Тяжело дыша, Гулыга сел на дно окопа, рядом с убитым взводным. Шёл крупный снег. Он становился все гуще. Таял на лицах живых и застывал снежной коркой на лице мёртвого лейтенанта.
-Дайте закурить!— Хрипло попросил Гулыга.
Ему сунули прикуренную самокрутку.
Мёртвыми глазами человека, только что пережившего собственную смерть он смотрел на то, как двое штрафников заворачивали в плащ-палатку тело Голубенко.
Он смотрел на их лица. Штрафники отворачивали глаза, чтобы не смотреть на то что осталось от младшего лейтенанта.
Выдыхая махорочный дым, Гулыга выдохнул:
– Лучше бы я триппер подхватил. Задание не выполнил. Группу погубил. Амба!
Прибежали ротный и капитан Покровский.
Замполит тут же стал обвинять Гулыгу в срыве задания и гибели офицера.
– А ты, вообще, пошел на х..!— взорвался Гулыга, злой после гибели группы и чудом избежавший смерти.
Ротный решительно оборвал перепалку.- Не время, товарищ капитан нотации читать. А ты Гулыга, голову пеплом не посыпай раньше времени. Разберутся!
Покровский остывая, согласился.- Конечно разберутся, но рапорт я всё же подам!
Половков приблизился к замполиту вплотную, глянул на него сверху:
– Ты хочешь произнести речь?! Давай пиши свой рапорт, пропагандист!
Гриша Дрокин, разбитый и подавленный, молча сидел рядом, глядя на мёртвого лейтенанта и не видя его.
Прямо из окопа Гулыгу и контуженного взрывом Гришу без оружия отправили в тыл дивизии.
Допрос проводил старший лейтенант Мотовилов.
Дрокин только мычал, закатывал глаза и норовил упасть на пол.
Тогда расстроенный отсутствием показаний Мотовилов приказал привести к нему второго.
Доставленный в кабинет Гулыга увидел обтянутый дермaтином стол, сидящего за ним Мотовилова с погaсшей пaпиросой во рту.
Особист что-то писал перьевой ручкой, постоянно макая ее в стоявшую на столе чернильницу с узким горлом.
– Ну рассказывайте…— старший лейтенант аккуратно стряхнул пепел на листок бумаги. Поднял на арестованного штрафника красные, воспалённые от бессонницы глаза.
Гулыга мутно посмотрел на оперуполномоченного.
– Что рассказывать, начальник?
– Гражданин, старший лейтенант,— склонив голову набок поправил его оперуполномоченный. - Обращайтесь ко мне по форме. Гражданин, старший лейтенант.
Гулыга молчал. Смотрел на офицера дикими, ничего не понимающими глазами.
– Расскажите для начала, как вы убили вашего командира младшего лейтенанта Голубенко и хотели перейти на сторону немцев. … Именно это я и хочу…
– Чего?.. - Гулыга привстал с табуретки. Выпучил глаза. Несколько секунд стоял молча, шевеля губами словно рыба. Потом спросил изумленно:
– А больше ты ничего от меня не хочешь?
У него сдали нервы и он закричал.— Я же всё тебе уже написал, начальник!
На шее Гулыги надулись вены. В грязной окровавленной гимнастерке, он был похож на загнанного в угол волка.
Он резко осел на табуретку и застонал, захрипел сорванным голосом:
– Пиши сука, что я вас всех ненавижу! Всё вашу масть краснопёрую!
– Права качаешь, мразь штрафная?— бесцветным голосом равнодушно спросил Мотовилов. -На бас меня берёшь?- Он встал, неторопливо поправил кобуру на ремне и вдруг тяжело ударил Гулыгу в висок.
Тот повалился навзничь, вместе с табуреткой. Старший лейтенант неторопливо подошёл к распластанному на полу телу и начал бить его ногами в лицо, живот, в пах...
Мотовилов бил молча и страшно, словно мстил личному врагу.
Звук подкованных каблуков больно бил в мозг. Было похоже, что растрёпанный и потный, перетянутый ремнями человек танцует какой то страшный танец.
Тело штрафника Гулыги помимо его воли и сознания автоматически пыталось сжаться, увернуться от страшных ударов и вжаться в какую-то малюсенькую щель. Наконец хромовый сапог впечатался в расквашенный рот штрафника.
