Я смотрел, как он улыбается ее образу.
– Ты знаешь, что она сделала, когда сломала каблук? Сняла туфли и бросила в угол, устроила настоящий фурор среди остальных дам. А потом сказала: «Вы не хотите поступить как джентльмен и тоже снять ботинки?»
– И что ты сделал? – спросил я.
– Снял ботинки и танцевал с ней всю ночь, пока все не разошлись по домам, – ответил отец. Его глаза сияли от воспоминаний.
Голубой дом, дом маньчжура (его стены были выкрашены индиго, привезенным из Индии), помог мне найти дом Кона, оказавшийся чуть дальше по улице.
Я постучал в широкие деревянные ворота. Дом был окружен высокой беленой стеной, поэтому заглянуть внутрь было нельзя. Через секунду усилием старика-привратника створки распахнулись, и я переступил низкий порог. Ворота захлопнулись у меня за спиной, тут же приглушив уличный шум.
Здание было построено в китайском стиле, с крышей, выгнутой краями вверх. Терракотовая черепичная кровля потяжелела от застарелых наростов мха, в которых бойко копошились голуби. Кон выглянул с балкона на втором этаже. Я помахал ему, и он исчез в глубине комнаты.
Друг встретил меня у парадного крыльца и повел в гостиную. Вход в нее преграждала большая деревянная ширма с тысячью затейливых резных фигурок, покрытая позолотой. С перекрещивавшихся потолочных балок свисали красные фонарики, а на квадратных деревянных пьедесталах, инкрустированных перламутром, возвышались вазы и нефритовые статуэтки. Разувшись, я ступил босыми ногами на холодный пол из керамических плиток. Я понемногу остывал от уличной жары.
Таукей Ийп, отец Кона, вышел из-за ширмы и пожал мне руку. Тонким, с выдающимися скулами лицом и мудрыми темно-карими глазами он походил на ученого конфуцианской эпохи. До меня доходили слухи, что он, как и многие состоятельные китайцы старшего поколения, часто навещал городские опиумные курильни. Увлечение наркотиком часто приводило к тому, что плоть на лице истончалась, туго натягивая кожу на кости, и, глядя на него, я почти поверил слухам.
Он спросил, как дела у отца, упомянув о их совместных сделках.
– Он – один из немногих английских туан-бесаров[58], которые открыто имеют с нами дело, – заметил хозяин дома, почтив моего отца титулом «Большой босс», которым малайцы называли великих людей. – Я был на свадьбе твоих родителей.
Таукей Ийп казался добродушным, и я засомневался, что он мог отправлять врагов на смерть. Но тут я почувствовал, что он читает мои мысли, и вздрогнул. Чтобы еще больше меня смутить, он добавил:
– Пожалуйста, передай от меня привет своему деду в Ипохе.
Я вдруг открыл, насколько тесен мой мир, а Таукей Ийп загадочно улыбнулся и исчез в кабинете.
– У вас очень красивый дом, – сказал я Кону, когда мы поднимались по кованой винтовой лестнице во дворе, мощенном булыжником.
До меня донеслись женские голоса, болтовня ама на кухне за приготовлением обеда, стук металлического ножа по деревянной разделочной доске, а теплый сквозняк разнес по дому запах кипящего на пару клейкого риса. Залаяла, почуяв меня, собака, и мужской голос осадил ее: «Дямла!»
– Отец купил его у Чонга Фатцзы, который построил его для одной из младших жен. Он намного меньше, чем Голубой дом.
– Сколько у него было жен?
– Официальных восемь.
– Счастливое число.
– Для нас, китайцев, да. В этом доме всего десять комнат, а в доме Чонга – тридцать восемь. Но в остальном планировка и отделка почти одинаковы. Его строили те же строители.
Я считал, что моя комната завалена книгами, но в комнате Кона их оказалось еще больше. В отличие от моих среди его книг – в дополнение к английским – попадались томики на китайском.
– Прости за беспорядок. Я тут собирал книги по китайской истории и искусству. А когда стал учеником Танаки-сана, начал собирать книги по японской культуре.
Кон сдвинул стопку книг со стула и предложил мне сесть. Свет в комнату падал сквозь широкие окна и дверь, выходившую на балкон. До меня донеслись крики торговца лапшой с вонтонами, крутившего педали тележки напротив дома, и «тут-тук» его деревянной трещотки.
