Не сдвигaя с местa рaненой ноги, всем корпусом рaзвернулся к оперуполномоченному особого отдела. Серый, небритый, с мятым лицом.
Под нaкинутой нa плечи шинелью звякнули медaли. Нa потолке блиндажа дёрнулась большaя изломaннaя тень.
-Половина. Половину роты убитыми и ранеными потеряли. В основном из последнего пополнения. Жалко. И не повоевали совсем.
- А как ты хотел, капитан?- Серьезно сказал Мотовилов. -Солдаты на войне это дрова. Кинули их в топку, пых – и нету! Чего их жалеть? Кто и когда в России дрова жалел? Не в обиду капитан, будь сказано. Война идёт. До последнего человека. До последней капли крови. Понимаешь? Родина в опасности! Такие люди гибнут! А у нас здесь спецконтингент. Уголовники. Мать их! Штрафная мразь!
У большинства из них всё равно один конец. Не погибнут от немецкой пули, так зарежут где- нибудь на этапе. Или сдохнут в лагерном бараке от чахотки.
Те кто выживут, вернутся с войны законченными негодяями, для которых убить человека так же легко, как выкурить папиросу. Даже если это и не враг.
Запомни, кто хоть раз отведал тюремной баланды -- будет жрать ее снова.
Только единицы станут людьми. Может быть, выучится, заведёт семью. Но это при условии, если мы остановим немцев и победим.
Старший лейтенант Мотовилов достал портсигар. Протянул его Половкову.
- Закуривай капитан. Это «Казбек», вчера посылку получил.
Командир штрафной роты бросил самокрутку, закурил папиросу. После фронтовой махорки она тошнотно сладковата.
- Я ведь начинал службу уполномоченным районного ГПУ.- Продолжал Мотовилов. В округе семь сёл, а в них, кто вернулся с Соловков, кто с Нарыма. И не просто воры- щипачи, как эти!
Старший лейтенант презрительно мотнул головой в сторону входной двери.
- Были такие, кто с оружием на нас ходил, нашу кровь проливал. Воевали у Петлюры, у Махна, у Маруси, у Ангела… Но ничего, я их всех в бараний рог гнул. Эшелонами по этапу отправлял.
Мотовилов говорил, не повышая голоса. В глубоко посаженных, маленьких, глазках — ни капли жалости. Папироса дымилась равномерно.
Половков верил ему. Он сам был сыном конюха, до армии работал в колхозе.
Был пионером, комсомольцем. Остался на сверхсрочную, стал офицером.
Он смотрел в лицо оперуполномоченного особого отдела и думал.
«Прав старший лейтенант. Прав по всем позициям. Что тут обсуждать? И так всё понятно без слов. Что будут стоить все наши жизни, если победит Гитлер? Потому и не стоят они на войне ничего. Ни моя, ни Мотовилова, ни того же Печерицы. Был солдат, и нет солдата. Погиб и погиб. Другой на его место придет. Из маршевой роты пришлют пополнение. И будет оно таким же неприхотливым и бессловесным».
* * *
После того, как захватили немецкие позиции, несколько дней было тихо. Остатки роты отвели в ближайший тыл. Там отсыпались и отъедались. Начальство пока не трогало. Пользуясь отдыхом, устроили баню с прожаркой белья и вошебойкой. Теперь несколько дней можно было не чесаться.
Клёпа, известный в роте барахольщик, обзавелся отличным трофейным набором для бритья. Помазок из натуральной барсучьей шерсти, стаканчик для взбивания пены, зеркальце, ремень для правки бритвы и сама бритва с роговыми щечками. На лезвии надпись «Puma. Solingen».
Глеб попросил у Клёпы бритву. Она тяжёлая, с монограммой. Смачивал лицо теплой водой из котелка, старательно тёр его пахучим эрзац-мылом. Потом осторожно раскрыл бритву и, далеко отставив от себя локоть, дотронулся лезвием к щеке. Бритва легко скользнула по коже, снимая редкие, неровно растущие волосы.
Штрафники отдыхали. Жили почти мирной жизнью.
- Эх, лафа! - Смеялся Клёпа. - Всю войну бы так кантовался!
