Ноэль смотрел в окно, поджав губы.
– Знаешь, я бы предпочел, чтобы ты год-другой поработал в компании, прежде чем поступать на военную службу. И ты мне это пообещал перед отъездом. По крайней мере, узнаешь, откуда берутся деньги, которые ты спускал на своих лондонских друзей.
Уильям был уязвлен, и, прежде чем он успел ответить, я успел заполнить паузу:
– «Стрейтс-таймс» резко осудила внезапное нападение на военно-морскую базу в Скапа-Флоу[59].
– Чертовы немцы, – сказал Эдвард. – Семьсот жизней потеряно. Британских жизней, – добавил он, словно те имели бо?льшую ценность.
– А японцы – в Китае, – отец повернулся к нам. – Они раздирают страну на части. Как ваша семья, Лим?
Глаза дядюшки Лима посмотрели на нас в зеркало заднего вида.
– Они вроде в безопасности, сэр. Моя дочь уже здесь.
– Отлично. Тебе следует послать и за женами. Мне действительно кажется, что здесь им будет безопаснее. На Пенанге с ними ничего не случится. В данный момент Малайя – одно из самых безопасных мест в мире.
Я снова подумал про рассказы Мин. В последние недели дядюшка Лим усердно снабжал меня последними новостями о жестокости японцев, которые черпал в более радикальных китайских газетах. Мне хотелось попросить его прекратить это делать, но какая-то часть меня жаждала их услышать.
– Вы не думаете, что они вторгнутся в Малайю? – спросила Изабель, не обращаясь ни к кому в отдельности.
Отец, посмотрев вдаль, ответил:
– Думаю, что попытаются. И у них ничего не выйдет. Сингапур вооружен до зубов и даст отпор кому угодно. В море смотрят тридцатидевятидюймовые пушки. На случай если какой-то глупый японец вздумает проскочить, океан патрулируют эсминцы, и везде полно солдат, даже здесь, на Пенанге. Мы в безопасности.
Такое мнение разделяли большинство живших в Малайе европейцев. Успокоенные его уверенностью, мы оставили эту тему и перешли на их путешествие.
– Так, – заявил отец, – вы знаете, чего в Лондоне мне не хватало больше всего? Никто не возражает, если мы остановимся у палатки Раджу с ми-ребусом?[60]
Напряжение среди пассажиров машины сразу же спало. Изабель с Эдвардом засмеялись и разрешили отцу полакомиться любимой индийской лапшой в единственном уличном ларьке, который он признавал.
За оставшиеся месяцы года жизнь вернулась в нормальное русло. Я перешел в выпускной класс и добросовестно готовился к экзаменам на аттестат зрелости. Эндо-сан стал проводить тренировки реже, чтобы высвободить мне время для учебы. Я делал успехи в латыни, математике и английском. Большинство моих домочадцев изумлялись, но не Эндо-сан. Он знал, чего я мог достичь, если поставлю перед собой цель. В конце концов, именно он меня этому научил.
Отец очень любил читать и гордился своей библиотекой. Как обычно, в багаже, который он привез из Лондона, была большая подборка книг. Он не смог распаковать их сразу же по возвращении из-за накопившихся дел в компании, и я знал, что ему не терпелось этим заняться. Однажды в декабре, после завтрака в выходные, он сказал:
– Ты сейчас ничем не занят. Пойдем, поможешь мне с книгами.
Отец знал, что я был рад ему помочь; когда мы ходили по библиотеке, ставя нужную книгу на нужное место, одновременно обсуждая ее, споря о ее достоинствах и недостатках, наши лица сияли одинаковым удовольствием.
Библиотека располагалась в западном углу дома, далеко от комнат, где мы обедали или принимали гостей. Несмотря на размер, она была тихой и уютной. Окна были открыты. Снаружи солнце разливало свет, какой бывает только на Пенанге, – яркий, теплый, живой, играющий красками моря. Ветер тихо раскачивал казуарину, на ветках которой танцевали воробьи, неистово хлопая крыльями.
У окна стоял стол красного дерева, отец часто за ним работал. Комнату занимали книжные полки до потолка, но одна из стен предназначалась для отцовской коллекции бабочек и кинжалов-керисов.
