Никому до неё не было дела. Все в немецких окопах. Рядом только убитые и раненые. Санинструктор сделала попытку самостоятельно перевязать рану, но неудобно. Сзади ничего не видно. Больно! Она расплакалась, не столько от боли, сколько от обиды.
"Как давать - так всем полком приходят! А как перевязать, так некому! Вернусь из госпиталя, никому не дам!"
Самостоятельно доползла до траншеи.
Легкораненый солдатик достал из её сумки с красным крестом перевязочный пакет. Задрал телогрейку. На её ватных штанах сзади, темнело кровавое пятно. Из рваной дыры торчал окровавленный клок ваты.
Штаны, пропитанные кровью, присохли к ране. Зоя решительно рванула, закусила от боли нижнюю губу. Грязные штаны и кальсоны спустились ниже колен, мелькнула молочно-белая кожа. Левая нога дрожала, была вся в крови.
Сказала чуть не плача.
- И какого черта я с вами связалась! Сидела бы себе в батальоне!
Боец рукой прикоснулся к её бедру. Руки дрожат, растерялся. Наконец собрался с духом. А Зоя кричит: «Ты что меня бинтуешь, как по манде ладошкой гладишь! Бабью задницу не видел! Туже бинтуй, истеку ведь кровью».
Кое-как перевязал трясущимися руками. Спросил:
- Дойдешь до медсанбата сама?
- Д-дойду, – закусила губу.
Опираясь на чью то винтовку, заковыляла к дальним медсанбатовским палаткам, стоящим в дальнем тылу.
Совсем не женское дело — война. Спору нет, было много героинь, которых можно поставить в пример мужчинам. Но слишком жестоко заставлять женщин испытывать мучения фронта. И слишком уж тяжело им было в окружении мужиков.
Месяцы тяжелого армейского быта и непрерывных смертей делали свое дело. Вчерашние школьницы на войне взрослели и грубели. Их лица очень уж быстро принимали циничное и даже вульгарное выражение.
Никто бы не поверил в то, что матершинница Зоя любила стихи.
Она говорила подружкам -«уезжала на фронт хорошей советской школьницей, которую хорошо учили. А там…»
В медсанбате под потолком висел плотный слой дымa, и в углaх притаился не побежденный коптилкaми мрaк. Резкий зaпaх бинтов, мочи, гноя и прокисшaя вонь портянок. На полу вповалку лежали раненые. Бледные землистые лица. Впавшие щеки покрытые щетиной, тяжелый запах, стоны.
Крепкая как жёлудь медсестра с красным обветренным лицом колола тяжелораненым морфий. Те, кто был ранен полегче скрипели зубами, матерились, просили спирту.
Медсестра Нина была из деревни. Дома её дразнили за некрасивую фигуру, неласковый характер. Парни свататься не спешили, обходили стороной, а позже, когда началась война и всех мужиков забрали в армию все мысли о замужестве пришлось забыть.
Когда исполнилось восемнадцать, попросилась на фронт. Думалось, что встретит там какого нибудь молодого и красивого лейтенанта, да выйдет за него замуж.
Но и здесь было всё, как всегда. .
Мимолётные случайные связи, после которых лейтенанты и капитаны погибали или забывали её навсегда. Кому она нужна? До завтра бы дожить!
Кто-то в танковом шлеме, чуть не до поясa перетянутый бинтaми - и грудь, и головa, - кричал:
- Сaнитaры! Сaнитaры!
Двое пожилых санитаров, в неподпоясaных шинелях, приносили из операционной прооперированных.
Из раскрытых дверей в след за ними врывалось облaко холодa.
Один из санитаров высокий и чёрный, другой- толстоватый, рыхлый - обa мешковaтые, видно, недaвно мобилизовaнные.
Усталый, пропитанный спиртом и никотином хирург подцепив пинцетом выдернул у Половкова из ляжки зазубренный осколок.
Бросил его в металлическое ведро под ногами. Осколок глухо звякнул. Медсестра ловко и туго перевязала бинтом ногу.
Кряхтя и постанывая, натянул окровавленные галифе.
Хирург пробурчал:
- Повезло тебе, ротный. Ещё чуть бы в сторону и не мужик! А так через неделю прыгать будешь.
Половков отказался оставаться в медсанбате. Прибежавший Хусаинов повёл его в роту.
Следом за ним неожиданно с грохотом распахнулась дверь и из избы выскочила, опираясь на палку вся красная от бешенства, Зоя.
