— Уверяю, господа, она иностранка, — продолжал де Навай, — ставлю сто пистолей, что прибыла она из Мадрида или Неаполя…
— И выиграете пари, виконт, — сказал господин де Трефонтен, первый наездник герцога дю Мэна, — это испанка из Севильи или итальянка из Флоренции, маркиза или графиня то ли де Санта-Круз, то ли де Санта-Кроче, не помню в точности.
— Принятая в свиту его высочества?
— Господин дю Мэн ее рекомендовал.
— Без сомнения, — съязвил господин д’Эстрад, — чтобы она держала его в курсе похождений его дорогой племянницы.
— Кстати, о принцессе, — спросил Шамгашель, — как наш бедный Мовуазен?
— Мовуазен лежит в постели, — ответил Трефонтен, — несчастный случай… Предполагаю, что упал с лошади…
— Хорошо, если так. А то глядишь, и он впадет в немилость, как и этот злополучный Нанжи.
— А что же Нанжи, окончательно в немилости?
— Но вы же знаете, что его величество приказал ему покинуть Париж!
— Вот дьявольщина! Нанжи в ссылке, Мовуазен болен, Молеврие в армии. Несчастная герцогиня в ярости: ведь ей остается только муж…
— Ну-у, — протянул Соль-Таванн, — с какого-то момента она его обожает… — И неопределенно махнул рукой.
— Черт возьми! Да, господа, обожает. Она же не дурачит его, как и всех прочих!
— Герцог постоянен, — высказал мнение Трефонтен, — потому что его жена не имеет себе равных.
А Шамгашель добавил:
— Она уступит разве только Фронсаку, который публично давал обет никогда не быть супругом своей жены…
— Впрочем, — заключил де Навай, — у де Бриссака нет недостатка в прекрасных мужчинах.
В этот момент старый генерал встал и подал гвардейцам знак. Те подняли оружие. Все присутствующие обнажили головы, и церемониймейстер объявил:
— Король!
Да, Людовик XIV был не молод: казалось, он прилагал усилия, чтобы сохранить гордую посадку головы, как будто некогда славная корона теперь была слишком тяжела для него.
В этот день монарх имел, как говорит Сен-Симон, облик, соответствующий великим обстоятельствам: с таким выражением лица он давал аудиенции представителям иностранных государств, назначаемым военачальникам и высшим должностным лицам государства.
Одет он был в черный бархат — с тех пор как ему минуло тридцать пять лет, король стал одеваться только в темные тона, — с легкой вышивкой, без колец и драгоценностей, если не считать нескольких пряжек: под коленями, на туфлях и шляпе — и одной золотой пуговицы на атласной куртке.
За королем следовал господин де Поншартрен. Этот государственный муж слыл одним из знаменитейших консерваторов своего века.
Государь по обыкновению приветствовал дам, обменялся несколькими словами с герцогом дю Мэном и графом Тулузским, которые подобострастно заглядывали ему в лицо и были готовы рассыпаться в реверансах. Весьма благосклонно монарх побеседовал с дофином и его супругой, пришедшими справиться о его здоровье; довольно холодно принял знаки почтения герцога Орлеанского и его окружения — боялся вызвать недовольство мадам де Ментенон и клана узаконенных; приветливо встретил племянника и его приверженцев и медленно продолжил свой путь среди непокрытых голов и согнутых спин.
Но вот король распрямил грудь и высоко поднял голову — такой надменный вид он принимал всегда, когда был раздражен. Дело в том, что он увидел лорда Стейфса, посла Англии, который приветствовал его с весьма высокомерным выражением на лице.
Людовик остановился перед ним и сказал с деланым добродушием:
— Господин посол, что нового в Лондоне?.. Смею думать, что у вашего государя и нашей дорогой кузины, королевы Анны, храни ее Бог, все в порядке?
— Вы совершенно правы, сир, и моя госпожа будет очень тронута интересом, который ваше величество проявляет к ее особе.
Людовик хотел было продолжить путь, как лорд Сейфс добавил:
— Ваше величество позволит мне сделать несколько замечаний?
Король нахмурил брови.
— Это слово, — сказал он, — неприлично употреблять, когда вы говорите с королем Франции, и ваше превосходительство хорошо сделает, если изучит нюансы нашего языка.
