Катлин слушала, широко раскрыв глаза от изумления. Я говорил, она поникала все больше. Ее бледные губы неутомимо шептали одну и ту же фразу: «Продолжай! Я хочу знать все! Продолжай!»
Тогда я упал на колени, взял ее голову в свои руки и, глядя ей прямо в глаза, рассказал о моей бабушке, потом о моей маленькой сестричке, и о моем отце, и о моей матери. Самыми простыми словами я описал ей, как человек может стать могилой для непогребенного мертвеца.
Я говорил и говорил. В мельчайших подробностях я рассказывал о воплях и кошмарах, которые преследуют меня по ночам. А Катлин, бледная, с покрасневшими глазами, все так же молила: «Еще! Продолжай! Еще!»
Катлин твердила «еще» нетерпеливым голосом женщины, которая хочет насладиться до конца. Она упрашивает мужчину, которого любит, не останавливаться, не покидать ее, не разочаровывать, не бросать ее на полпути между экстазом и пустотой. «Еще… Еще…»
Я по-прежнему смотрел на Катлин и держал ее в руках. Я хотел избавиться от всей грязи, что скопилась во мне, излить ее прямо в зрачки, в губы Катлин, такие чистые, такие невинные, такие прекрасные.
Я опустошил душу. Мои самые затаенные мысли и желания, мои самые мучительные предательства, мою самую тонкую ложь — все это я выволок из себя и разложил перед ней, как нечистые жертвы, чтобы она видела их и обоняла их смрад.
Но Катлин жадно впитывала каждое мое слово, как будто хотела наказать себя за то, что раньше не страдала. Время от времени она подстегивала меня все тем же настойчивым голосом, который так напоминал голос старой проститутки: «Еще… Еще…»
Наконец, я остановился, обессиленный. Я вытянулся на ковре и закрыл глаза.
Мы долго молчали: час, может, два. Бездыханный, я покрылся испариной, рубашка прилипла к телу. Катлин не шевелилась. За окном ночь продолжала свой путь.
Внезапно раздался шум — по улице ехал грузовик молочника. Грузовик остановился у дверей.
Катлин вздохнула и сказала: «Мне хочется спуститься вниз и поцеловать молочника».
Я не ответил. У меня не было сил.
— Я хочу поцеловать молочника, — сказала Катлин, чтобы поблагодарить его. Поблагодарить за то, что он живой.
Я молчал.
— Ты ничего не говоришь. — Она казалась удивленной. — Тебе не смешно?
Я по-прежнему молчал, и она начала гладить мои волосы, потом ее пальцы стали изучать очертания моего лица. Мне нравилось, как она ласкает меня.
— Мне нравится, когда ты прикасаешься ко мне, — сказал я ей, не открывая глаз. Поколебавшись, я добавил: «Видишь, это лучшее доказательство того, что я не святой. Святые в этом отношении похожи на мертвых: они не знают желания».
Голос Катлин стал нежнее и зазвучал более вызывающе: «А ты хочешь меня?»
— Да.
Я снова чуть не рассмеялся: я, святой? Отличная шутка! Я, святой! Разве святой ощущает этот зов женского тела? Разве ему хочется обхватить женщину руками, покрыть ее поцелуями, кусать ее плоть, обладать ее дыханием, ее жизнью, ее грудью? Нет, святому вряд ли захочется овладеть женщиной, если за ним наблюдает его покойная бабушка. Бабушка носит черную шаль, и в этой шали словно заключены все дни и ночи мироздания.
Я сел и сказал со злостью: «Я не святой!»
— Нет? — спросила Катлин, не имея сил улыбнуться.
— Нет, — повторил я.
Я открыл глаза и увидел, что ей по-настоящему больно. Она кусала губы, на лице ее было написано отчаяние.
— Я докажу тебе, что я не святой, — сердито пробормотал я.
Не говоря ни слова, я начал ее раздевать. Катлин не сопротивлялась. Оставшись нагой, она уселась в той же позе, что и раньше. Положив голову на колени, она с тоской посмотрела на меня, когда я тоже разделся. Около ее рта пролегли две складки. Я видел страх в ее глазах. Я был доволен: она боялась меня, и мне это нравилось. Те, кто, подобно мне, оставили свои души в аду, пребывают здесь лишь для того, чтобы пугать людей, отражая их, как в зеркале.
