Воевали они отчаянно. Не потому что в штрафные роты набирали лучших. Совсем даже наоборот…Просто деваться было некуда. Сзади родное государство с трибуналами и пулемётами, впереди немцы с пушками и автоматами.
К концу второго месяца погибли многие из тех, кто пришёл с Лученковым одним этапом. Уже не было в живых- Булыги, Мамая, Пушкарёнка, Хусаинова.
Сизову вырвало осколком бок, Сане Васину перебило руку, Мухе осколок попал в живот, а Ахтямову оторвало ногу.
Из стариков в роте оставались лишь – Клёпа, Лученков, Швыдченко, Паша Одессит, Аркаша Гельман.
В следующем бою погиб Клёпа. Его раздавил немецкий танк.
Т-III мог бы остановить Коновалов, у которого в ячейке лежали две противотанковые гранаты. Он он испугался. Струсил. Спрятался на дне окопа. Танк прошёл мимо.
Проутюжил ячейку из которой Клёпа бил из пулемёта и пошёл дальше. На то что осталось от Клёпы было страшно смотреть. Облепленного мокрой землей и снегом, его переломало и раздавило. Вместо головы было месиво спутанных волос, крови и еще чего- то серого.
На войне часто говорят, что человек чувствует свою смерть. Это правда. Даже не чувствует, скорее кличет. Когда человек ломается, устает жить в земле и воде, в холоде и постоянном нервном напряжении, когда его телом овладевает страх, это притупляет инстинкты. Лишает психологической силы, от чего уходит и сила физическая. Проводимость нервов и реакция мозга снижаются. Человек теряет те самые секунды, которые только и позволяют выживать. Делает не совсем то, что должен.
Он понимает, что в нем что-то не так, понимает, что это значит и от этого ломается еще больше. Все время находится в каком-то полусонном состоянии, перестает думать, не вылезает из апатии или страха, нереальности существования - и уже принимает свою гибель как единственный из вариантов. И больше его не интересует уже ничего.
От такого человека за версту тянет смертью. Все знают, что он умрет. Но сделать никто ничего не может.
Клёпа тоже чувствовал. За два дня стал тихий. Перестал шутить. Забросил карты.
Лученков стоял на коленях, сметая с лица покойного колючую мёрзлую землю, и слёзы текли по его обмороженным щекам.
Подошёл Васильев, приказал "Приведите эту, суку!"
Коновалов вёл себя, как ни в чём не бывало.
«Тварь»!- закричал Васильев, и ударил его ногой. «Из-за тебя человек погиб! В следующий раз, сука, в атаку впереди всех побежишь!»
Кто- то из штрафников сказал осуждающе:
«Вот завсегда у нас так. Покойников жалеть проще. Живых жалеть не умеем».
* * *
Аркаша Гельман подружился с Тимуром Джураевым, прибывшим с последним пополнением.
Джураев лет двадцати пяти, широкоплечий, темноглазый осетин, с сильно развитой мускулатурой. Полная противоположность интеллигентному и худосочному Гельману.
Отправлен в штрафную за измену родине, иными словами, за пребывание в плену и службу у немцев.
– Ты Аркаша, человек умный, должен меня рассудить!— говорил он, обращаясь к своему товарищу.
– Перед самой войной поступил я в пехотное училище, поучился я с годик, а тут, бац, война. Прицепили мне кубик на петлицы и вперёд, командовать взводом. Год я честно провоевал, получил лейтенанта, две железяки на грудь повесили. А тут армия попадает в котёл, окружение, плен. Что от меня зависело? Да ничего! Стреляться не стал. Кто же умирать хочет? Думал представится случай сбегу, снова воевать буду.
Отправили в лагерь военнопленных. А там судьба одна, смерть от голодухи или от болезней. Дохли мы от всего -от тифа, от поноса, от простуды.
Родина от нас отказалась. Сталин сказал, что мы все изменники и предатели.
А тут стали агитаторы вербовать русских военнопленных в немецкие вспомогательные части. Я со своим товарищем, тоже офицером, договорился завербоваться, получить оружие, а потом уйти к своим. Поначалу немцы нам не доверяли и контролировали конкретно. Так что бежать было нельзя. А потом слухи стали доходить, что тех, кто немецкую форму на себя одел на той стороне к стенке ставили без разговоров. Немца могли пожалеть, а нашего брата- нет!
