— Ты с ума сошла! Кто мне поверит? Да меня в лучшем случае просто осмеют, а то и прямо отправят в психиатричку.
— Ну и что?
Голос ее звучал вполне спокойно, но я внутренне содрогнулся.
— Как что? Зачем делать то, в чем явно нет никакого смысла?
— Есть смысл! — сказала она. — Конечно же есть! Тут важнее всего убедить людей. Но даже если это тебе не удастся, ты, по крайней мере, выполнишь свой долг.
Я чувствовал себя совершенно беспомощным. И в полном отчаянье. Я ясно сознавал, что никогда не сделаю этого, что бы ни случилось. Почему — до сих пор не знаю. Жена как будто поняла это, взгляд ее смягчился.
— В чем-то ты по-своему прав. И какие-то основания у тебя есть. Но давай рассуждать логично. То, что ты мне сказал, действительно выглядит невероятным. Чтобы не сказать глупым. Я вообще не поверила бы тебе, если б не знала историю твоей бабушки. Ведь ее-то предчувствие сбылось. Почему? Не знаю. Но если мы чего-нибудь не знаем, это вовсе не значит, что явления этого вообще не существует. Сейчас меня беспокоит только одна мысль — не только сейчас, всегда! Прошу тебя, ответь в последний раз, только откровенно! Правда ли то, что ты рассказывал про бабушку? Или все это одно твое воображение?
— Как так воображение?
— Как! Воображение, вымысел. Люди любят верить в чудеса, а так как чудес на свете не бывает, они их выдумывают.
Ум ее, как всегда, работал безупречно, словно электронная машина. Но вместо того чтобы образумиться, я только еще больше разъярился.
— Конечно, правда! — не в силах сдержаться, закричал я. — Как я мог такое придумать? Что угодно, только не это. В конце концов, есть же у меня совесть ученого.
— Нет у тебя никакой совести! И ты просто-напросто соврал. Или сейчас или тогда. Ничем иным я не могу объяснить твое идиотское поведение.
— Но что же тут удивительного! — В жизни я еще так не кричал. — И что ты скачешь на одном месте, как лягушка в консервной банке. Говорят тебе — бессмысленно! Совершенно бессмысленно!
— Как это бессмысленно? — Она тоже повысила голос. — Но представь себе, что землетрясение и в самом деле случится. Как в Мессине или Лиссабоне. Неужели у тебя хватит духа взять все на свою совесть?
— Ничего я не возьму на свою совесть! — Я был в полном отчаянье. — Ничего! Потому что я знаю, я уверен — как бы я сейчас ни поступил, никто меня не поймет и не послушает. Вообще все это выше моих сил и вне моей власти.
Наконец-то она меня поняла. Наконец. Лицо ее окончательно погасло. Сникнув, она просидела неподвижно, может, минут пять, а может, и полчаса. Я уже говорил, что для измерения времени нет никаких объективных критериев. Потом лицо ее понемногу прояснилось.
— И все же какой-то смысл в этом есть! Ладно, можно пожертвовать людьми. Может, для их же пользы. Но сходи хотя бы в Сейсмический центр. Или, скажем, в Академию. У тебя там столько друзей… Расскажи им откровенно обо всем, что мы с тобой знаем. Просто чтобы остался документ. Тогда твою гипотезу придется или признать или отвергнуть. Неужели ты не понимаешь, что у тебя в любом случае должны быть свидетели?
Я горько вздохнул. Свидетели, какие свидетели? А если действительно погибнут тысячи, десятки тысяч людей? Тогда я сразу же из безвинного превращусь в обвиняемого. Вместе с еще несколькими людьми, у которых силы и власти ровно столько же, сколько у меня. Как и у большинства мыслящих горемык в этом мире.
— Ладно, — ответил я. — Это уже кое-что… Я подумаю.
* * *
Я провел кошмарную ночь. По законам логики жена была, конечно же, права. Она всегда была права. Ее беспощадный ум не признавал ни лжи, ни компромиссов. Ее истины были суровы, прямы и беспощадны. Не истины, а волчьи капканы. Железные зубья впивались в живую плоть, не оставляя надежды на избавление.
Конечно, каждый может подумать: «Но если жена права, почему бы ее не послушаться?» Человек, претендующий на звание ученого и умеющий логически мыслить, должен был бы без возражений принимать любую истину. И все же на этот раз я не мог с ней согласиться, все во мне сопротивлялось. Чувства, убеждения? Нет, все!