Пришпиленные бабочки в деревянных ящиках-витринах были снабжены аккуратными этикетками – ровные ряды papilionidae, чьим высушенным крыльям, пусть и сохранившим богатство красок, больше не суждено было взлететь. Отец был увлеченным лепидоптерологом и ездил по всей Малайе в поисках новинок для коллекции, пока моя мать не заболела, сопровождая его в очередной экспедиции. Тогда он надеялся найти Трогоноптеру раджи Брука[61], редкий вид, впервые открытый Альфредом Расселом Уоллесом в тысяча восемьсот пятьдесят пятом году.
В той экспедиции он действительно нашел эту бабочку, и теперь она хранилась в собственном ящичке – большое красивое создание, размах крыльев которого, украшенных рядом ярко-зеленых клинообразных мотивов, достигал почти семи дюймов. Теперь отец проходил мимо нее и всех остальных, даже не глядя. С той последней экспедиции он перестал коллекционировать бабочек, перенаправив интерес на приобретение традиционных яванских и малайских кинжалов. Его коллекция насчитывала уже восемь штук.
Отец остановился перед волнообразными клинками, в основном с семью волнами, каждый из которых походил на застывшую змею. Керисы были короткими, длиной примерно в человеческую руку от локтя до кончиков пальцев. Рукоять кинжала, который он рассматривал, представляла собой мифологическое животное, вырезанное из слоновой кости и украшенное бриллиантами.
Он купил этот керис перед самым отъездом в Лондон у низложенного султана одного из малайских штатов, оказавшегося в стесненных обстоятельствах. Султан предупредил его о магических элементах кериса – у каждого кинжала был свой дух, защищающий его владельца от несчастий в обмен на регулярные жертвенные подношения в виде еды и питья. Но, поскольку кинжал переходил к европейцу, султан уверил его, что бомох, малайский шаман, изгнал душу кериса и выполнения ритуалов от него не потребуется.
Ноэль снял керис с крепления, и на его лице проступило благоговение, похожее на то, с каким Эндо-сан всякий раз осматривал свой Нагамицу. Теперь, когда у меня появился собственный меч, я понимал отцовское увлечение. Я взял его у него из рук и оценил искусность мастера, сделав несколько взмахов, колющих наотмашь. Керис был изящной работы, а особое сочетание железа, никеля и стали делало лезвие темным и маслянисто-глянцевым. Когда я поднял его вертикально, завитки, появившиеся в процессе ковки и закалки меча, поймали свет, став похожими на кольца дыма, поднимавшегося от рукоятки к кончику.
– Ты словно умеешь с ним обращаться, – заметил отец.
Я пожал плечами и вернул керис ему.
– Я навел справки в Британском музее, – сказал он. – Старый султан не обманул. Этот клинок выковали для одного из королей во времена империи Маджапахит[62], пятьсот лет назад. – Он вернул его обратно на стену и покачал головой. – Как думаешь, от современного мира останется что-то такое, что сохранит историческую и эстетическую ценность через пятьсот лет?
– Не знаю, – ответил я. – Никогда об этом не думал.
– А надо бы, раз ты так увлекаешься историей. Согласен, это не тот вопрос, на который легко ответить с утра пораньше.
Он подошел к открытому упаковочному ящику и сказал:
– Это тебе.
Я взял протянутую книгу. Около года тому назад, прочитав в «Стрейтс-таймс» об «Очерках истории цивилизации» Герберта Уэллса, я безуспешно пытался выписать их из книжных магазинов Куала-Лумпура и Сингапура.
– Как ты узнал?.. – Я никогда не говорил про эту книгу.
Он наслаждался выражением моего лица.
– Но я же твой отец, – сказал он.
Радость в его голосе почти скрыла чувства, содержавшиеся в этом простом заявлении. Но я их уловил и ответил так, чтобы он узнал, что я его понял, но сохранил при этом лицо. Мы оба знали, что имели в виду, и этого было достаточно.
– Спасибо. Можно я пойду читать?
– Ни в коем случае. Сначала поможешь мне с полками.
Все утро мы составляли каталог его свежих приобретений, над некоторыми из которых я в шутку глумился, вызывая у отца вялые возражения. Пришла горничная вытереть пыль, но тут же ушла, увидев, как мы смеемся и болтаем.
– Ты ходил в храм с тетей?