– Как ты познакомился с Танакой-саном?
– На церемонии гадания по пламени в Храме океанской жемчужины.
Увидев мое непонимание, Кон пояснил:
– В четырнадцатую ночь китайского нового года мой отец как попечитель храма проводит церемонию. В урну кладут несколько углей из священной бумаги и веером раздувают огонь. Храмовые монахи читают по пламени и предсказывают, насколько новый год будет удачлив. Часто люди собираются вокруг храма и ждут, когда монахи объявят предсказания. Я был там в ту ночь, когда развязалась драка. Увидев, как Танака-сан прекратил ее, я подошел к нему и попросил взять меня в ученики.
– И ты сразу после той ночи стал с ним тренироваться?
Кон покачал головой:
– Сначала он мне отказал. Но я выяснил, где он живет, и ждал у его дома каждый день после школы, до самой темноты. У меня ушло несколько недель, чтобы его уломать. А ты?
– Мне было проще. Эндо-сан пришел к нам в дом одолжить лодку, а потом предложил стать его учеником.
– Наверное, ты чем-то ему приглянулся. Каким-то особым качеством.
Мне было неловко об этом говорить. Я сам часто гадал, почему Эндо-сан решил взять меня в ученики. По простой ли случайности он арендовал у нас остров, а потом занял в моей жизни такое важное место?
– Как ты думаешь, то, что я его встретил и что мы встретились с тобой, – все это вообще случайно?
Кон дотронулся до одной из книг.
– Зависит от того, кого ты спросишь. Некоторые объясняют это последствием выбора, сделанного в прошлых жизнях.
– Эндо-сан как-то говорил про буддийское Колесо жизни. Я в него не верю. Разве наша судьба – в том, чтобы постоянно расплачиваться за одни и те же ошибки?
И тогда Кон сказал то, что заставило меня усомниться в утверждении, что каждая жизнь изначально так же чиста, как хочется верить.
– Дело в том, – сказал он, – что иногда ошибки бывают настолько серьезными, настолько ужасными, что мы вынуждены платить за них снова и снова, пока в конце концов, блуждая по жизням, не позабудем, за что именно мы расплачиваемся. Если же тебе удается вспомнить, ты должен изо всех сил постараться немедленно это исправить, пока не забыл снова.
Он встал.
– Хватит болтать. Пойдем потренируемся. Я хочу, чтобы ты показал, что умеешь.
Мы вышли из его комнаты, полной книг и тревожных рассуждений, и спустились по лестнице в тренировочный зал. Но я навсегда запомнил его слова, и мне было суждено услышать их снова, сказанные голосом Эндо-сана.
– Нужно быть внимательным. Это не забава, а вопрос жизни и смерти. – Голос Эндо-сана был резким от раздражения.
В последнее время в нас обоих подспудно кипело раздражение, готовое вырваться наружу, словно марлин на наживку. Я прикусил язык, про себя проклиная его, проклиная самого себя. Над нашими уроками то и дело повисала тень неуверенности и смятения. Он все чаще бывал озабоченным, его взгляд и мысли блуждали где-то вдалеке. Иногда я ловил на себе его пристальный взгляд, при этом чувствуя, что он не здесь и сейчас. Потом он возвращался оттуда, где бродили его мысли, и отворачивался, словно я сделал что-то не так. В результате мой разум был где угодно, только не в настоящем, и я терял концентрацию, что выводило его из себя еще больше.
На том уровне, которого достигли наши тренировки, недостаток осознанности был опасен. Неожиданным движением Эндо-сан швырнул меня через спину броском с захватом за запястье. Я не смог последовать за движением с нужной скоростью, чтобы обезопасить себя, и растянутое запястье пронзила острая боль.
Эндо-сан без слов понял, что я получил травму. Он отправился в дом и принес оттуда коробку с лекарствами.
Окунув палец в баночку, он принялся грубо и торопливо втирать травяную мазь мне в руку. Я поморщился, но по мере того как мазь впитывалась в кожу, растянутые связки начали прогреваться.
– Через несколько дней заживет, – резко бросил он и ушел в дом готовить ужин.