- Дурень ты дурень!- Как на полоумного покосился на него Павлов. -Не знаешь ишшо, что на войне, если у тебя тихо, и ты жив, это значит, что кто-то впереди умирает за тебя.
Но отдохнуть дали недолго. Через несколько дней отвели на переформирование. Это означало, что скоро снова в бой.
Штрафников выводили только в район штаба армии, потому что вся ротная документация носила секретный характер, и там же находились ротные тылы.
Шёл осенний холодный дождь пополам со снегом. Земля разбухла и до краёв насытилась влагой. Раскисшие дороги превратились в густое чёрное месиво, цепляющееся за ноги, за колеса повозок и машин.
Растянувшаяся колонна штрафников месила грязь по расквашенной дождями полевой дороге, изрезанной глубокими колеями от проезжающих танков и машин. Многие из штрафников, перевязанны тряпками и грязными бинтами. Мерили фронтовые километры натруженными солдатскими ногами, вытаскивая ноги из липкой осенней грязи. Тащили на спинах станины пулеметов, пулеметные стволы с казенниками, ротные миномёты и снаряды.
Мелькaли сaпоги, ботинки. Трепетали нa ветру, прожжённые у костров, пробитые осколками полы шинелей. Лошади, надрываясь, бились в грязи.
Вдоль дороги стояла брошенная немецкая техника, лежали разбитые снарядные ящики, опрокинутые лафеты орудий.
Везде валялись трупы. Распухшие и закоченевшие на холоде. Из грязи торчали части тел, спины, руки, ноги. Где-то сплющенные, раздавленные головы. Рядом со сгоревшим танком лежал чёрный обгоревший труп. Открытый рот, губ нет, закинутая голова, опалённые, словно у забитого поросёнка волосы.
Штрафников обгоняли колонны военной техники. Завывая и разбрызгивая грязь ползли полуторки и «ЗиСы, рычали танки и трактора, волочащие за собой тяжёлые пушки. Штрафники то и дело уступали дорогу, молча сходя на обочину. В небе висело холодное равнодушное солнце.
Бойцы штрафной роты не смотрели по сторонам. Пот струился по усталым чумазым лицам, во рту липкая слюна.
В стороне от дороги буксовала полуторка. Водитель пытался по пашне обогнать колонну и все четыре колеса глубоко увязли в размокшей земле.
Штрафники облепили грузовик, приседая, с криками и весёлыми матерками шаг за шагом передвинули его на дорогу.
В кузове полуторки продукты. Штрафники попросили еды. Лейтенант в круглых очках выскочил на подножку, вытащил из кобуры наган. Что-то кричал угрожая. Машина, натужно завывая, скрылась по дороге.
Пока лейтенант размахивал наганом, штрафники успели выбросить из кузова мешок с сухарями и ящик с трофейным салом.
В редком лесочке, среди кустарника сделали первый привал. Распаренные быстрой ходьбой бойцы устало жевали закаменелые сухари, твёрдое как подошва сало. Пригоршнями черпали из тёмной лужицы меж кочек безвкусную дождевую воду.
Привал был недолгим. После короткого отдыха подняться почти невозможно. Но рота поднялась. Через четверть часа двинулась дальше.
Усталость, тяжесть, холодный непрекращающийся дождь вызывали равнодушие ко всему и к своей жизни.
- Шире шаг, золотая рота! А ну... песню запева-ааай!
И словно дожидаясь этой команды, рванул отчаянный мальчишеский тенорок:
Стою я раз на стрёме,
Держу в руке наган,
Как вдруг ко мне подходит
Неизвестный мне граждан.
Он говорит мне тихо:
«Позвольте вас спросить,
Где б можно было лихо
Эту ночку прокутить?»
Запевала Саня Васин, пулемётчик и пакостный матершинник, в немецких, аккуратно подкованных сапогах. Их носили почти все, стаскивая добротную обувку с убитых немцев.
-Шире пасти, членоплёты!— кричит заблатнённый пулемётчик.
Подхваченная зычными, глухими и хриплыми от простуды голосaми, песня летела над дорогой.