У Гулыги перехватило дыхание, и он захлебнулся тягучей мутью, поглотившей все его чувства.
Танец закончился. Только что плясавший человек громко и запалёно дыша вытирал лицо аккуратно сложенным носовым платком.
Штрафник Гулыга перевернулся на спину, с хрипом втянул в себя воздух.
Мотовилов крикнул:
– Конвой! Увести!
* * *
В подвале заводоуправления, приспособленном под тюремную камеру сидели и лежали на полу несколько арестованных.
Двое сытых конвойных в тяжёлых яловых сапогах занесли избитого Гулыгу и бросили его на бетонный пол у двери.
За спиной лязгнул засов.
Приспособленный под камеру подвал встретил Гулыгу насторожённой и вязкой тишиной. Но тишина была недолгой.
Сидящие в камере люди его под руки и потащили в угол, где на полу была навалено солома и расстелено несколько шинелей. Гулыгу уложили на спину. Поставили рядом кружку с водой. Один из арестованных солдат, пожилой, небритый пробормотал.
– Ничего, оклемается. Меня по молодости и не так били.
Вернулся на своё место. Его дёрнули за полу шинели.
– Тимофеич, давай рассказывай дальше.
Тот, кого назвали Тимофеичем присел подвернув под себя ногу. Вздохнул:
– А чего тут рассказывать... Как комбеды у нас организовали председателем сделался Никита Шубин. Первейший на селе лодырь и злыдень.
По мобилизации попал в Красную армию, где- то воевал. То ли он за кем то гонялся, то ли за ним гонялись, но попал к белякам в плен. Ну и те, вроде как истыкали его всего штыками и шашками. Может покуражиться хотели, поучить уму- разуму. А может и жизни лишить.
Но шкура у того Шубина была как у лепарда, вся в пятнах. Я сам в бане видел. Вот этот Шубин получив власть и начал злобствовать. Считал, что за свои муки ему положены от Советской власти небывалые почести и поблажки. Тех же, у кого хоть какой то достаток был, ненавидел страшно.
Бывало сидит у себя в сельсовете ночью и решает- кого под арест, кого в распыл, а кого помиловать.
Но миловал не часто.
Если в семье была хоть одна корова, заставлял сдать. Если хозяин не отдавал скотину, отправлял в холодный амбар без воды и еды.
Упорствуешь и дальше, тогда всей семьёй с малыми детишками в Нарымский край.
Я после Гражданской в городе остался. На заводе работал. А у сестры в деревне отобрали единственную коровёнку. У неё детей четверо, мужа нет. А корову забрали и в общественное стадо. Не доеные коровы мычат, сиськи надулись, а доить их некому. Сестра и другие бабы ходят вокруг сарая, а сделать ничего не могут У ворот охранник с ружьём.
Поплакала сестра, ушла. На другой день приходит, спрашивает охранника.
-Как там моя Зорька?
-А никак. Зарезали её. Сходи в сельсовет, может, кусок мяса дадут.
Сестра пошла. Дали голову и требуху. Ну и на том спасибо.
* * *
Двое конвойных притащили бак с кашей.
Один из них, постарше, в повязанном поверх телогрейки грязном переднике накладывал кашу в алюминиевые миски и подавал их в открытую дверь. Другой, помоложе, стоял у стены с винтовкой в руках.
Гулыга зашевелился. Покряхтывая сел.
Огляделся по сторонам. Выругался и потряс головой.
– Ну вот, снова тюрьма.
Однако, от осознания этого ему не стало легче.
Гулыга с трудом достал из кармана окурок цигарки. Сунул его в зубы. Прижимая большим пожелтевшим ногтем трут, долго высекал из "катюши" искру. Руки дрожали. Обломок напильника тупо лязгал о кремень. Наконец трут затлел. Гулыга затянулся. Пыхнул едучим дымом. Тут же закашлялся держась руками за рёбра.
– Я вот что думаю, мужики.- Отдышавшись сказал он.
Все замолчали. Повернулись к нему лицами.
– И что же ты думаешь?- Спросил молодой охранник с винтовкой.
– А то и думаю, что я мудак! Самый настоящий мудище! Даже два раза.
– Это почему же два раза?
– А потому. Первый раз, что, ружьё в руки взял и власть эту грёбаную защищать пошёл. Лежал бы сейчас на нарах, ан нет, полез под пули.