Ну и служили мы немцам, не за совесть, а за страх. А тут назначили нам нового командира роты, бывшего майора. Собрал всех, кому доверял и поведал, что советское командование специально его к нам забросило. Ну мы и обрадовались. Ясное дело, что умирать за Великую Германию никто не хотел.
Стали ждать подходящего случая.
Тут вскорости бросили нас против партизан. Мы немецких офицеров перебили и к своим. Воевали. Потом соединились с Красной армией. Нашему майору орден Красной звезды, а нас всех в лагерь и оттуда в штрафную.
Ты вот только скажи мне, Аркаша, в чём я виноват и что мне надо было сделать? Как поступить? Не пошёл бы к немцам— сдох бы от голода. Остался бы у немцев, расстреляли свои. Что не так я сделал?- Сорвался на крик Джураев. Судя по всему его волновало мнение его друга.
– Всё так, Тимур— спокойно отвечал Аркаша.— Пропал бы ты в плену, сказали бы, что сдался в плен и умер изменником. Если бы убили свои, остался бы предателем. А погибнешь в штрафной, для семьи и всех остальных останешься героем.
Этот разговор повторялся между друзьями изо дня в день. При этом лицо Гельмана светилось каким то внутренним убеждением, и было в нем и чувство такого превосходства, что казалось, несмотря на свой возраст он гораздо взрослее и мудрее своего товарища.
* * *
Ночью штрафников выдвинули на передний край в окопы, которые раньше занимал стрелковый батальон.
Вскоре после этого появились все признаки скорого наступления. Было усилено наблюдение за обороной противника. В окопах появились незнакомые офицеры, которые с озабоченными лицами через стереотрубу вглядывались в немецкие позиции, старательно делали пометки на своих картах. Особое внимание уделяли пулеметным гнездам.
До первой линии немецкой линии обороны всего метров двести- триста. Нейтральной полосы фактически не было. Из немецких окопов была слышна русская речь.
Они кричали что- то из своих траншей. Вдруг лицо одного из штрафников передернуло судорогой, он резко развернулся и ушел по ходу сообщения в блиндаж. После боя он рассказал, что услышал голос своего товарища, с кем вместе был в плену. На следующий день штрафники пошли в атаку, русские в немецкой форме ожесточенно сопротивлялись.
В вермахте были итальянские части, испанские, румынские. Против
Красной армии воевали мадьяры, чехи, финны, болгары. Были французы, которые приезжали воевать как на вахту.
Бывших красноармейцев и командиров тоже хватало. Кто-то ломался в лагере военнопленных, кто-то сам переходил на сторону врага. Немцы называли их легионеры. Они получали такой же солдатский паёк, как и немцы, но меньшее денежное содержание. Воевали против своих вчерашних товарищей уже в немецкой форме. Из татар, украинцев, кавказских народностей создавались отдельные национальные формирования.
После боя стали сортировать пленных. Отделили от немцев большую группу русских, украинцев, белорусов, азиатов и начали их бить. Пощады они не просили. Да вряд ли кто-нибудь бы их пощадил…
Вечером позвонил замполит полка.
– Половков, у меня тут военный корреспондент сидит. Очень с тобой хочет встретиться. Говорит, что воевали вместе.
– Как его фамилия?
– Жураховский! Знаешь такого?
– Жураховский...
Как же не помнить Костю, если тащил его раненого на себе летом 41 года.
– Конечно помню. Давай присылай его ко мне.
– Ладно пришлю. Только ты там, в личной беседе смотри не вдавайся в особенности своего подразделения. Понял? И пистолетик мне подбери какой нибудь небольшой. Тонька просит.
Половков знал, что замполит полка живёт со связисткой с полкового узла связи, то ли Тоней, то ли Соней. Точно, Тоней.
Командир штрафной роты не подчинялся командованию полка. Но обострять отношений не хотел. У замполита было своё начальство- политотдельское, партийное. Поэтому успокоил.
– Ладно, Иваныч. Будет тебе пистолетик. Завтра пришлю бойца.
Тот обрадовался.
– Вот и ладушки. Давай, конец связи!