Дело в том, что она не была права. То есть для себя, может, и права, но не для меня. Я говорю это не из любви к каламбурам, а потому что так оно и есть. Бессмысленно и глупо требовать от человека то, чего он не может сделать. Словно в нем таится какая-то чуждая сила, которая тащит его назад, делает более беспомощным, чем безрукие и безногие.
Понимаю, что выражаюсь не слишком ясно. Особенно для неискушенного, непосредственного ума. Вы не замечали, как часто люди бывают непоследовательны? И очень редко говорят то, что думают. А порой совершают неожиданные, я бы сказал, безумные поступки. Нет ничего труднее, чем быть последовательным. Но что это значит — быть последовательным? Следовать за чем, за кем? За самим собой? В лучшем случае — за той частью себя, которая зовется разумом или сознанием. Человек не может до конца познать самого себя. Это было бы равносильно постижению всей истины мира. А за нашу короткую жизнь это невозможно. Гораздо более невозможно, чем вдруг взлететь птицей в небеса. Такое, наверное, когда-нибудь и случится, потому что это в границах человеческих возможностей. Но каким образом познать самого себя?
Несомненно, человек — самое сложное произведение природы. У него может быть хоть сотня лиц, но два из них всегда будут доминировать над остальными. Человек — это то, что он есть, и то, чем он был на протяжении миллионов лет. Но разве каждый может еще раз пройти этот бесконечный путь, чтобы полностью осознать себя?
Много лет назад жил у меня маленький ощипанный попугайчик. И кошка по кличке Мэри, невероятно милое и воспитанное существо. Она умела пользоваться уборной, как человек, и не прикасалась ни к какой еде, если та не лежала у нее в мисочке. Я кормил ее только хорошо проваренным мясом и рыбой, так что Мэри даже не ведала вкуса крови.
У нее было любимое местечко — в одном из кресел. Оттуда ей лучше всего был виден попугай. Иногда она часами смотрела на него не мигая, с каким-то совсем не кошачьим умилением, даже с нежностью. Жену эта дружба чрезвычайно радовала.
— Видишь, как они любят друг друга, — сказала она однажды. — Свыклись, словно братик с сестричкой.
Я не отвечал. Я знал животных гораздо лучше, чем людей, и знал, что рано или поздно кошка съест попугая. Так оно и случилось. Представляю себе, как наша Мэри была поражена тем, что натворила. Поражена и потрясена. Я ничего не сказал кошке, даже не побил. Какой смысл? Никакого, разумеется. Можно ли идти против природы? Природа сильнее и разумнее человека. То есть идти против нее можно, но из этого ничего не получится. Иногда ее можно перехитрить. Или, придя к разумному с ней соглашению, совершить нечто полезное. Но победить ее нельзя.
Конечно, это весьма грубый пример. Обычно дело обстоит гораздо сложнее. Так, например, я считаю, что люблю свою жену. Думать так у меня есть все основания. Это доказано всей моей жизнью. И все же я не вполне уверен в том, что где-то в самой глубине души не испытываю к ней ненависти. А почему бы и нет? Ведь она имеет надо мной власть, какой нет ни у одного другого человека на свете. Она насилует мои взгляды, мои чувства. Определяет мое поведение, как, например, в этом последнем случае. Очень осторожно, правда, но постоянно. А человек может снести все, кроме насилия.
Нет, не хочу думать так о жене! И нельзя. Пусть ее образ останется незамутненным в моей душе. И все-таки я знаю, что как человек я гораздо лучше, гораздо деликатней жены. Я стараюсь не критиковать ее (даже мысленно), не насилую ее взглядов, не думаю о ее слабостях, не пытаюсь их анализировать. Я хочу, чтобы она для меня всегда оставалась такой же, какой была в первые дни. Только вряд ли это возможно… Вряд ли…
В ту ночь я больше всего думал о ней. О ней и о моем проклятом землетрясении. Мог ли я скрыть от нее такое? Нет, конечно. Такая мысль мне и в голову не могла прийти. А она скрывает от меня многое. Не хочу сказать обманывает — просто молчит обо всем, что может меня встревожить, вызвать неприятные мысли и чувства, она щадит меня, старается помочь, избавить от всего, что могло бы помешать моей научной работе. Может быть, я сам виноват в этом, вернее моя пассивность. Так я иногда пытаюсь ее оправдать. Но не слишком успешно — все внутри меня сопротивляется этому.