-Падлы,— кричала она,— крысы тыловые! Какой нахер госпиталь! Здесь лечиться буду. Никуда не поеду!
* * *
Двое немцев с ручным пулеметом отходили яростно отстреливаясь. Высокие, крепкие. Отходили медленно, устали. Вид у них был страшный, оскаленные лица, вылезшие из орбит безумные глаза.
Гулыга подполз с правого фланга. Пулеметчик заметив его, повёл стволом. Но очереди не последовало. Закончилась лента. Тогда Гулыга дал длинную очередь из автомата. Один из немцев ткнулся лицом в землю и засучил сапогами. Второй, державший в руках новую металлическую ленту, поднял руки.
Гулыга подобрал пулемёт, что- то долго объяснял пленному немцу. Из под расстёгнутой шинели немецкого пулемётчика выглядывал серо-зеленый мундир, грязные руки тряслись. Наконец, поняв, чего от него хочет русский солдат с таким страшным лицом, он закивал головой и помог ему вставить новую ленту. Гулыга окинул взглядом высокую, худую фигуру немца, металлические пуговицы на его шинеле, короткие порыжелые сапоги и съехавшую на глаза каску.
Потом качнулся, издал странный горловой звук, не то всхлипнул, не то выматерился и очередью из пулемета в упор срезал помогавшего ему немца.
Пули пробили добротное шинельное сукно мышиного цвета.
На спине убитого пулемётчика набухли кровью рваные пулевые отверстия.
Остаток металлической ленты короткими ритмичными рывками вошел в приемник трофейного МГ, и пулемет умолк, сделав последнюю короткую, как отчаянный крик, очередь. Гулыга уронил от плеча короткий рог приклада и какое-то мгновение, будто преодолевая оцепенение, смотрел, как тают снежинки на перегретом стволе и на дырчатом сизом кожухе пулемёта.
Установилась зыбкая, пугливая тишина — ни звука, ни выстрела. Уже совсем рассвело, взошло солнце, и над полем недавнего боя медленно поплыли рваные облака. Тусклые солнечные лучи падали на серые комья земли, лежащие на бруствере, на тела немецких и русских солдат, разбросанных по всему полю.
Бой был жестоким, пленных не брали. После боя штрафники столпились вокруг убитых.
У Клёпы на животе болталась лакированная кобура парабеллума. Подойдя к Гулыге сказал уважительно:
- Ну, Никифор Петрович! Ловко вы их, прямо, как в кино... не вынимая папироски изо рта.
Вид у Гулыги страшный, пахнущий смертью. На плече немецкий пулемет.
Руки, лицо, телогрейка, – всё было в крови.
Гулыга зачерпнул из лужи воды, ополоснул лицо, устало прикрикнул.
- Ну чего встали? Цирк вам тут? -Повернулся к Клёпе. - А ты чего тут торчишь, чайка соловецкая? Трофеи не нужны?
- Нужны, нужны! - Спохватился Клёпа. -Но вы ж таки, слегка легкомысленный! Чуть- что — сразу стреляете. Я думаю, что ваша мама этому бы слегка огорчилась!
После боя к Швыдченко подошёл Гулыга. Затянулся трофейной сигаретой.
- Вы не держите на меня зла, Александр. Характер у меня золотой. Поэтому такой тяжелый...
И не поймёшь, то ли он действительно извинялся, то ли издевался как всегда, уголовная морда!
Швыдченко молча смотрел на ствол его автомата с затухающей злобой в глазах.
Обманутый тишиной, недвижно распластав в вышине, крылья, парил коршун.
Булыга задрал голову вверх, прищурил глаза и искренне ему позавидовал:
- Вот смотри ж ты, вроде и птица безмозглая, а никаких над ней трибуналов и начальников. Сумела же устроиться по жизни!
* * *
Временно замещающий Половкова лейтенант Васильев собирал остатки роты. Переругивался со взводными и спрашивал:- "где тот? Где этот? Почему не собрали трофейное оружие"?
Старшина и двое помощников притащили несколько термосов с едой.
Бросили на землю солдатские сидора, которые мягко осели широкими бабьими боками.
Штрафники сидели у костра — Гулыга, Лученков, Клёпа и еще человек десять штрафников. Кряхтя, стаскивали с ног рыжие немецкие сапоги, широкие в голенищах и растоптанные внизу, с загнутыми, как полозья, носками. Разматывали сырые портянки, ковыряли завязки ватных штанов. Устало занимали очередь за окурком.