– Ходил.
– Отлично. Я просил ее проследить, чтобы ты не забыл. – Он был доволен моим послушанием. – У тебя отличные результаты. Жаль, что Уильям не может с тобой тягаться.
– Я старался как мог, – сказал я, слегка запинаясь от прилива уязвленной гордости. Он всегда был скуп на похвалу.
– В какой университет собираешься? С такими оценками ты сможешь выбрать любой.
– Я пока об этом не думал. Время же еще есть.
Отец задумчиво кивнул:
– Все равно придется ждать до следующего октября, к тому же отправлять тебя сейчас слишком опасно.
Одним из недостатков местного обучения было то, что наш учебный год был организован не так, как в английских школах, и чтобы продолжить образование, мне нужно было дождаться следующего учебного года в Англии. Кто знает, как долго продлится война в Европе?
На тот момент сложившееся положение дел меня вполне устраивало, потому что я не хотел прерывать обучение у Эндо-сана. Как он и предупреждал, наши отношения нельзя было с легкостью отмести в сторону, и я знал, что обязан выполнять свою часть уговора. Кроме того, я еще столькому хотел у него научиться.
– Я не хочу, чтобы ты тратил время впустую, как Уильям. Чем ты планируешь заниматься до поступления?
– Мне хотелось бы поработать в компании. Вместе с Эдвардом и Уильямом. Хочу побольше узнать о нашей семье.
Эта мысль крутилась у меня в голове уже довольно долго. А значение, которое отец придавал присутствию в фирме Уильяма, окончательно ее укрепило. Встреча с дедом пробудила во мне интерес к корням, и по искреннему счастью на лице отца я понял, что мой выбор был правильным.
– Чудесно. Мы подыщем тебе работу.
Уже почти пробило полдень, когда он произнес:
– Ну, мы с тобой закончили. Давай выпьем.
– Мне нужно кое-что тебе рассказать, – начал я, наконец решившись.
Усевшись, я рассказал ему о своих занятиях с Эндо-саном: тот настаивал, чтобы я открылся отцу. И это оказался редкий случай, когда отец на меня рассердился. Всю его сердечность тут же смело гневом.
– Но он же чертов японец! – вскричал он, повысив голос.
– Которому ты сдал в аренду остров, – ответил я, отправив разум в точку слияния моря и неба, чтобы сохранить центр в спокойствии. До знакомства с Эндо-саном я бы накричал на отца в ответ.
– Ты знаешь, что они вытворяют в Китае. Что ему от тебя нужно?
– Научить меня своей культуре и приемам самозащиты.
– На что они тебе сдались? Я ему не доверяю.
– А я доверяю.
Он вздохнул:
– Я запустил твое воспитание. Ты совсем отбился от рук.
Я покачал головой:
– Ни от каких рук я не отбился. Посмотри на меня. Я в лучшей форме, чем когда-либо. Мой ум стал острее и прозорливее. Посмотри на меня.
Он сел и посмотрел мне в глаза. В его взгляде было столько отчаяния, что мне захотелось отвернуться.
– Когда ты родился, твоя мать заставила меня пообещать, что я никогда не буду подавлять тебя так, как отец подавлял ее. Но когда я вижу, что ты связался с японцем, то сомневаюсь, что поступил правильно.
– Если ты любил ее, то сдержишь обещание, – сказал я, цепляясь за приоткрытую им щель и пользуясь ею как преимуществом. – Войны здесь не будет. Ничего не случится. Ты сам так сказал.
У меня в голове звучал голос Эндо-сана: «Перенаправь силу противника против него самого».
Отец молчал, не зная, что сказать, и я понял, что снова вышло по-моему.
– Я познакомился с дедом, – сказал я.
«Веди разум», – говорил Эндо-сан. Во взгляде отца отразился живой интерес, и я понял, что его мысли приняли указанное мной направление.
– Как поживает Старец? – спросил он.
– Он еще очень крепок. Думаю, мы друг другу понравились, и я пригласил его на Пенанг. Кажется, он очень сожалеет о прошлом и о том, как обошелся с мамой.
– Я ведь любил твою мать. Люди думали, что я окончательно стал туземцем, такое не редкость. Но они не понимали наших чувств друг к другу.