Что же касается землетрясения, то я ни на минуту не сомневался, что оно произойдет. Странная внутренняя убежденность, которую я не мог себе объяснить. И еще — глубокая уверенность в том, что я лично от него не пострадаю. Так же как бабушка в свое время знала, что она может пострадать. Теперь я уже не сомневался, что унаследовал от нее эту невероятную способность. Но в ту ночь меня интересовало иное. Мне важно было разрешить другую проблему. Не ради жены и не ради самой проблемы. Просто мне хотелось найти объяснение своему поведению.
Бабушка знала о землетрясении. Ощутила его, предчувствовала, видела — словно древняя пророчица. Но почему она не предупредила остальных? Отцу, правда, сказала, но я был убежден, что только ради себя, чтобы он помог ей, спас. Почему она ни слова не сказала тем несчастным женщинам, пораженным неизлечимыми болезнями? Не знаю. Честное слово, не знаю. Впрочем, может, она и предупредила их в последний момент, и то сбежали, даже не оглянувшись на спасительницу.
Одного меня она предупредила прямо и откровенно. Одного меня выделила из общей безликой массы. Наверное потому, что привыкла воспринимать меня как часть себя самой, своей сущности, своего бытия. Или как свое будущее. Уснул я лишь на рассвете, но, похоже, мне удалось докопаться кое до чего. По крайней мере, я, как мне кажется, уловил частицу бабушкиной истины.
Это довольно трудно объяснить, но мне кажется, что она верила в непреложный порядок бытия. На первый взгляд, это звучит весьма претенциозно, хотя, в сущности, все очень просто. Каждый носит в себе что-то вроде инстинкта у животных, не сознавая и не понимая его сути. Бабушка была молодой, полной жизни, счастливой женщиной. Потом у нее убили мужа. Она осталась одна. Ничто не может нарушить естественного хода жизни.
Есть что-то очень мудрое в этой бессознательной философии простых людей. Они не различают судьбу общую и судьбу личную. И никогда не ждут милостей от жизни. Все, чего ты ожидаешь извне, нужно заслужить. И создать самому. Никакой бог не вспашет тебе поля, не вытащит из могилы. А это значит, что люди по-настоящему не верят в этого бога, хотя время от времени и обращают к нему свои беспомощные молитвы. Книга жизни написана раз и навсегда, и ничто не может изменить того, что в ней начертано.
Там, в этой книге, было записано и бабушкино землетрясение. Легкая конвульсия, последнее содрогание — и бабушка смирилась. Хотя и была такой непримиримой, такой сильной во всех жизненных испытаниях.
Перед тем как уснуть, я наконец принял решение. Не дожидаясь вопросов, я сам скажу жене:
— Оставь меня, пожалуйста, в покое. Ничего из того, что ты от меня требуешь, я делать не буду. Не могу, и все. Неужели ты не понимаешь, как это для меня унизительно?
* * *
Наутро я проснулся лишь в девять часов. Жена ушла на работу, не разбудив меня — в первый раз за всю нашу совместную жизнь. Но завтрак, как всегда, ждал меня в кухне на столике — чашка холодного молока и немного колбасы. Я ни к чему не притронулся — единственный способ хоть как-то отомстить жене. Я больше не ждал от нее ни советов, ни доброты. Ни тем более сочувствия, которое всегда меня обижало. Я только хотел, чтобы она меня поняла — ничего больше.
Чтобы отвлечься, я просмотрел журналы, дожидавшиеся меня на письменном столе. Мои журналы по химии жизни, к которым я вот уже две недели не притрагивался. Как всегда — последние новости со всего мира. Факты, которые несколько десятилетий назад показались бы невероятными и непостижимыми. Я работал до самого обеда, но все это время разум сопротивлялся, душа была пуста. Вновь и вновь мной овладевала тревожная, невыносимая мысль — то ли это, что я ищу? И не ошибся ли я все-таки дорогой, чего в свое время так опасалась бабушка? Сейчас мне кажется, что я, по крайней мере, знаю главное — никогда, пока существует мир, не будет получена искусственная жизнь в колбах и пробирках. Жизнь создается и исчезает лишь внутри вечного бытия. И не может иметь другого возраста, кроме бесконечности. Ее рождение и смерть — это то же, что рождение и смерть любой вселенной. Но в то утро в голове у меня все смешалось, ум кипел, не приходя ни к чему. Я понимал, конечно, что жизнь — это до какой-то степени и химия тоже. Но до какой? До той, где кончается также и физика? Это уже казалось мне совершенно абсурдным.