– Покурим земеля?
– Покурим... Покурим...
Крохотный окурок, передавался из рук в руки, превращаясь в мокрый клочок газетной бумаги.
Клёпа увидев старшину встал, поднял за лямки сидор, тряхнул его. Глухо стукнули металлические банки.
Оставшимся в живых положили в котелки пшенную кашу с тушёнкой.
Каша была плохо проварена, сплошь в черных зернах, мелких камешках и непонятном мусоре. Противно скрипела на зубах.
Лученков ел быстро. Присев на корточки, вообще не заметил, как исчезла половина котелка. Вытер ложку о шинель передал её и котелок Клёпе.
Клёпа, ковыряя ложкой в котелке, бурчал:
- Вот сука жизнь! Не сиделось мне спокойно в лагере... - Клёпа вздохнул, - Захотелось пожрать, пошлёшь человека в столовую. Скажешь, чтобы картошечки пожарили... С хрустящей корочкой. На постном масле. А тут беги, копай, стреляй! Что за жизнь. Не-еет! Буду проситься обратно. Старшина, водка где?
Старшина виновато прятал глаза и негромко оправдывался:
- Хлопцы, да говорю же вам, осколок прямо в термос попал. Вытекло всё на землю.
- Ну- ну! То-то я смотрю от тебя запах идёт. Наверное, собственным телом дыру закрывал! Вот проиграю тебя в карты, будешь тогда знать!
Остальные штрафники, изголодавшись, не слушали ни Клёпин трёп, ни оправдания старшины.
Лученков толкнул Клёпу в бок.
- Ты Миха, лучше повара на кон поставь. Кто проиграет, пусть его в котле с кашей сварит.
Клёпа скривился.
-Я и без повара мясо найду. Бля буду!
Молча и тяжело смотрел, как Лученков выскребает котелок.
- Поел?
Тот кивнул головой.
Клёпа достал из кармана фляжку. Сделали по глотку.
- И как? - Клёпа неторопливо закурил.
Лученков и не разобрал, как следует, что это такое. Только обожгло горло.
- Хорошо!- Ответил он. - Будто господь по душе босыми ножками... Оставь бычка, а то уши опухли.
- На, кури.
Кончиками пальцев передал Глебу окурок и отошёл.
После боя почти все скинули обмотки, переобулись в добротные немецкие сапоги с подковами.
Подсчитывали потери. Погибли тридцать пять человек. Более семидесяти были ранено.
Тяжело раненые бойцы уже лежали на разбросанной соломе в повозках, которые подогнал старшина.
Легкораненые толпились рядом, курили. Мысленно они уже были в госпитале, из которого перекантовавшись пару месяцев на чистых простынях будут отправлены уже в обычные части.
Опираясь на палку, приковылял Половков, подошёл к раненым.
Наклонился над подводой.
- Что, хлопцы, отвоевались?
На самом краю подводы, вытянувшись во весь рост и запрокинув обмотанное окровавленным бинтом лицо, лежал незнакомый штрафник. На нем не было ни каски, ни шапки. Половков тронул его за рукав шинели, сказал:
- Не узнаю. Кто это?
- Шматко, – ответил ездовой, торопливо расправляя вожжи.- Челюсть ему осколком оторвало. Отвоевался. Поедем мы, товарищ капитан. Поспешать надо. Но-оо!
Шматко был из первого взвода. Из недавнего пополнения. В штрафную попал за самоволку. Половков вспомнил, что видел его перед самым боем. Не долго повоевал.
И, глядя на раненых, облепивших подводы, он подумал, что как раз им то и повезло. Будут жить. Во всяком случае, еще несколько месяцев.
Раненых отправили в госпиталь.
Собрали тела убитых. Немцев просто стащили в глубокую воронку, которую предварительно углубили и расширили.
Своих складывли в стороне, вынимали из карманов документы, неотправленые письма. Обгоревших и разорванных взрывами узнавали по зубам, обуви, татуировкам. Абармида Хурхэнова узнали только по кистям рук. Они у него были широкие как лопата, коричневые, с чёрной траурной каймой под ногтями, больше похожие на конские копыта.
Несколько штрафников стояли в стороне.
- Чего здесь торчите?— спросил Васильев, проходя мимо.