Вечером, из полка, в сопровождении автоматчика пришёл капитан в мешковатой шинели. Был он как и два с половиной года назад сутул, небрит, в круглых очках- велосипедах на носу.
Сидели в жарко натопленном блиндаже. Вспоминали отступление сорок первого. Жаркую выжженную степь.
– Вот скажи мне, Костя,- теребил его Половков.- Ты же инженер человеческих душ. Скажи мне, почему русские стреляют в русских? Об этом не говорят, но я то встречал у немцев бывших наших. И не каких то там бывших белогвардейцев, а тех с кем вместе воевал. А теперь они у немцев воюют. Почему? Скажи, зачем им это?
Корреспондент задумался.
– Объяснить конечно можно просто. Дескать, народ-у нас паскудный. Чей верх, за того и народ!
Но что такое народ? Это ведь и Иисус Христос, и Иуда одновременно. Просит помиловать Вараву,— и ратует за распятие Иисуса. Любит праведников, но охотно идёт за негодяями. Что же касается того, почему воюют у немцев... Так не все же попадали в плен будучи ранеными или без сознания. Были и такие, кто просто сдавался, видя безнадежность дальнейшего сопротивления, будучи в окружении и этим, возможно, сохраняли себе жизнь. А дальше больше, коготок увяз... Были и те, которые добровольно переходили к врагу, ненавидя наш строй, ради власти или только для сохранения жизни.
Разволновавшись Жураховский стал сворачивать самокрутку. Половков
пододвинул ему пачку трофейных сигарет в жёлто- зелёной упаковке. Костя отодвинул пачку рукой.
– Не курю я эту хрень! Слабоваты. Такое ощущение будто вату куришь. Я уж лучше махорку.
Ловко оторвал хвостик. Послюнявил края. Прикурил. Выпустил струю дыма.
– Но на войне меняется народ. Учится различать, кто ему друг, а кто враг. Учится быть терпимее к тем, кто случайно оступился.
Половков хмыкнул.
– Ну да! Ну да! Я ведь тоже никогда не думал, что буду есть из одного котелка с ворами и убийцами.
– А ты не боишься, что они выстрелят тебе в спину?
– Боюсь! Но стрельнут они меня только в одном случае, если я стану хуже и подлее чем они. Понял меня?
* * *
Наступил декабрь. Остатки штрафной роты вновь отвели в тыл. Расположили в лесочке, в палатках. По ночам было особенно холодно.
Старшина выдал теплое белье. В тот же день кальсоны и нательные рубашки обменяли на самогон.
Обмен поручили старшине. Каждому досталось по алюминиевой кружке. Полную жестяную канистру занесли в офицерский блиндаж.
Освобождали трёх легкораненых штрафников, как проливших кровь и искупивших вину.
Среди них, Паша Одессит.
Во время боя он уничтожил пулемётный расчёт. Ротный послал представление на орден Красной звезды.
Пашка присел на корточки собирая свое нехитрое барахлишко в вещмешок.
– Ну вот, кажись и всё. -Захлестнул петлю на горловине вещмешка, кинул свой тощий сидорок за спину.
Сказал:
– Прощевайте мужики. Вряд ли уже свидимся. Хотя...
Подошёл взводный, прощаясь, обнял, прижал к себе на секунду и отошел. Подтянулись остальные штрафники, им никто не мешал.
И тот, на котором уже не было вины, пошёл широким уверенным шагом честного человека. Ушёл, не оглядываясь на провожавших его с понурыми лицами штрафников. У оставшихся глаза брошенных детей.
На сердце — тоска. Совсем не такая, когда друзей хоронил. Черная, нехорошая.
Душу царапает мохнатый зверёк зависти. Усилием воли Лученков задавил в себе эту зверушку, свернул ей шею. Стал думать о том, что это ещё не всё, война не кончилась и Пашка идёт не к тёще на блины, а в обыкновенную стрелковую роту, где гибнут не меньше. Кажется зависть ушла…
Но радость не приходила: чужое, оно чужое и есть…
* * *
За неделю до нового, 1944 года, когда в морозном воздухе стояла тишина, и воздух был такой ароматный, пахнущий снегом, какой бывает только на Рождество, ночью пришло пополнение — озябшие парни с хмурыми лицами. Ушанки натянуты на самые брови, у всех опущены уши. Топтались у землянки старшины, получали обмундирование — валенки, тулупы, меховые рукавицы.