Как всегда, жена вернулась домой около пяти. Лицо ее казалось восковым, до того оно было холодно и бесчувственно. Не сказав ни слова, она ушла в кухню и провозилась там до вечера. По некоторым доносившимся до меня звукам я понял, что она что-то готовит. Делала она это по рецептам поваренных книг, довольно посредственно, без капли вкуса и воображения. Обедал я обычно один, но ужинали мы всегда вместе.
Около восьми она показалась на пороге моего кабинета. Лицо ее, хотя и разрумянилось у плиты, оставалось все таким же бесчувственным.
— Ужинать хочешь? — спросила она.
— Нет! — ответил я кратко.
— Почему?
— Почему! Не вижу смысла.
Она прекрасно меня поняла. В ее холодных глазах что-то дрогнуло.
— Думаешь, мы погибнем?
— Не думаю, — ответил я. — Но война есть война. Никто не ходит в атаку с набитым брюхом.
Секунду поколебавшись, она вошла. Походка ее была довольно унылой, я бы даже сказал, беспомощной. Это меня в какой-то степени удовлетворило — значит, не такая уж она каменная.
— Я отвезла Донку на дачу, — проговорила она. — Конечно, вместе с Владко, ради него я и пошла на этот компромисс. Больше ничего я сделать не вправе.
У нас была крохотная дачка — финский домик — где-то возле Лыкатника. В этом году мы еще там не были. Надо признать, жена нашла неплохое место, чтобы укрыть внука. Нашего внука, к которому я, по правде говоря, не испытываю слишком сильных дедовских чувств. Дачка была словно специально создана для землетрясений, могла покривиться, растрескаться, но рухнуть — ни в коем случае.
Сейчас мне больше уже не хотелось сидеть одному, в тишине, со своими путаными мыслями. Одиночество не приводит их в порядок, а только путает еще больше. Я повернулся к жене.
— А ты почему не осталась с ними?
— Ни за что! — ответила она раздраженно. — Исключение я могу сделать только для Владко, больше ни для кого.
«Для Владко», «больше ни для кого» — все это мне было понятно. Жена не слишком любила нашу ленивую дочку. В прошлом году Донка развелась с мужем, но вернуться к нам не захотела, хотя у нас и была свободная комната. Сильно подозреваю, что тут не обошлось без жены. Пока они разводились, она не проронила ни слова — явно сочувствовала зятю.
— Ты выходил сегодня? — внезапно спросила она.
— Нет, — ответил я, с трудом скрывая враждебность.
— Почему?
— Сколько раз можно повторять? Не вижу смысла!
— Но ведь мы договорились. Я всегда выполняю свои обещания. Да и ты до сих пор тоже.
Это было верно. И все же в наших временных соглашениях на компромисс обычно шел я, а не она.
— Неужели ты не понимаешь, в каком я окажусь глупом положении? — сказал я. — Сейчас и без того развелось слишком много суеверий. Духи, спиритические сеансы, знаки зодиака, гороскопы. Те, на кого ты рассчитываешь, в ответ на мои слова только скептически усмехнутся, словно речь идет о пресловутой петричской знахарке. Хотя сами в глубине души скорее всего мне поверят.
— И постараются укрыться от землетрясения? — В глазах ее что-то блеснуло.
— Нет, вряд ли. Люди ужасно непоследовательны. Уверен, что многие убежденные безбожники тайком шепчут молитвы. Так же как многие верующие в глубине души ненавидят своего бога…
Нет, ее ум не мог переварить этих простых истин. Ведь они грозили разрушить упорядоченность ее внутреннего мира. Но в тот вечер она только взглянула на меня и, словно переутомившийся генерал, опустилась в кресло.
— Не могу понять! — пробормотала она уныло. — Решительно не могу!.. Иметь в руках такое веское доказательство, такой невероятный козырь — и не воспользоваться.