Едва Гофман выскочил из своего экипажа и ступил в галерею дворца, как был окружен местными богинями, привлеченными его иностранным костюмом.
– Где номер сто тринадцать? – спросил художник у женщины, взявшей его под руку.
– А! Так ты туда идешь? – воскликнула презрительно эта Аспазия. – Вот, мой миленький, это там, где висит красный фонарь. Но постарайся сберечь два червонца и вспомнить про номер сто пятнадцать.
Гофман бросился в указанном направлении, как Курций бросился в пропасть, и минуту спустя уже был в игорной зале. Там было шумно, как на аукционе. По правде сказать, и продавалось там многое.
Комнаты, украшенные позолотой, сверкающими люстрами, цветами, были заполнены прекраснейшими женщинами, одетыми с еще большей роскошью и еще более обнаженными, чем те, что встретили его внизу. Отовсюду слышался шум, покрывавший все прочие, – то был шум золота, то было биение этого грязного сердца. Гофман миновал залу, где шла карточная игра, и прошел туда, где была рулетка.
Вокруг огромного стола, покрытого зеленым сукном, стояли игроки – люди, собравшиеся здесь с единственной целью. Среди них были молодые, старые, были такие, которые обтерли об этот стол рукава не одного пиджака. Тут были люди, потерявшие отца накануне, или в то же утро, или даже в самый вечер, но их мысли были целиком и полностью устремлены к бегущему шарику.
Одно чувство живет в груди игрока – желание, и это чувство живет и питается за счет всех остальных. Господин Бассомпьер{12}, которому, в то время как он готовился танцевать с Марией Медичи, сообщили: «Ваша матушка умерла», ответил: «Матушка не умрет, пока я не закончу танцевать». Так вот, господин Бассомпьер был добрым сыном в сравнении с игроками. Если бы кому-нибудь из них сказали подобное, он даже не ответил бы: во-первых, потому что для этого надо было оторваться от игры, а во-вторых, игрок, лишенный сердца, во время игры не владеет даже разумом. И даже когда он не играет, ничего не меняется, потому что тогда он все равно думает только об игре.
Но и в его порочности можно найти положительные черты. Игрок воздержан, терпелив, неутомим. Если бы он мог употребить свои лучшие качества в благих целях, всю свою необъятную душу, растрачиваемую в игре, посвятил благородному делу, он стал бы несомненно величайшим человеком на свете.
Никогда Юлий Цезарь, Ганнибал или Наполеон, совершая свои знаменитые подвиги, не могли бы похвастаться решимостью, которой наделен самый безвестный игрок. Честолюбие, любовь, плотские желания, сердце, разум, слух, обоняние, осязание – одним словом, все жизненные двигатели человека сосредотачиваются на одном: на игре. И не подумайте, что игроку важен выигрыш – это первое, что его привлекает к игре, но заканчивает он тем, что играет ради самой игры. Для него наслаждение – видеть карты, сыпать золотом, чтобы испытывать эти ощущения, не сравнимые ни с чем, эти метания от выигрыша к проигрышу, между этими двумя полюсами, одним обжигающим как огонь, другим холодным как лед, эти ощущения подхлестывают его, как шпоры подгоняют коня. Они дают несчастному иллюзию полноты бытия, они поглощают, подобно губке, все способности его души, удерживают их и по окончании игры отпускают, но только затем, чтобы позже захватить с новой силой.
Что делает пристрастие к игре сильнее всех других – это то, что ее невозможно удовлетворить. Она подобна любовнице, всегда обнадеживающей, но никогда не отдающейся. Она убивает, но не утомляет!
Страсть к игре есть человеческая истерия. Для игрока все умерло: семейство, друзья, отечество. Его горизонт – карты и рулетка. Его отечество – стул, на котором он сидит, зеленый стол, на который он опирается. Приговорите его к костру, подобно святому Лаврентию, и оставьте играть – я ручаюсь, что он не почувствует огня и даже не обернется.
Игрок молчалив. Слова ему ни к чему. Он играет, обыгрывает, теряет; это не человек, это машина. Зачем говорить? Поэтому шум в залах создавали не сами игроки, а крупье, сгребавшие золото и кричавшие гнусавыми голосами:
– Делайте ваши ставки!