— И все-таки несколько замечаний, если ваше величество не возражает…
— Замечания… Ладно, говорите. Я слушаю.
— Речь идет о канале Мардик, который вы приказали расширить…
— Да, конечно, чтобы возместить утрату фортификаций и порта Дюнкерк. Кто осмелится оспаривать мое право? — Затем тоном, какой принимал в важных вопросах, когда ему нечего было ответить, добавил: — Милорд, я всегда был хозяином себе, а иногда и другим; надо ли напоминать об этом?
Король повернулся к послу спиной. Никто из присутствующих не осмелился крикнуть «браво», но толпа заволновалась.
— Господа, — произнес король громко, — возможно, что после короткой отсрочки нам снова придется надеть шпоры и оседлать наших коней.
В напряженной тишине слышались только вздохи и восклицания.
— Европа, — добавил король, — кажется, забыла, что мы омыли в Рейне окровавленные груди наших коней и что французские пушечные ядра оставили победный росчерк на стенах их городов и крепостей. Она снова бросает нам оскорбительный вызов. Докажем ей на полях сражений, что у нас еще сильные клыки и острые когти…
Король твердо стоял на ногах — сильный, стройный, несокрушимый. Щеки его пылали огнем, взгляд был полон решимости. Те, кто обвиняли монарха в чрезмерной осторожности во время той самой переправы через Рейн, и не подозревали в нем подобной воинственности.
Король с жаром продолжал:
— Иностранцы думают, что у нас нет сейчас ни средств, ни сил… Ну что ж, чтобы раздобыть деньги, мы расплавим, в случае необходимости, корону и одержим победу, помня о судьбах королей Иоанна и Франциска I. Если Франция падет, то только с оружием в руках, и мир увидит, как дорого стоит ее жизнь.
Король разгорячился, глаза его сверкали, голос набирал силу.
— Друзья мои, — заключил Людовик, — играя свою последнюю партию, могу ли я положиться на вас?.. Будут ли мне опорой сыновья тех, кто стоял насмерть в Павии, Мариньяне, Греции, Пуатье и Азенкуре, Бувине, Форну и Рокрое?
Вдохновленная толпа слилась в едином порыве:
— Да-а-а-а, сир!
— Сир, мы полностью принадлежим вам!
Сердца бились в унисон, глаза горели — казалось, все как один готовы ринуться в бой.
«Да здравствует король!» — крикнул кто-то, и толпа придворных подхватила этот ликующий возглас. «Да здравствует король!» — вторили солдаты сторожевой дворцовой службы. «Да здравствует король!» — разнеслось повсюду в улочках и парках города.
Людовик сиял.
— Спасибо, господа, — взволнованно произнес он, — другого я и не ожидал.
Король взял руку герцога Бургундского — к большой досаде герцога дю Мэна и графа Тулузского, — как будто решил в подобных обстоятельствах полагаться только на законного наследника.
— Теперь попросим Бога поддержать наши намерения и благословить французские войска. — И, выходя из галереи, добавил: — Однако это не должно мешать пристойным развлечениям… Дамы, приглашаю вас вечером к себе: будет игра и музыка. Все входы — большие и малые — открыты для вас.
Увидев мадам де Кайлю, монарх ласково обратился к ней:
— Графиня, я хотел бы поставить те две тысячи луидоров, что выиграл у вас на днях, если не откажетесь сыграть со мной партию. Думаю, выиграю снова…
— Сир, — ответила та, — мне, право, не жаль двух тысяч. Честь, которую оказывает мне ваше величество, стоит дороже.
Государь тем временем уже повернулся к мадам де Леви:
— И вас, сударыня, прошу присоединиться к моим противникам.
— Нет большого несчастья, сир, чем бороться против вас. Предпочитаю быть вашей союзницей.
— Спасибо, мадам. До скорого свидания, сударыни. До скорого свидания.
Людовик вышел, придворные последовали за ним.
Вдруг господин де Жюссак заметил маленького человечка, кругленького и низенького, на коротких ножках, который был обвешан лентами и мишурой не хуже деревянного идола на праздничном шествии. Этот человечек, казалось, сморщивался, сплющивался, складывался, протискиваясь с бесконечными поклонами в сверкающую толпу, двигавшуюся по пятам за государем.