Второй раз, потому, что в немцев стрелял. А надо было сначала начальство своё перестрелять... Ну а теперь мне обратного хода нет.
Долгое тягостное молчание повисло в подвале. Гулыга курил, пуская клубы дыма, и все смотрели в пол. Прямо себе под ноги.
Потом молодой опомнился. Испуганно оглядел всех сидевших, потом уставился на Булыгу.
– Т-ты… т-ты что сейчас сказал?
Гулыга бросил окурок под ноги. Его глаза омрачились вдруг вспыхнувшей злобой.
– То, что ты слышал, фраер дешёвый.
Лёг и и обессилено вытянувшись, отвернулся лицом к стене.
Ему грезилось, что его ведут длинными гулкими тюремными коридорами. В конце коридора светятся забранные в решётку подслеповатые пыльные стекла.
На решётке висит паутина. На потолке мерцают тусклые маленькие лампочки.
По обеим сторонам коридора тянутся металлические двери камер с круглыми глазками и закрытыми деревянными окошечками- кормушками.
Лязгнул засов. Перед ним мрачное тесное помещение до отказа набитое людьми.
Гулыга окинул взглядом переполненную людьми камеру, поклонился:
«Доброго здоровьичка, человеки…Разрешите пройти простому русскому вору».
И люди боязливо расступались, давая ему пройти.
А потом опять зал судебных заседаний, и судейские кресла с высокими спинками.
Он, Никифор Гулыга, дремлет на скамье подсудимых.
По хозяйски входит толстый потный судья. За ним торопливо спешат двое заседателей, называемых кивалами.
Громкий голос произносит повелительно:
"Встать, суд идет!"
Все встают.
«Именем Российской Советской Федеративной Социалистической республики»!
А потом бесконечные дни и ночи в осуждёнке, да штрафном изоляторе, когда мерил шагами камеру, чтобы не сойти с ума от холода и тоски. От окна до двери, а потом обратно. Бережно курил запрятанный окурок и всё смотрел и смотрел в оконце на далекое небо…
Доподлинно неизвестна дальнейшая судьба бывшего штрафника Никифора Гулыги.
Он сгинул, как бесследно исчезли десятки тысяч храбрых фронтовиков, хлебнувших горького до слёз и попавших в поле зрения НКВД. Пропал, так и не смыв своей вины перед Родиной. Такие люди, как правило исчезали навсегда.
На войне жизнь человек стоит мало, жизнь штрафника не стоит вообще ничего.
Военное лихолетье бездумно распоряжалось судьбами людей, не утруждая себя разобраться в такой мелочи, как человеческая жизнь...
* * *
В штрафную роту вновь прибыло пополнение.
Среди вновь прибывших немало дядек вполне призывного возраста. Они и не скрывали, что, попав в окружение в сорок первом, разбрелись по местным хуторам и селам, где и осели до последнего времени.
Молох войны ежедневно перемалывал тысячи солдатских жизней. Каждый бой выкашивал в штрафной роте большую часть личного состава. Но пополнение в штрафные части шло неиссякаемым потоком.
Кроме бывших заключённых в роту присылали и тех, кто при отступлении Красной Армии попал в окружение или дезертировал, а потом осел на оккупированной территории. Были и освобожденные из вражеского плена.
Весной 1942 года, когда в результате успешного, но непродуманного наступления Красной армии вплоть до Харькова из освобожденных областей и районов полевыми военкоматами при запасных полках было призвано большое количество оставшегося там мужского населения. Однако вскоре не удержали занятых позиций и стали отступать, уводя за собой новобранцев. Во время суматохи многие разбежались по своим хатам, оказавшимся на территории врага.
После Курской дуги 40-я армия снова наступала по тем же местам, снова работали полевые военкоматы, и дезертиры оказались призванными вторично. Прежняя документация на них сохранилась, поэтому нетрудно было установить факт преступления. Без суда, приказом командира полка таковым определялось 3 месяца штрафной роты. Так набиралась команда из 200—250 человек и передавалась в штрафную роту.
Следом за частями Красной Армии, уничтожающая внешнего врага, двигалась армия НКВД, которая занималась поисками внутренних врагов, тех кто лютовал при немцах.