Я переоделся в сухое и последовал за ним. Только усевшись, я понял, что моя пострадавшая рука не в состоянии держать палочки. Я тяжело уронил их на стол, загремев блюдцами и плошкой с соевым соусом. Наши взгляды встретились, и Эндо-сан пересел ближе. Он осторожно взял ломтик семги и, придерживая мой подбородок, положил мне в рот. Я медленно жевал, по-прежнему глядя ему в глаза. Он аккуратно положил палочки на стол и сделал глоток чая.
Слышался только звук булькающего над очагом котелка. Эндо-сан сидел так близко, что я вбирал в себя каждый его выдох, а он забирал себе каждый мой. Я ждал, когда он продолжит, когда успокоит внезапно обуявшее меня смятение. Вслушиваясь в его дыхание, я понял, что следующий шаг зависел только от меня, – и, твердо встав на выбранный путь, я подался вперед, принимая то, что предлагала его рука.
Этот миг стал началом наших отношений, наших истинных отношений. Мы перешли грань, отделяющую учителя от ученика. С той минуты Эндо-сан стал обращаться со мной как с равным, хотя временами я чувствовал, что он сдерживался, словно не хотел повторить ошибку, сделанную в прошлой жизни.
Глава 14
День возвращения моей семьи настал раньше, чем я ожидал. Проснувшись однажды утром, я понял, что скоро дом снова наполнится звуками и смехом, снова пойдут чередой приемы, танцы и теннисные матчи с пикниками на траве.
Я ждал у ворот причала на Вельд Ки, рядом с черным «Даймлером», до блеска отполированным дядюшкой Лимом. Со смаком угощаясь банановым пончиком, я наблюдал, как лайнер Восточно-Пиренейской пароходной компании входит в гавань, возвращая членов моей семьи на Пенанг. Они были в отъезде полгода, включая восемь недель дороги туда и обратно. Все это время я был предоставлен самому себе, и это мне нравилось, и я надеялся, что их возвращение не нарушит ставшего привычным распорядка.
В доках кипел шум: перекрикивались грузчики и кули, рекламировали свой товар лоточники, обменивались приветствиями встречающие, лаяли собаки, а детвора носилась вокруг доведенных до крика дедушек и бабушек, пытавшихся ее образумить. Над нами с криками кружили чайки, пароход, подходивший к пирсу, изредка гудел. В какой-то миг мне захотелось, чтобы рядом со мной оказался Эндо-сан.
Меня встревожило число слонявшихся по набережной австралийских солдат. Они все были очень молоды, с красными от жары лицами и темными пятнами пота на оливково-зеленой форме. Но еще больше меня тревожило целеустремленность на их лицах; они явно знали, зачем они здесь, и мне было интересно, приобщат ли нас к этому знанию. Губернатор Сингапура уверял население Малайи, что присутствие солдат не должно быть поводом для беспокойства, что военное министерство всего лишь старается обеспечить сохранность каучука и олова. Оглядевшись, я засомневался, что это вся правда.
Дядюшка Лим вернулся из управления порта.
– Пароход подходит к причалу, – сообщил он.
Я испытывал к нему большое уважение; дядюшка Лим был тверд, как ящик с гвоздями, и он научил меня немалому количеству грязных уличных приемов. Тем не менее он был учтив и скромен.
– Вашему отцу не понравится, что вы столько времени проводите с этим японцем, – сказал он, словно чтобы снова мне об этом напомнить.
– Нам просто нужно сделать так, чтобы он об этом не узнал, верно? По крайней мере, он хороший учитель, – продолжил я, когда дядюшка Лим потер локоть в том месте, куда я его ударил накануне вечером, лишив возможности двигаться.
Он заметил мою ухмылку.
– Вчера вам повезло. Я был немного пьян.
Я преувеличенно громко фыркнул.
– С удовольствием устрою тебе матч-реванш, когда протрезвеешь.
Он покачал головой:
– Признаю, этот японец – хороший учитель.
Изабель появилась первой: с развевающимися волосами, как обычно, бегом – как ни бранила ее наша ама за эту привычку, – она вырвалась из толпы сходивших на причал пассажиров. В двадцать один год она полностью расцвела, и в ее лице отчетливо проступили отцовские черты. Мы с ней походили на него больше всех; Эдвард с Уильямом пошли в свою мать. Сестра бросилась в мои объятия, а дядюшка Лим сдержанно отступил в сторону, вернувшись к роли молчаливого водителя.