В эту минуту Гофман не мог быть наблюдателем, страсть господствовала над ним, иначе он составил бы целую коллекцию любопытных замечаний.
Юноша проворно проскользнул между игроками и остановился у края зеленого сукна. Он очутился между человеком в республиканской куртке, стоявшим у стола, и стариком, сидевшим и делавшим расчеты карандашом на листке бумаги. Этот старик, потративший всю свою жизнь на то, чтобы вычислить беспроигрышную ставку, на закате своих дней пытался извлечь из нее ожидаемую пользу. Но, отдав свои последние гроши, он лишь стал свидетелем краха своих надежд. Беспроигрышная ставка так же неуловима, как и человеческая душа.
Среди мужчин, сидевших или стоявших, мелькали женщины, которые опирались на их плечи, рылись в этом золоте и с невероятной ловкостью, не участвуя в игре, умели найти способ выигрывать и за счет выигрыша одних, и за счет проигрыша других. При виде стаканов, полных золота, и пирамид серебра трудно было поверить в общую нищету среди населения.
Человек в республиканской куртке бросил пачку бумажек на один из номеров.
– Пятьдесят ливров, – произнес он, объявляя свою ставку.
– Что это такое? – спросил крупье, приблизив к себе эту кучу грабельками и взяв ее в руки.
– Ассигнации, – ответил мужчина.
– У вас нет других денег, кроме этих?
– Нет, гражданин.
– Так уступите место другому.
– Зачем это?
– Потому что мы не принимаем ассигнации.
– Это государственные деньги.
– Пусть пригодятся государству, а нам их не надо.
– Что за странные деньги, – заметил мужчина, взяв назад свои ассигнации, – и проиграть их нельзя. – И он отошел, вертя купюры в руках.
– Делайте ставки! – прокричал крупье.
Гофман был игроком, мы уже знаем, но на этот раз не игра, а жажда денег привела его сюда. Лихорадка жгла его душу, как огонь кипятит воду.
– Сто талеров на двадцать шесть! – воскликнул он.
Крупье посмотрел на немецкую монету так же, как на ассигнации.
– Ступайте разменять, – сказал он юноше, – мы не берем иностранные монеты.
Гофман как сумасшедший кинулся к меняле, который тоже оказался немцем, и обменял свои триста талеров на золото, что составило сорок червонцев. В это время рулетка уже сделала три круга.
– Пятнадцать червонцев на двадцать шесть! – крикнул Гофман, бросаясь к столу и придерживаясь с непонятным упрямством того номера, который прежде выбрал, потому что именно на этот номер мужчина с ассигнациями хотел сделать свою ставку.
– Игра началась, – произнес крупье.
И шарик побежал. Сосед Гофмана сгреб две горсти золота и бросил их в шляпу, которую держал на коленях, но крупье пригреб пятнадцать червонцев Гофмана и многие другие.
– Выиграл номер шестнадцатый.
Гофман чувствовал, что лоб его покрылся потом, голова была словно зажата в тисках.
– Пятнадцать червонцев на двадцать шестой, – повторил он.
Остальные игроки назначили другие номера, и шарик снова пустился в путь. На этот раз все ставки пошли в банк. Шар попал в ячейку с нулем.
– Десять червонцев на двадцать шесть, – прошептал Гофман, задыхаясь. Потом, подумав, сказал: – Нет, только девять.
И забрал один червонец, как последнюю надежду, оставив его на решающий удар. Вышел номер пятьдесят. Золото скатилось со стола, как волны с берега при отливе. Сердце юноши замерло; перед его глазами возникли лица: насмешливое – Арсены и печальное – Антонии, но он судорожно бросил свой последний червонец на двадцать шесть.
Ставки были сделаны в одну минуту.
– Игра началась! – крикнул крупье.
Гофман следил горящими глазами за вертящимся шариком, будто перед ним сейчас пролетала его собственная жизнь. Вдруг он откинулся назад, закрыв лицо обеими руками. Он не только проиграл, но у него не осталось за душой ни гроша. Сидевшая за столом женщина, которую всякий мог еще минуту назад заполучить за двадцать франков, испустила радостный крик и забрала горсть выигранного золота. Гофман отдал бы десять лет жизни за один из червонцев этой женщины.