Задавали вопросы:
– Что за командировка?
– Тут все командировки одинаковые. Передок!
– А бабы здесь есть?
У старшины очень серьёзное лицо. Даже не похоже, что шутит.
– А как же! Есть одна. Машкой зовут. Да вон она бежит. Наверное вас увидела. Познакомиться хочет.
Вновь прибывшие переглядываются. В это время скрипя полозьями подъезжают сани. В них впряжена ротная мохноногая кобылка- Машка.
Вновь прибывшие штрафники переглядываются.
– А хлеба по скольку дают?
– По восемьсот!
– И приварок?
– И приварок.
– А наркомовские?
– Тоже!
– Ну мля! Слава богу... Попали на курорт!
И молодые, хмурые лица разглаживаются, довольно улыбаются. Потом их выстраивают, выкрикивают фамилии и уводят на передовую.
Ночью снова бой.
Во время ночной атаки был тяжело ранен капитан Половков.
Его зацепило уже у самых немецких окопов. Атака захлебнулась, и штрафники откатились назад. Уже в своих окопах выяснилось, что командир роты остался на нейтралке. Сразу же группа бойцов вместе лейтенантом Степанцовым поползли вытаскивать ротного. Зоя материлась и рвалась вместе с ними. Старший лейтенант Васильев приказал запереть её в землянке. Она продолжала рыдать и царапала бойцов, пытаясь вырваться и уйти вместе с группой. Назад никто не вернулся. Немцы обстреливали позиции штрафников из миномётов и прошивали их очередями из пулемётов.
С нейтральной полосы раздавались громкие крики и стоны раненых. В блиндаже из трубки полевого телефона рвался мат комдив. Он не соблюдал никаких позывных, не соблюдал никакой маскировки. Он просто орал:
– Найдите мне, Половкова! Живого или мёртвого, блять! У меня всё! Вперёд на хрен!
Капитана Половкова и тех, кто ещё был жив пытались вытащить всю ночь. На помощь отправили ещё одну группу добровольцев.
Назад приползли всего лишь двое легкораненых.
На следующее утро рота снова пошла в атаку. Его поддерживала артиллерия и минометы. Зоя вырвалась из землянки и побежала догонять роту. В руках у неё была только сумка с медикаментами.
Немцы открыли огонь. Бой шёл весь день. Когда стемнело, остатки роты снова вернулись в свои окопы. Капитана Половкова не нашли. Вдобавок потеряли Зою.
Комдив сорванным голосом приказал прекратить атаковать.
«Если так будем воевать, то в атаку скоро придётся идти самому вместе со штабом. Людей не останется!» — сказал он.
Уже под утро наблюдатель в бинокль увидел едва заметное движение на нейтральной полосе в сторону окопов штрафников.
Зоя тащила ротного!
Она нашла его без сознания. Постелила плащ-палатку рядом и перекатила на неё его тело.
Потом намотала на запястье руки угол плащ-палатки и волоком потащила раненого за собой.
Командир штрафной роты лежал на спине.
Она двигалась как большая гусеница, медленно пуская волну движения по своему телу. На несколько сантиметров подтягивала к себе плащ-палатку. Потом сгибалась в пояснице, толкаясь ногами и перебирая локтями, передвигалась вперёд на насколько сантиметров.
Долго отдыхала перед следующим рывком плащ- палатки на себя. Было не ясно, то ли она маскируется, то ли ранена и движется из последних сил.
С обеих замерли, гадая, дотянет или нет. Немцы прекратили стрелять, только пускали осветительные ракеты, словно освещая ей путь.
Желающих ползти навстречу пришлось удерживать.
– Куда-ааа?! - Хрипел Васильев. - А ну сидеть! Как только вылезете на бруствер, немцы вас всех накроют минами. А так может быть не тронут.
Уже под утро выскочили двое штрафников и затянули Зою с ротным в окоп.
Немцы открыли бешеный огонь в след .
Половков был еще жив. Пули перебили ему ноги. Ватные брюки набухли от крови, открытые глаза не мигая смотрели в небо. Он был без сознания.
Зоя была смертельно ранена в спину. Её даже не успели перевязать. В последнюю секунду она заслонила от пули любимого человека. И он остался жить.