Потом его мы сдали
Войскам НКВД,
С тех пор его по тюрьмам
Я не встречал нигде.
Нам власти руки жали,
Жал руки прокурор,
Потом нас посажали
Под усиленный надзор...
Уже темнело. А рота все шла и шла.
Наконец голоса: "Пришли… Добрались… Привал…" Остановились за огородами села. В селе разместился какой-то штаб, и штрафникам не разрешили в него войти.
Повозки поставили у высоких тополей с облетевшей листвой. Старшина выдал селёдку и по куску хлеба.
Где-то в крайних дворах среди ночи визгливо залаяла собачонка. Полаяла немного, возможно, на кошку или на птицу, потом взвизгнула и утихла.
Ранним утром младший лейтенант Голубенко вышел на окраину села, где кособочились скирды прошлогодней соломы. В нескольких метрах от них дымился костерок. У огня сидели трое бойцов в телогрейках без воротников и старых, замызганных пилотках. Четвёртый лежал на земле, на надерганной из скирды соломе. Он лежал на боку, подложив под голову руку и уныло тянул:
Я сын рабочего, подпольщика-партийца.
Отец любил меня, и я им дорожил
Но извела отца проклятая больница,
Но извела отца проклятая больница,
Туберкулез его в могилу положил.
Ещё один возился над костром. Подойдя ближе Васильев узнал Клёпу, который жарил на костре свежее мясо.
Гулыга, Паша Одессит и Глеб Лученков сидели у костра. Хватали руками куски. Горячий жир стекал по рукам. Насытившийся Пушкарёнок лежал у костра.
Клёпа размахивал доской над тлеющими углями.
Сидевшие у костра штрафники заметили приближающегося к ним офицера, но делали вид, что его не видят.
Младший лейтенант подошёл ближе. Попытался рявкнуть:
- Вста-ать!
Сидевшие у костра люди медленно и нехотя повернулись на голос, какое-то время смотрели на взводного так, будто не узнавали своего командира. Пушкарёнок прекратил петь, тоже повернул голову.
- А-а, – протянул равнодушно Гулыга и стал подниматься.
За ним встали все остальные.
– Здравия желаю, товарищ командир. - Равнодушно сказал Клёпа, почёсывая подмышкой.
- Присаживайтесть к нам.
Взводный принюхался, раздувая ноздри.
- Что это у вас? Мясо? Откуда?
Гулыга вытёр рот рукавом грязной телогрейки, согласился.
- Ага! Мясо!
Спросил:
- Ну так будешь с нами, младшой? Знатный гуляш. Ещё утром гавкал!
Голубенко поперхнулся.
-Так это что?.. Собака?
Гулыга кивнул. Клёпа всхлипнул вроде как огорчённо. Типа, что же тут поделаешь.
- Так точно. Бобик!— Подтвердил маленький жилистый Пушкарёнок, пережёвывая жесткое мясо. — Булыга же сказал, гуляш!
Миха Клёпа надвинул ему на глаза каску:
- Молчите, Шура! Тщательней пережёвывайте пищу.
Пушкарёнок что-то пробурчал себе под нос неразборчиво, хотел снова сесть, но передумал, и после минутного замешательства продолжил стоя обгладывать рёбрышко.
Пытающийся было присесть младший лейтенант вскочил. Пробормотал сконфуженно:
- Нет, спасибо. Я - сыт! Пойду. Надо ещё посты проверить.
- Ну вот, - сказал Гулыга после того, как взводный ушёл.- А он ещё спрашивает почему мы одни кушаем. Потому и кушаем, что все такие гуманисты, как товарищ лейтенант. Брезгуют! Невдомёк им, что собачка полезней чем пшённая каша.
- По моему тоже, собачатину есть можно,- сказал Паша с набитым ртом. - Лучше чем сухари. Уже весь рот ободрал ими. Сейчас бы лучку еще!
-Ага!- добавляет Гулыга,- и сто грамм. А потом ещё и бабу попышней! Размечтались! Жрите давай и спать. Чует моё сердце завтра поднимут не свет, ни заря!
На ночь расположились в коровнике с выбитыми окнами. Заснули сразу, не чувствуя ни холода, ни голода.