Он, как безумец, стал обшаривать карманы, чтобы убедиться в очевидном. Но карманы были пусты, он только почувствовал на груди что-то круглое, подобное червонцу, и проворно схватился за него. То был медальон покинутой им Антонии.
– Я спасен! – закричал несчастный.
И поставил золотой медальон на двадцать шестой номер.
Медальон
Крупье взял золотой медальон и стал его рассматривать.
– Сударь, – сказал он Гофману, потому что в доме номер сто тринадцать посетителям еще говорили «сударь», – извольте продать это, если вам угодно, и играйте на деньги, повторяю вам, мы принимаем только золото и серебро в монетах.
Гофман схватил медальон и, не сказав ни слова, вышел из залы. В то время как он спускался с лестницы, многие мысли, предостережения, предчувствия роились вокруг него, но он заткнул уши, чтобы не слышать этот докучливый ропот, и поспешно вошел к меняле, минуту назад отсчитавшему ему червонцы за его талеры.
Этот честный человек читал, отдыхая в широком кожаном кресле, с очками на кончике носа при тусклом свете низенькой лампы, к которому добавлялся матовый блеск червонцев, разложенных в маленьких медных тазиках, огороженных тонкой проволочной сеткой. В этой стене было отверстие на уровне стола не больше того, какое нужно, чтобы просунуть руку.
Никогда еще Гофман не смотрел с такой завистью на золото. Он устремил на него жадный взор, как будто вступил в луч солнца. Несмотря на то что в игорной зале золота было значительно больше, в философском смысле оно различалось. Между шумным, подвижным, волнующимся золотом из дома номер сто тринадцать и спокойным, безмолвным золотом менялы была разница, подобная той, которая существует между болтовней пустых, легкомысленных людей и строгими речами мыслителей.
Золото рулетки или карт не может быть употреблено на что-нибудь полезное, потому что не оно принадлежит тому, в чьих руках находится, а скорее он принадлежит золоту. Добытое из источника разврата, оно должно идти стезей порока. Оно дышит, но дышит гибельными страстями и спешит уйти так же скоро, как и пришло. Его советы зловредны, и если оно служит добру, то это против воли, а то и внушает желания, превышающие вчетверо, в двадцать раз его ценность, и обладающий им теряет свое достоинство. Одним словом, игорное золото, по мере того как его выигрывают или жаждут, проигрывают или получают, имеет всегда ценность ложную. Или горсть его ничего не значит, или от одного червонца зависит человеческая жизнь. Но золото, золото менялы, то, за которым пришел Гофман к своему соотечественнику, напротив, стоит именно той цены, что выбита на его поверхности. Оно выходит из своего медного гнезда только ради чего-то равноценного или даже превосходящего его цену. Оно не бесчестит себя, как распутная женщина, без стыда, предпочтения и любви переходя из объятий одного в объятия другого. Оно осознает свое достоинство: выйдя из рук менялы, оно может развратиться, может попасть в дурное общество, что, может быть, уже с ним и случалось, прежде чем оно попало к меняле, но пока оно тут, оно заслуживает уважения и почтения. Это символ необходимости, а не прихоти.
Его добывают, но не выигрывают; его не бросают, как крупье швыряет простые марки, – его пересчитывает меняла, червонец за червонцем, медленно, с должным почтением. Оно безмолвно, но его безмолвие красноречиво. Поэтому Гофман, в воображении которого мелькнуло это сравнение, содрогнулся при мысли, что ему не дадут этого положительного золота в обмен на его медальон. Он понимал, что вынужден начать с околичностей и объяснений, чтобы довести разговор до того результата, которого желал, тем более что он хотел не предложить сделку, но просить об услуге.
– Я, сударь, – начал юноша, – минуту назад обменял у вас талеры на золото.
– Да, сударь, я узнал вас, – отозвался меняла.
– Вы, сударь, немец?
– Да, я из Гейдельберга.
– Я там учился. Что за прелестный город!
– Справедливые слова.