— Сейчас я возьму тебя, — сказал я ей грубо, почти враждебно. — Но я не люблю тебя.
Я подумал: «Пусть она знает. Я отнюдь не святой. Я возьму ее, но ничего не дам ей. Святой вкладывает всего себя в любой свой поступок».
Катлин распустила волосы, они рассыпались по ее плечам. Ее грудь вздымалась нервными толчками.
— А если я влюблюсь в тебя? — спросила она с деланной наивностью.
— Вряд ли! Скорее ты меня возненавидишь.
Ее лицо слегка помрачнело, стало еще несчастней. «Боюсь, что ты прав».
Где-то над городом, в мире, закрытом туманом, возникла тень рассвета.
— Взгляни на меня, — сказал я.
— Я смотрю на тебя.
— Что ты видишь?
— Святого, — ответила она.
Я снова расхохотался. Вот мы, оба нагие, и один из нас святой? Какая чушь! Я взял ее грубо, стараясь причинить ей боль. Она закусила губы и не вскрикнула. Мы пробыли вместе весь день, допоздна.
Мы больше не сказали ни слова.
Мы ни разу не поцеловались.
Неожиданно, жар исчез. Мое имя вычеркнули из списка опасно больных. Меня по-прежнему мучила боль, но жизнь моя была уже вне опасности. Мне все еще давали антибиотики, но не так часто. Четыре укола в день, потом три, два. Наконец, ни одного.
Я пробыл в больнице почти неделю, причем три дня в гипсе, когда мне разрешили принимать посетителей.
— Твои друзья смогут навестить тебя сегодня, — сказала сиделка, умывая меня.
— Прекрасно, — сказал я.
— И это все? Ты не рад, что увидишь своих друзей?
— Конечно, я очень рад.
— Ты пришел издалека, — сказала она.
— Да, издалека.
— Ты не очень-то разговорчив.
— Не очень.
Я обнаружил, что у больного есть одна привилегия: можно молчать и не извиняться.
— После завтрака я приду и побрею тебя, — сказала сиделка.
— Это не обязательно, — ответил я.
Она явно не поверила мне: в больнице не делают ничего необязательного!
— Правда, необязательно. Я хочу отрастить бороду.
На миг она уставилась на меня, потом вынесла приговор.
— Нет, тебе нужно побриться. Так ты выглядишь слишком больным.
— Но я же болен.
— Разумеется, но после бритья тебе станет лучше.
Не давая мне времени ответить, она продолжала: «Почувствуешь себя, как новенький».
Она была молодая, смуглая, настойчивая. Высокая, в белом халате, застегнутом на все пуговицы, она возвышалась надо мной, и не потому, что стояла.
— Ладно, — сказал я, чтобы положить конец дискуссии.
— Раз так, я согласен.
— Отлично! Вот это парень!
Она радовалась своей победе, ее рот широко раскрылся, обнажив белые зубы. Смеясь, она стала рассказывать всякие истории, которые все сводились к одному: смерть боится нападать на тех, кто приводит себя в порядок по утрам. Похоже, секрет бессмертия заключается в правильном выборе крема для бритья.
Она помогла мне умыться, потом принесла завтрак.
— Я буду тебя кормить как младенца. Ты не стесняешься быть младенцем? В твоем возрасте?
Она вышла и тут же вернулась с электробритвой.
— Мы хотим, чтобы ты хорошо выглядел. Я хочу, чтобы моя детка была красивой!
Бритва ужасно дребезжала. Сиделка продолжала болтать. Я не слушал ее. Я думал о том вечере, когда произошел несчастный случай. Такси мчалось быстро. Я представить себе не мог, что попаду из-за него в больницу.
— Ну вот, — сказала сиделка сияя. — Теперь ты просто прелесть.
— Точно, — сказал я, — как новорожденный младенец!
— Погоди, я принесу тебе зеркало!
У нее были очень большие глаза с черными зрачками, а белок вокруг них был очень белым.
— Я не хочу зеркало, — сказал я.
— Я принесу, ты только посмотри.
— Послушай, — сказал я угрожающе, — если ты дашь мне зеркало, я разобью его. Разбитое зеркало приносит семь лет несчастья! Ты этого хочешь? Семь лет несчастья!
На секунду глаза ее застыли — она раздумывала, не шучу ли я.
— Правда, правда. Тебе любой скажет: никогда нельзя разбивать зеркало.