- Мы - мусульмане,— ответил один из них— Хотим земляков по своим обычаям хоронить. В саваны их завернуть надо.
Васильев секунду подумал.
- Это не ко мне. Ищите старшину.
Когда нашли Ильченко тот схватился за голову: «Где же я вам столько одеял найду?».
Всех убитых сложили у землянки.
Трупы лежали в каком-то напряжённом ожидании, словно не веря в то, что уже освободились от земного срока и обязанности бежать в атаку.
Кисло-серый хмурый день. Кое- где лежал снег. Он грязный, в синеватых оспинах и подтеках.
У землянки, там, где лежали трупы, он перемешан с подмерзающей буро-желтой глинистой грязью.
На подводах притащилась похоронная команда. Их валко тянули понурые и грязные по брюхо трофейные клячи.
Некому их было на передовой чистить. Некогда. Да и незачем, всё равно убьют. Так и стояли они в ямах, накрытых хворостом, в навозе по брюхо.
За подводами тянулась тёмная извилистая колея.
Держа в руках вожжи, не торопясь брели трое обозников. На них длинные заляпанные грязью шинели.
В подводах лежали несколько больших чувалов, накрытые мешками и рогожей.
Поймавшая запах близкой смерти головная лошадь фыркнула, прянула в строну.
-Т-пр-ру, курва!— Ругнулся обозник.— На махан захотела!?
Голос и скрип повисли в стылом воздухе, лёгкий ветерок принёс терпкий запах конского пота и навоза.
Прежде чем бросать тела в общую могилу, покойников раздели.
С них стаскивали пробитые пулями телогрейки, окровавленные гимнастёрки и даже кальсоны. На окровавленных телах рябь многочисленных татуировок. Синели портреты вождей мирового пролетариата: Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина. Успевшие окоченеть руки неуклюже торчали в разные стороны, словно посылая последний привет своим бывшим товарищам.
Одежду кидали в рогожные чувалы. Штрафники зароптали.
Загребая землю носками сапог, подошёл замполит. Издалека крикнул:
- Отставить! В чём дело?
Выслушав штрафников, он подошел к лежащим телам и, полузажмурясь долго разглядывал убитых. Потом подозвал к себе старшего команды похоронщиков.
Что-то долго говорил ему, без конца трогая рукой кобуру своего ТТ.
До стоящих вдалеке штрафников доносились лишь отдельные слова.
- Каждый из них... герой... за Родину. А ты... ты их... без штанов... в землю! Они что, не заработали?!
Сержант широкий, почти квадратный, с рыжей щетиной до скул, дыша водкой и махорочным перегаром, смотрел на него равнодушным взглядом человека, которому выпал другой жребий. Потом отрицательно покачал головой, досадливо отмахнулся.
- Не могу. Приказ самого Верховного. Нарушу, сам у вас окажусь. Обуви и одежды не хватает, снимают для нового пополнения. Так что извини лейтенант.
Замполит махнул рукой, горбя плечи и спину, отошёл в сторону.
Лица убитых прикрыли брезентом и присыпали землёй.
Фамилии погибших вписали в специальную книгу с указанием места нахождения могилы и ориентиров по местности. Донесение о потерях отправили в штаб.
На краю у леса — длинный ров, наполовину засыпанный землей и снегом, — братская могила. Без креста. С наспех сколоченной пирамидкой и красной звездочкой на фанерке.
Но там лежали уже не штрафники, а бойцы Красной Армии, погибшие при защите Родины. Напоследок замполит приказал дать винтовочный залп. Это было всё, чем их могла отблагодарить Родина за последний подвиг.
* * *
Рота заняла немецкие позиции. В окопах боевое охранение. Все остальные грелись в отбитых у немцев блиндажах.
Они обжиты и уютны. Правда, с необычным запахом другой, чужой жизни.
Штрафники поначалу воротили носы.
- Что? - Вопрошал Половков у Хусаинова, сверачивая конусом клочок бумажки.- Нерусским духом пахнет?
Он сидел в блиндаже на скамье перед печкой, вытянув вперёд раненую ногу.
Держал в руке козью ножку и ссыпал в неё из ладони табак. -Это точно, дух нерусский. Мылом да одеколоном. Нам привычней, когда портяночный запах. Он ядрёный, аж слезу вышибает!
- Большие потери в роте, капитан?- Зайдя в блиндаж, спросил старший лейтенант Мотовилов.
Половков вздрогнул, настолько неожиданным был вопрос.