В продолжение этой беседы кровь Гофмана кипела. Ему казалось, что каждая минута разговора уносит год его жизни. Он продолжал, улыбаясь:
– Я надеялся, что по праву соотечественника могу просить вас об услуге.
– О какой? – спросил меняла, лицо которого при этих словах омрачилось. Менялы, как известно, чертовски скупы.
– Ссудить меня тремя червонцами под заклад этого медальона.
И Гофман подал торговцу медальон, который тот положил на весы и взвесил.
– Не желаете ли вы его продать? – спросил меняла.
– О нет! – вскрикнул Гофман. – Нет, и то уже слишком, что я его закладываю. Я даже попрошу вас, сударь, если вы будете так добры, чтобы оказать мне эту услугу, как можно надежнее сберечь этот медальон. Я дорожу им больше жизни и приду за ним завтра же. Если бы не нынешние обстоятельства, в каких я теперь оказался, я ни за что не заложил бы его.
– Так извольте взять требуемые вами три червонца, сударь.
И меняла со всей важностью, которую считал необходимой в своем деле, выложил перед Гофманом в ряд три червонца.
– О! Благодарю вас, сударь! Тысячу раз благодарю! – воскликнул наш поэт и, схватив три золотых, исчез.
Меняла снова принялся за чтение, уложив прежде медальон в дальний угол своего ящика. Этому человеку уж точно не пришла бы в голову мысль рискнуть своим золотом ради золота из номера сто тринадцать.
Игрок бывает близок к святотатству. Вот и Гофман, бросая свой первый червонец на двадцать шестой номер, потому что он решился рисковать ими только по отдельности, поочередно, произнес имя Антонии.
Пока шарик был в пути, Гофман был спокоен: что-то говорило ему, что он выиграет. Вышел номер двадцать шестой. Торжествующий юноша собрал тридцать шесть червонцев. Первым делом он отложил три из них в боковой карман жилета, чтобы иметь возможность выкупить медальон своей невесты, имени которой он был обязан своим выигрышем.
Он оставил тридцать три червонца на том же номере, и этот же номер выпал опять. Это означало выигрыш тридцать три раза по тридцать шесть червонцев, то есть тысячу сто восемьдесят восемь золотых, что превышало двадцать пять тысяч франков. Тогда Гофман погрузил руки в этот подлинный Пактоль и, сгребая его, горстями начал бросать без расчета, наудачу.
По окончании каждой ставки груда выигранных монет росла подобно горе, выступающей из воды. Карманы его сюртука, жилета, шляпа, стол перед ним – одним словом, все было заполнено золотом. А оно все текло к нему из рук крупье, подобно крови, выходящей из широкой раны. Он стал Юпитером всех присутствующих Данай и казначеем всех несчастных игроков.
Конечно, он потерял, может быть, в том числе тысяч двадцать франков. Наконец, собрав все золото, находившееся перед ним, и решив, что ему довольно, Гофман покинул игорный дом, а с ним и потрясенных завистливых игроков, и направился к дому Арсены.
Был час ночи, но какое ему было до того дело! С такими деньгами ему казалось возможным прийти к женщине в любое время суток и быть желанным гостем. Он хотел войти к Арсене, высыпать перед ней все свое золото, до последней монеты, и сказать: «Полюбите меня теперь!» Потом, на другой же день, уехать и избавиться даже от воспоминаний об этом лихорадочном и тягостном сне.
Он постучал в ворота дома Apceны, как хозяин, вернувшийся домой. Ворота отворились. Гофман кинулся к крыльцу.
– Кто там? – раздался голос привратника.
Гофман не ответил.
– Куда вы идете, гражданин? – повторил тот же голос.
Тень, похожая на все ночные тени, вышла из каморки дворника и двинулась вслед за Гофманом.
– Я иду к мадемуазель Арсене, – ответил Гофман, бросая дворнику три или четыре червонца, за которые час назад отдал бы свою душу.
Эти объяснения вполне удовлетворили слугу.
– Мадемуазель Арсены здесь нет, сударь, – сообщил он, рассудив очень справедливо, что такого щедрого господина следовало называть сударем, а не гражданином.
– Как! – вскрикнул Гофман. – Арсены здесь нет?