– Я знаю, – вставил я, стараясь удержать внезапно возникшую между нами хрупкую связь.
Отец не очень много рассказывал мне о матери, и теперь, когда ему захотелось рассказать больше, в его голосе слышалась внутренняя борьба. Он отвел глаза от витрин с бабочками, но недостаточно быстро, и я успел заметить в его взгляде боль, словно он случайно порезался одним из керисов.
– Нам столько пришлось преодолеть. Я думал, у меня получится. Она с самого начала знала, как это будет трудно, но все равно вышла за меня. В тот день, когда она сообщила о дате нашей свадьбы, ее отец приказал вынести из дома все ее вещи. Она больше ни разу его не видела, – сказал он.
Я ждал продолжения.
– Местные европейцы плохо к ней относились, а соотечественники так и не приняли в свой круг. Но она держалась так стойко, так непреклонно, что, пока она была жива, я сам черпал в ней силы. Ей хотелось всем доказать, что они ошибались.
Его голос смягчился.
– Я никогда не показывал тебе реку за нашим домом?
– По-моему, я знаю, где она, – ответил я.
Но река не была для меня излюбленным местом уединения. Я предпочитал море. Тогда отец открыл мне то, чего я не знал, причину, по которой то место было особенным.
– Это было наше тайное убежище, тихая гавань, где мы спасались, когда становилось совсем невыносимо. Мы всегда отправлялись туда в сумерках, идя на запах красного жасмина, который она там посадила. Мы плыли вниз по течению, и она лежала в моих объятиях, и мы ждали в лодке, когда на деревьях вдоль берега появятся светлячки. Их были тысячи, и они разгоняли мрак, указывая нам путь.
Я мысленно представил их, двух таких не подходивших друг другу возлюбленных, которые пытались найти свое место в мире, окруженных защитным световым барьером.
– Однажды вечером, через несколько недель после свадьбы, я вернулся домой поздно. В доме было темно. Я вбежал внутрь, думая, что случилось что-то ужасное.
– А что случилось? – спросил я.
Сколько я себя помнил, по ночам в Истане всегда горела хоть одна лампа, и было трудно представить, как массивные контуры дома теряются на фоне черного неба.
– Она ждала меня со свечой в руке. Приложив палец к губам, отвела меня наверх в спальню. На пороге она задула свечу и открыла дверь. Я не мог поверить своим глазам, – голос отца превратился в шепот.
– Она полностью закрыла кровать распущенной москитной сеткой. И в темноте, в складках сетки, сидели сотни светлячков, которых она собрала на реке.
Он неловко замолчал, но продолжил, прочтя на моем лице понимание и жажду узнать, что было дальше.
– Мы провели ночь под дождем из света. В ту ночь был зачат ты.
Я откинулся на спинку стула и протяжно вздохнул, пытаясь скрыть от него слезы, набежавшие на глаза, словно прилив, исподволь затопивший сухую прибрежную полосу. Но взглянув на него, я увидел, что унаследованные мною глаза тоже блестят.
– Наутро она поймала всех светлячков, посадила в банки и вернула на реку, – сказал отец дрогнувшим голосом, но на его лице тут же проступила вымученная улыбка, подтверждавшая, как сильно ему не хватало моей матери и ее затей.
– Я часто думаю, как тебе трудно: ты всегда отстраняешься, пытаешься не быть частью семьи. Но ты тоже Хаттон. И тебе никуда от этого не деться. Ты хоть понимаешь, как мы все по тебе скучали?
Он взъерошил мне волосы, чего я уже давно ему не позволял. Потом встал и вышел, оставив меня в библиотеке наедине с книгами. Я пошел вдоль шкафов, глядя на корешки: «История» Геродота, «Пир» Платона, сборник рассказов Сомерсета Моэма. Здесь были собраны все великие книги, от художественных до истории с философией. Я открыл подаренный мне томик, но мелкий шрифт расплылся перед глазами. Тихие слова отца выбили меня из колеи, открыв, что я столько лет причинял ему боль. Он всегда был очень скрытным человеком, и, чтобы рассказать мне подробности моего зачатия, ему пришлось пойти против своей натуры. Как настоящий отец, он всегда терпел мое бессердечие молча и с достоинством, и мне оставалось только сесть, закрыть книгу и подумать о том, как загладить вину.