— Ах, вот оно что! — сказал себе Элион. — Узнаю этого забавника… Да-да, точно, черт возьми!.. Это же владелец «Рощи Амафонта»…
— А вы что, уже бывали у него? — весело осведомился товарищ по полку.
Барон открыл было рот, чтобы сказать: «Дрался в этом заведении на дуэли», но вовремя вспомнил предостережения господина де Бриссака и прикусил язык.
— Видел его на пороге гостиницы, когда ехал из Парижа в Версаль.
Галерея мало-помалу пустела, и можно было разговаривать свободнее.
— На кой черт этот хвастун пришел сюда? Что ему здесь надо? — спросил Элион.
— Вы, наверное, не знаете, какая у него профессия? — ответил другой гвардеец.
— Профессия? Какая профессия? Знаю.
— Да-да, он владелец гостиницы и заведения любви. А это дело довольно прибыльное. Однако вы слышали о покойном господине де Лаварене?
— Нет. Кто же он был?
— Этот достойный господин не имел себе равных в искусстве передавать любовные записочки, несмотря на надзор отца, матери или супруга, торжествуя над щепетильностью самой суровой добродетели…
Наш провинциал сделал гримасу.
— Предпочитаю думать, что его предки совершали подвиги другого рода…
— Синьор Кастанья — наследник Лаварена. Когда воздыхатель хочет отправить нежное послание даме сердца, когда пастушок склоняет свою пастушку к некоему тайному свиданию, чтобы порезвиться, он доверяет только этому гонцу любви. Даже Меркурий, вестник богов, не проявлял больше сообразительности, ловкости и красноречия.
— Ну что ж, возможно!..
— Готов побиться об заклад, он проник сюда в это утро именно для того, чтобы выполнить поручение такого рода…
— Вы думаете…
— Пусть мне отрежут усы, если ошибаюсь. Эти барышни связаны круговой порукой.
— Какие барышни?
— Те, что подвизаются вокруг ее высочества, а она всем дает пример пикантными похождениями…
— Значит, — спросил барон с беспокойством (разве Вивиана не состояла при ее высочестве?) — значит, эти фрейлины дают повод к сплетням?
Собеседник Элиона расхохотался.
— Все ушли, можно посмеяться и нам, служивым… Дают ли они повод к сплетням? Да если даже и так, дружище, каждый смельчак, кто пожелает их распускать, должен будет заплатить за это удовольствие столько, что не хватит никаких сокровищ индийского раджи или перуанских инков, если даже они ему и свалятся с небес.
VIII
ИДИЛЛИЯ
Отстояв на посту, крестник Арамиса спустился по одной из величественных лестниц, ведущих прямо в сад, каковыми до сих пор знаменит некрополь Версаля.
Однако Элион пришел сюда не для того, чтобы любоваться печальным великолепием природы или изъявлять провинциальный восторг наядам бассейнов, утопающих в траве, или дриадам, светящимся своей белизной в темной зелени листвы. Напрасно завлекали его изяществом и грацией все эти мифологические жители, демонстрирующие каменные мускулы под тенью Нотр-Дама. И даже шумный хоровод лесных нимф, преследуемый дерзкими духами, не мог отвлечь его от нежных мечтаний. Элион пришел сюда, потому что здесь, по этим симметричным аллеям и прямым, как нити, тропинкам прогуливалась мадемуазель де Шато-Лансон со своей госпожой. Наконец он увидел Вивиану. Следуя за герцогиней, она сделала ему знак, который ясно означал: до свидания.
«До свидания! Но где и когда?» — терзался молодой человек.
Опустив голову, он бродил по аллеям и сам того не заметил, как очутился на берегу пруда Швейцарцев. Еще немного — и он упал бы с высоты поглотивших его мыслей прямо в эту зеленоватую тинистую воду, каждая капля которой стоила Франции дороже, чем бочка вина, но кто-то крикнул за его спиной, предупреждая об опасности.
Молодой человек отступил назад, обернулся и вскрикнул от радости. К нему, протягивая руки, бежала Вивиана.
— Вы собираетесь утопиться?.. Опомнитесь, сударь!.. И о чем же вы задумались?..
— О чем задумался?.. О вас, конечно!.. О вас я думаю везде и всегда!