С такими не церемонились. Их вешали и расстреливали. Но оставались еще и те, кто пошел на службу к врагу по принуждению. Те кто лишь лизал врагу задницу, кланялся ему низенько, но в душегубствах участия не принимал. Таких ловили, судили и отправляли в штрафные роты.
Половков листал личные дела новоприбывших штрафников. Боец Клепиков стоял за спиной ожидая поручения.
На столе перед командиром роты ворох серых папок. Капитан не глядя взял верхнюю. Клёпа скосил глаза.
На обложке химическим карандашом выведена фамилия- Гриценко. Только вчера Клёпа играл с ним в буру.
– А этот за что?
– Он у немцев в полиции служил.
– Да ну? — изумился Клёпа. — Не может быть! Полицай? А с виду показался таким приличным человеком! Котлы мне засадил!
– Может. Говорят, перед тем как нашим сдаться, всю свою команду из пулемёта положил. Потому и не повесили.
Клёпа ворчал себе под нос.
– Вот и верь после этого людям. Ещё вчера с ним кушали, а сегодня выяснилось, что он из полицаев.
Половков прикрикнул.
– Хватить бухтеть. Давай ко мне этого полицая! Надо посмотреть, что это овощ!
Клёпа вышел. Через десять минут бывший полицай Гриценко стоя перед Половковым уже рассказывал свою историю.
Жил на Украине. В самом начале войны добровольцем ушёл в армию.
В первом же бою его часть попала в окружение и, Гриценко, решил пробираться к своим. Однако, Красная армия отступала так стремительно, что за фронтом он не поспевал. Тогда плюнув на всё решил пробираться в родные места. Когда дошел до родного Кировограда, там были немцы. Несколько недель Гриценко отсиживался в подвале, а потом, убедившись, что немцы пришли всерьёз и надолго, выбрался из подвала и пошел служить в полицию. Служил хорошо и даже получил о немцев какую то медаль. Прошло около года, и в городе стала слышна канонада. Красная армия стремительно наступала. Тогда Гриценко расстрелял из пулемёта всё отделение полиции вместе с начальником и сдался в плен.
* * *
Не уходил из головы Лученкова штрафник Гулыга.
Хотелось думать, что разобрались с ним по справедливости и уже воюет где- нибудь в другой роте.
Однажды улучил время, подкараулил замполита.
Тот как всегда выглядел щеголем, в обмундировании чистом, в ремнях командирских.
Но выглядел все-же неважно. Синяки под глазами, щеки вдавленные. Видать досталось за месяц на передовой.
У Лученкова мелькнула мысль, лучше бы капитан в телогреечку оделся— неприметней было бы.
Спросил, как бы невзначай:
– Товарищ комиссар, разрешите обратиться?
Замполит любил, когда к нему так обращались. Словно к чапаевскому Фурманову.
– Пожалуйста, - запросто, без тени обычной строгости сказал капитан. - Обращайтесь, если есть с чем.
Видно было, что он не прочь был пошутить и, может, даже угостить папироской. Правда, Лученкову было не до курева, его мучили другие вопросы.
– Товарищ капитан, а вы не помните Гулыгу? Со мной во взводе был.
– А почему вы спрашиваете, боец? - нахмурился капитан бдительно. Взглянул пристально.
– Да просто так интересуюсь... В одном лагере были... Потом воевали вместе. Хороший солдат... был. Храбрый. Интересно... чем кончилось?
– Разберутся и с вашим знакомым. У нас органы не ошибаются. Идите!
У Лученкова перехватило горло. Захотелось выругаться, но он стиснул зубы.
Подошёл Клёпа.
-Я вас давно хочу спросить, товарищ капитан.
Замполит поощрительно улыбнулся.- Спрашивайте, товарищ боец.
-Почему наша жизнь такая сука, товарищ капитан?
Отойдя от замполита Лученков почувствовал, что в его груди ожил и зашевелилась обида. Он стоял сумрачно смотря на снег, с прижатым ко рту кулаком. сотрясаясь от беззвучного кашля. Где-то вдалеке слышалось бренчанье консервных банок, прицепленных на колючую проволоку. Мягкие фиолетовые снежинки спокойно и плавно струились на землю.
* * *
Cудьбы штрафников были трагическими, как и любого другого солдата и офицера, не щадившего живота своего ради Отечества,