– Ты так изменился! – воскликнула она, легко переведя дыхание. – Мы по тебе соскучились.
Я не мог ей врать, поэтому не стал говорить, что тоже по ней соскучился. Изабель отпустила меня и повернулась посмотреть на остальных.
– Посмотри, вон отец. Он отправил мальчиков за багажом.
Мой отец, Ноэль Хаттон, широким шагом вышел из тени причала на солнце, нахлобучивая шляпу – типичный англичанин до мозга костей. Ростом всего на дюйм ниже шести футов, пропорционального телосложения, с наметившимся животом от изнеженного образа жизни. Должен признать, он был очень красив: холодные голубые глаза, решительный подбородок, чуть оттопыренные уши, которые только добавляли ему шарма. Волосы его совершенно поседели.
Первым делом он высмотрел свой любимый автомобиль, пробежавшись по нему изучающим взглядом, чтобы убедиться, что за время его отсутствия не случилось никакой поломки. Увидев меня, он на секунду оторопел, и его брови поползли к переносице. Потом улыбнулся, пожал мне руку, и я ощутил его знакомый запах. Годы спустя, после войны, я нашел в отцовской комнате запечатанный флакон лосьона после бритья фирмы «Берберри», которым он всегда пользовался, и открутил крышку. Мне в нос ударил его запах, такой внезапный, такой неожиданный, что я уронил флакон. Тот упал, и содержимое темным пятном растеклось по полу. И на миг мне показалось, что отец вернулся.
– Ну как, ты примерно себя вел? – спросил он меня, бросив взгляд на дядюшку Лима, который едва заметно кивнул.
– Конечно, – ответил я. И в свою очередь взглянул на дядюшку Лима.
Отец обнял меня за плечи, и мне не нужно было ни о чем спрашивать, чтобы понять, что он меня любит. Так почему я не мог ответить ему равным по силе чувством? Возможно, этот мой изъян стал результатом ожесточения из-за матери, чья смерть заставила меня чувствовать себя подкидышем в собственной семье?
Он отпустил меня и пожал руку дядюшке Лиму.
– Добро пожаловать домой, сэр. – С отцом дядюшка Лим говорил только по-английски, хотя и знал, что тот мог прекрасно объясниться на хок-кьеньском диалекте.
Вслед за носильщиком с багажом показались Эдвард и Уильям. Их тоже поразила перемена в моем облике. Я не видел Уильяма три года, но внешне он остался таким же, с улыбкой при мысли о новой, еще не опробованной шалости, с энергичными быстрыми движениями.
– Ты, я вижу, морил себя голодом, – сказал Уильям.
Он пожал мне руку и ткнул кулаком в плечо, но на этот раз в отличие от прошлого я легко избежал удара и поймал его за руку. Я развернул его кисть к запястью, защемив сустав и заставив его согнуть колени.
– Эй, отпусти, больно!
Я отпустил.
– Где ты этому научился?
– Кажется, наш младший братец научился давать сдачи, – сказала Изабель. – Молодец. – Она потянулась и быстро чмокнула меня в щеку.
В машине все разговоры были только о войне в Европе.
– Нам повезло, что мы успели уехать. Подлодки Гитлера топят слишком много наших судов, – сказал мне отец. – Нас ждут тяжелые времена.
– Британии потребуется больше сырья для заводов, – заметил я.
Пенангские коммерсанты считали, что война в Европе вытащит малайскую экономику из ямы, в которую та скатилась. Цены на олово, каучук и железную руду должны были подскочить до небес.
– Безусловно, но доставить все это туда будет проблематично, – возразил Эдвард.
– Здесь с нами все будет в порядке, – сказал Уильям. – До войны далеко.
В его голосе прозвучала горечь, и я понял, что ему не хотелось возвращаться на Пенанг. Он никогда не скрывал, что не горит желанием работать в семейной компании. Единственной причиной, по которой он проделал путешествие длиной в восемь тысяч миль и вернулся с ними домой, был прямой приказ отца.