И, схватив ее руки, он покрыл их поцелуями. Вивиана весело продолжала:
— Я убежала в конце мессы. Впрочем, мадам герцогиня отпустила меня до вечера: она ведь знает, сколько мы должны сказать друг другу!.. Один из ваших товарищей гвардейцев сказал, что видел, как вы спускались по лестнице галереи, я отправилась на поиски и вот нашла вас!.. — Она залилась серебристым смехом: — Его величество и их высочества, по обыкновению, ушли после обеда на прогулку и вернутся только к ужину. Согласно этикету, они не могут проголодаться раньше пяти часов.
Элион не слушал. Его губы касались миниатюрных пальчиков молодой девушки, которая краснела и волновалась.
Они любили друг друга. Их глаза кричали об этом, и, казалось, вся природа празднует союз этих двух душ. Влюбленные не сводили глаз друг с друга.
— Это были вы, не правда ли, несколько дней назад под маской? — спросил Элион.
— Да, это была я, — ответила Вивиана. — Как же я испугалась, когда увидела вас с обнаженной шпагой перед господином де Мовуазеном!.. Но Небо услышало мои молитвы… И вы остались целы и невредимы…
Элион с восторгом смотрел на нее.
— Так, значит, вы не разлюбили меня?
Девушка соединила руки.
— Люблю ли я его!.. — смеясь, девушка воздела руки к небесам. — Святая Дева, он спрашивает, люблю ли я его! О, дорогой мой, если вы скажете, что любите меня так, как никто еще никогда не любил на земле, то и тогда я не побоюсь сравнить мою нежность с вашей.
— Да услышит вас Бог! — вскричал барон. — Я стану капитаном через шесть месяцев.
— Ах да! — вздохнула она. — Надо еще сражаться.
— Я вернусь достойным вас… Черт возьми! Не бойтесь ничего: ваша любовь послужит мне броней… Пули и ядра боятся счастливых. Добуду знание в бою, вы станете моей подругой на всю жизнь, и мы создадим свой рай на земле.
Вивиана мечтательно улыбалась. Барон нежно взял ее за руку. Прижимаясь друг к другу, влюбленные скрылись в тени широкой аллеи, ступая по ковру из золотистых листьев. И никогда не слышали Тритоны, застывшие на бледных газонах, окоченевшие Амфитриты, степенные Аполлоны, чопорные Дианы щебетания более нежного и чистого.
— Мадам герцогиня Бургундская мне показалась немного… как бы выразиться, чтобы не проявить неуважения?.. — говорил Элион. — У нас в провинции сказали бы: дама довольно легкомысленная, а ведь она должна однажды надеть королевскую корону…
Девушка немного смутилась.
— Принцесса, — ответила она, — не менее женщина, чем другие. Надо ей простить чуточку кокетства… Ах если бы вы знали, как она добра! Попросила господина де Бриссака помочь вам встретиться с его величеством… И пообещала устранить препятствия, могущие помешать нашей свадьбе… Все это в знак благодарности за то, что вы для нее сделали.
— Не стоит говорить о подобной безделице!.. Другой поступил бы так же на моем месте… Черт возьми! Она может рассчитывать на меня всю жизнь. Единственная помеха — это то, что я не герцог. — И, помолчав, добавил: — Какое это, должно быть, страдание, когда сомневаешься в том, кого любишь!
Девушка нахмурила брови и тяжело вздохнула.
— Да, — пробормотала она, — и я жестоко страдала какое-то мгновение сегодня утром.
— Вы?
— Из-за новой фрейлины ее высочества, этой иностранки. Ваши глаза остановились на ней так надолго!..
— Кто она — итальянка или испанка? Маркиза или графиня де Санта-Кроче или де Санта-Круз?.. Не помню точно.
— Вам даже известно ее имя!
— Кто-то рядом произнес его… Подле меня кудахтала стайка напомаженных кур… — И, чтобы отвлечь Вивиану от грустных мыслей, он сказал: — А если бы я спросил, что делал около вас этот Гульельмо Кастанья…
— Ах! Вы видели…
— Видел этого гонца дьявола, проникшего в ваше окружение, — и почти испугался за свое счастье… Презренный намеревался выполнить некое неблаговидное поручение… Какая-то любовная записка мелькнула в его руке… Может быть, хлопоты о свидании или что-то подобное…