Она все еще смеялась, но теперь ее голос звучал тревожнее, чем раньше. Она вытерла руки о свой белый халат.
— Плохой мальчик, — сказала она, — ты мне не нравишься.
— Жаль, — ответил я, — я тебя обожаю!
Она что-то пробормотала себе под нос и вышла из палаты.
Я лежал лицом к окну и мог видеть со своей постели Ист-Ривер. Мимо проплывало суденышко — сероватое пятнышко на синем фоне. Мираж.
Кто-то постучал в дверь.
— Войдите!
Доктор Пол Рассел, держа руки в карманах, вернулся продолжить прерванный разговор.
— Тебе лучше сегодня утром?
— Да, доктор, гораздо легче.
— Температуры больше нет. Враг побежден.
— Побежденный враг — это опасно, — заметил я. — Он будет думать только о мщении.
Лицо врача стало серьезнее. Он вынул сигарету и предложил мне. Я отказался. Он закурил сам.
— Тебе все еще больно?
— Да.
— Это продлится еще несколько недель. Ты не боишься?
— Чего?
— Страдания.
— Нет, я не боюсь страдания.
Он посмотрел мне прямо в глаза. «Чего же ты все-таки боишься?»
Снова у меня возникло впечатление, будто он что-то от меня скрывает. Может, он действительно знает? Неужели я проговорился во сне, во время операции?
— Я не боюсь ничего, — ответил я, не опуская взгляд.
Наступило молчание.
Он подошел к окну и постоял там немного. «Вот оно, — подумал я, — человеческая спина: и река больше не существует. Рай — это когда ничего не возникает между глазом и деревом».
— У тебя здесь прекрасный вид, — сказал он, не оборачиваясь.
— Замечательный. Река похожа на меня — еле движется.
— Чистая иллюзия! Она спокойна только на поверхности. Опустись ниже, и ты увидишь, какая она неугомонная… — Он внезапно обернулся: «Между прочим, совсем, как ты».
«Что же он все-таки знает, — размышлял и, слегка обеспокоенный. — Он говорит так, будто ему что-то известно. Быть может, я выдал себя?»
— Каждый человек подобен реке, — сказал я, чтобы увести разговор в область отклоненных понятий. — Река течет к морю, которое никогда не наполняется. Смерть поглощает людей, но никогда не насыщается.
Он почти разочарованно махнул рукой: ладно, не хочешь говорить, юлишь, не важно — я подожду.
Он медленно двинулся к двери, потом остановился.
— Катлин просила тебе кое-что передать. Она придет навестить тебя во второй половине дня.
— Вы ее видели?
— Да, она приходила каждый день. Исключительно приятная девушка.
— Ис-клю-чи-тель-но.
Он стоял в дверном проеме. Его голос казался совсем близким. Видимо, дверь находилась почти рядом с моей постелью.
— Она любит тебя, — сказал он. Его голос стал твердым, настойчивым. — А ты? Ты любишь ее?
Он сделал ударение на «ты». Мое дыхание участилось. «Что же ему известно?» — мучительно спрашивал я себя.
— Конечно, — сказал я, стараясь выглядеть спокойным. — Конечно, я люблю ее.
Все замерло. Наступила полная тишина. В холле хриплый громкоговоритель объявил: «Доктор Браунштейн, к телефону… доктор Браунштейн, вас к телефону…» Отзвук другого мира. В комнате царило глубокое молчание.
— Ладно, — сказал доктор Рассел, — мне нужно идти. Увидимся вечером или завтра.
Другой кораблик скользил вдоль окна. Снаружи был воздух — острый, живой. Я подумал, что в этот самый миг люди ходят по улицам без галстуков, в рубашках с закатанными рукавами. Они читают, спорят, едят, пьют, останавливаются, чтобы пропустить машину, полюбоваться женщиной, поглазеть на витрины. Снаружи, в этот самый миг, люди ходят.
Незадолго до полудня явились несколько моих коллег. Они пришли все вместе, веселые, и старались, чтобы мне тоже было весело.
Они рассказали мне всякие сплетни: кто что делает, кто что говорит, кто кому изменил. Последнее слово, последнюю глупость, последний анекдот.
Потом разговор вернулся к несчастному случаю.
— Согласись, тебе повезло: ты мог погибнуть, — сказал один из них.