Хоть и не слишком уютно было в коровнике, где навоз слегка притрусили соломой, но на следующую ночь вспоминали его с тоской. Ничего, что навоз подтаял, и все вывозились в бурой жиже. Зато не мерзли. Следующую ночь провели в лесу.
Ложиться на мокрую землю было опасно. Утром можно было не встать. Глеб стал ломать бурьян, чтобы выложить хоть какую-то подстилку. Возчики, привязав лошадей, устроились на повозках, а командиры ушли в село.
Еду, конечно, не подвезли, и спать укладывались на голодный желудок.
Наломав мокрого бурьяну Лученков снял с себя шинель, постелил поверх, лег и укрылся полами. Дождь шёл и шёл, вода стекала с шинели. Сон не шел.
Лученков вспоминал прошлую ночь в коровнике и с жареным мясом на ужин.
Понемногу, один за другим, заснули. Сон был недолгий.
Проснулся от холода. Ночью ударил мороз. Мокрая пола шинели вмерзла в землю.
С рассветом вновь двинулись пешим маршем. Впереди опять тянулась дорога, а по сторонам торчали обглоданные деревья.
* * *
Прошли последние дни октября, начался ноябрь — пасмурный, холодный... Многих убило за это время, многих ранило, но Лученков был ещё жив и даже не ранен.
Штрафников временно держали в тылу. До получения пополнения. Начали переформирование в составе армейского запасного полка 3-й армии. Питание стало значительно хуже, чем на передовой. По штатному расписанию в роте было несколько лошадей, но сверх штата, всегда имели лишних и поэтому с лёгкостью пускали их на мясо.
Или же меняли у местного населения на самогон. В тылу наркомовские сто грамм не выдавались, поэтому приходилось обеспечивать себя самим.
Командиры взводов пользуясь передышкой писали представления на раненых и особо отличившихся. Писали похоронки. Составляли свежие заявки на оружие и обмундирование.
У продовольственного склада, длинного сарая с узкими окошками, старшина с водителем погрузили в «газик» алюминиевые фляги.
- Чо это?— спросил водитель, здоровый мужик, из вчерашнего пополнения.— Бензин?
Старшина закурил.
- Если бы... Спирт. Наступление скоро. Без него бойцам Красной армии никак!
* * *
В штрафную роту попадали люди в основном неординарные. Тут что ни человек, то своя судьба. Зачастую трагическая.
Каждый день случались происшествия.
Как то случились сразу три ЧП подряд. Исчез штрафник из местных. Дезертирство. Отчаянный мужик, если рискнул из штрафной роты дезертировать. Тут исход один — пуля в затылок, даже разбираться не будут. Двое ушли в самоволку.
До войны в этих краях велись торфоразработки, и рабочие жили в прилегающих бараках. Местность здесь была гнилая и гиблая. Непролазная грязь. Дороги нет. Кругом пустыня, покрытая коричневыми мхами и редкими чахлыми деревцами.
С началом войны всех мужиков забрали на фронт, работали их жёны и дочери, которых звали «торфушками».
Из всех удовольствий только торопливый голодный перепихон, если в бараках появлялся какой- нибудь завалящий мужичок, да самогон из свёклы или помёрзшего картофеля..
Штрафники завалили прямо к торфушкам.
Зависли на ночь, спеша получить нехитрый набор солдатских радостей.
На ухаживания и тёплые слова времени нет. Да и какие тёплые слова. Женщины носили кирзовые сапоги и телогрейки. От них пахло селёдкой. Но выбора не было, может быть убьют завтра. Уходя ранним утром в полутьме обули чужие сапоги.
На обратном пути, затаренные самогоном и харчами, нарвались на патруль.
Младший лейтенант с наганом в расстёгнутой кирзовой кобуре долго проверял красноармейские книжки, выспрашивая, что это за должность- боец переменного состава.
Двое бойцов с винтовками и примкнутыми штыками равнодушно наблюдали за происходящим.
Младший лейтенант оказался дотошным, вцепился как клещ. Проверив документы потребовал показать вещевой мешок. Терять самогон было до того жалко, что штрафники рванули бежать.