рыжеволосую. — Пощупай, какая нежная кожа! А волосы!.. Чистая медь!
Станиен провел рукой по плечу упирающейся девушки и промямлил:
— Да… кожа нежная… Но северянки плохо переносят наш климат и быстро теряют свежесть…
В лектике, принадлежащей молодой женщине, внезапно откинулась занавеска:
— Я плачу две тысячи сестерциев! — важно объявила красавица и с любезной улыбкой повернулась к сенатору: — Я как раз собиралась купить ее, когда прибыл ты, могущественный Станиен. Но раз она тебе не подходит… — Молодая женщина махнула Аполлодору: — Подведи-ка сюда эту северянку. И тех, клейменных, тоже.
Станиен остолбенел. Приподнявшись на локте, он глядел, как Аполлодор подвел тевтонку и трех мужчин к покупательнице, и та, вопреки обычаю, не осмотрела рабов, а приказала своему управляющему отослать их в ее дом. Пока ее доверенный расплачивался с работорговцем, лицо толстяка все больше и больше наливалось кровью, нижняя губа выпятилась, ноздри орлиного носа затрепетали от волнения. Как?! Ему, Гнею Станиену, помешали сторговать рабыню?… И кто помешал?… Вольноотпущенница Фабия! Весь Рим знает, что Станиен любит поторговаться. Это одно из его развлечений. И вдруг бывшая рабыня осмеливается лишить его этого удовольствия!.. Из-под носа у сенатора перехватила товар!.. Какая наглость!
Сенатор готов был разразиться бранью, но из чувства собственного достоинства сдержался, притворившись, что ничуть не задет случившимся. Заметив Клеона, он сделал вид, будто именно этот пастух и был ему нужен.
— Сколько возьмешь за этого малого?
— Восемьсот сестерциев.
Рассчитывая, что Фабия не будет делать новых покупок, сенатор не смог устоять перед соблазном поторговаться:
— За пастуха восемьсот сестерциев?… В уме ли ты?
Клеон умоляюще взглянул на Фабию. Она кивнула мальчику и нарочито певуче обратилась к сенатору:
— Если и этот раб для тебя дорог, о Станиен, разреши мне взять его! Я готова уплатить за него восемьсот сестерциев.
Станиен вспыхнул. Нет, это уж слишком!
— Я не сказал, что он для меня дорог, — надменно процедил он. — Я сказал, что это несуразная цена за пастуха-мальчишку.
Фабия пленительно улыбнулась сенатору:
— А мне этот мальчишка ужасно понравился! Я бы уплатила за него даже восемьсот десять сестерциев. Надеюсь, ты уступишь его мне?
— Мне самому он нужен! — сухо отрезал Станиен. — Я даю восемьсот.
Аполлодор изогнулся в льстивом поклоне:
— Прости, о достойнейший Гней Станиен… Не разоряй своего покорного слугу… Прекрасная Фабия предлагает за пастуха восемьсот десять сестерциев. И это справедливая цена: ведь пастух продается не один, а с соб…
Станиен побагровел:
— Но я сказал, что он мне нужен! Я первый стал его приторговывать. Я тоже могу заплатить восемьсот десять сестерциев.
— О-о!.. — с притворным огорчением протянула Фабия. — Как ты нелюбезен, Гней Станиен! Тебе ничего не стоит найти на рынке другого пастуха. А я хочу именно этого. И готова дать за него восемьсот пятнадцать.
— И я хочу этого пастуха! — рассердился Гней Станиен. — Плачу восемьсот двадцать.
— Восемьсот тридцать! — набивала цену Фабия.
— Восемьсот тридцать пять… — дрогнувшим голосом сказал толстяк.
Глаза Фабии лукаво заискрились. Она снова набавила цену. Станиен — также. Клеон с замиранием сердца следил за торгом. Он понимал, что о нем уже забыли, что спор идет о чем-то большем, чем покупка раба. Голос женщины становился все певучее и выше, глаза насмешливее — ей, видно, доставляло удовольствие дразнить толстяка. А тот, в запальчивости, брызгал слюной и колотил кулаком по краю лектики.
— Девятьсот пятьдесят! — прохрипел он, задыхаясь. Фабия рассмеялась и махнула рукой:
— Клянусь Венерой-прародительницей, ты непобедим, Гней Станиен! Отступаю! — Она кивнула своим рабам, и они, подхватив лектику, двинулись в путь.
Клеон с отчаянием глядел ей вслед. Аполлодор, боявшийся Льва, не решился подвести Клеона к покупателю, а приказал мальчику самому подойти к новому господину.
— Отныне ты принадлежишь достославному сенатору Гнею Станиену! — торжественно возвестил он.
Клеон послушно сделал несколько шагов к лектике сенатора.
Станиен сердито посмотрел на пастуха. Он уже остыл и был недоволен покупкой. Он явился сюда не за мальчишкой. Теперь отступление было уж невозможно: вокруг стояли его клиенты, рабы и толпа уличных зевак, привлеченных спором сенатора с вольноотпущенницей. Главное теперь — не выдать досады, сделать вид, будто это простая прихоть вельможи: ни с того ни с сего заплатить за мальчишку на полтораста сестерциев больше, чем просил работорговец вначале. Но… какая это глупость! Как это досадно!
Он приказал своему казначею осмотреть купленного раба и расплатиться с Аполлодором. Пока доверенный Станиена, желая убедиться в ловкости и гибкости нового раба, заставлял его прыгать, приседать и бегать, Лев сидел смирно и только удивленно следил за мальчиком, но, когда, приказав Клеону раздеться, чужой человек вздумал до него дотронуться, Лев прыгнул вперед и, став между Клеоном и казначеем, зарычал.
— Убери свою собаку! — крикнул казначей Аполлодору.
— Она принадлежит не мне, а пастуху, которого купил твой господин.
— Я этого зверя не торговал, — запротестовал Гней Станиен. — Можешь взять его себе!