— Или лишиться ноги, — добавил другой.
— Или даже рассудка.
— Теперь ты разбогатеешь, — сказал Шандор, венгр, — меня самого однажды сбила машина. Я получил тысячу долларов от страховой компании. Тебе повезло, что это было такси. Такси всегда застрахованы на кучу денег. Увидишь, станешь богачом, счастливчик, мать твою…!
На мне живого места не было. Я не мог шевельнуться. Я был почти парализован. Но мне повезло, я буду богат. Я смогу путешествовать, посещать ночные клубы, содержать любовниц, буду блаженствовать: какая удача! Еще немного, и они скажут, что завидуют мне.
— Мне всегда говорили, что в Америке доллары валяются на дороге, — сказал я. — И вправду так: надо только хорошенько шмякнуться и собирать.
Они развеселились еще больше, и я хохотал вместе с ними. Раз или два заходила сиделка, приносила мне что-нибудь попить и тоже смеялась.
— А знаете, сегодня утром он даже бриться не хотел! — сообщила она им.
— Он богатый, — сказал Шандор. — Богачи могут себе позволить не бриться.
— Ой, шутник! — воскликнула сиделка, всплеснув руками.
— А про зеркало он вам не рассказывал?
— Нет! — закричали они хором — Расскажи нам про зеркало!
Она рассказала им, как я сегодня утром отказался посмотреться в зеркало.
— Богачи боятся зеркал, — сказал я. — Зеркалам не хватает уважения к тому, что блестит. Они слишком привыкли к блеску.
В комнате было жарко, даже жарче, чем в гипсе. Мои друзья взмокли. Сиделка утирала лоб тыльной стороной руки. Когда она вышла, Шандор подмигнул мне.
— Недурна, а?
— Да, вот это штучка! — добавил другой.
— Ну, ты здесь не соскучишься, можешь быть уверен!
— Да, я не соскучусь, — сказал я.
Они посидели со мной еще некоторое время, потом Шандор вспомнил, что на четыре часа назначена пресс-конференция.
— Правильно, мы и забыли.
Они ушли, спеша, унося свой смех в холл, на улицу, и, в конце концов, туда, где говорят, творится история — в здание ООН.
Было уже почти семь, когда появилась Катлин. Она выглядела бледнее, чем обычно, но казалась веселой и более многословной. Можно было подумать, что она переживает счастливейшие минуты своей жизни. Какой прекрасный вид! Гляди, река! И какая приятная палата! Такая большая, такая чистая! Ты выглядишь отлично!
«Чудеса, — подумал я. — Больничная палата, оказывается самое веселое место на свете. Все здесь становятся актерами, даже пациенты. Принимаешь новые позы, наносишь новый грим, радуешься новому счастью».
Катлин непрерывно говорила. Хотя она сама недолюбливала людей, болтающих ни о чем, именно это она сейчас и делала. Почему она опасается молчания? Я силился понять, и нервы мои напрягались все больше. Быть может, ей тоже что-то известно? Она вполне может что-то знать. Она была там, когда произошел несчастный случай. Она могла обернуться.
Я бы с удовольствием перевел разговор на эту тему, но не мог остановить поток ее красноречия. Она говорила без умолку. «Исак заменяет тебя в газете. Телефон в кабинете звонит без конца: куча народу интересуется, как твои дела. И, представляешь, даже этот — ну, как его? — ты знаешь кого я имею в виду, ну, толстый, на беременную похож, да знаешь ты его, который злится на тебя — даже он звонил. Исак говорил. Еще…»
В дверь постучали. Сиделка — новая, не та, что была утром, принесла мой обед. Это была пожилая женщина в очках, высокомерно-безразличная. Она предложила покормить меня.
— Не беспокойтесь, — сказала Катлин, — я это сделаю.
— Пожалуйста, как хотите.
Мне не хотелось есть. Катлин не отставала: немножко супу? Конечно, конечно, тебе надо. Ты потерял много сил. Ну, еще. Еще одну ложечку. Только одну. Еще одну, для меня. И еще одну. Чудесно. А теперь то, что осталось. Гляди-ка, кусочек мяса! О, какой аппетитный!
Я закрыл глаза и постарался не слушать. Ничего другого мне не оставалось. Внезапно мне захотелось закричать. Но я знал, что я этого не сделаю. В самом деле, какой смысл?
Катлин болтала и болтала.