«Впору стреляться, когда „наган“ в порядок приведу, – мрачно думал поручик. – Три четверти моего отряда погибло. Мы пятеро уцелели чудом, и нам безумно повезло, что выбросило на безлюдный берег, а не прямо под ноги туркам. Было бы нехристям пополнение в их окаянный лагерь, никого похищать или в плен брать не надо – сами приплыли, тащите нас из воды за шкирку и берите тепленькими. А я ведь обещал командующему, что уничтожу гаубицу и разберусь с лагерем. И графу Фредериксу я кое-что обещал, и перед прекрасной Верой у меня есть обязательства. Как теперь я стану их выполнять? О, черт! Ведь динамитные шашки тоже булькнули на дно, они были на перевернувшейся фелюге».
Настроение было настолько паскудным, что, если бы в озере Ван водились акулы, он бы непременно отыскал самую голодную и бросился бы в воду перед самым ее рылом: пусть подавится, зараза! Только ведь не станет акула его жрать. Из отвращения. Хорош командир диверсионного отряда, который, даже не приблизившись к объекту диверсии, потерял пятнадцать человек из двадцати! Иллюзий и наивных надежд у Сергея не было: он не сомневался, что казаки из трех остальных фелюг погибли.
«Отставить! Хватит предаваться ламентациям и есть себя поедом, это ничему не поможет, погибших ты своими терзаниями не воскресишь, нужно о живых подумать, – сурово приказал сам себе Голицын. – Ты поручик Лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка или слезливая институтка? Не хватало еще, чтобы эти четверо человек заметили, в каком ты состоянии пребываешь! Не будь размазней, ты же русский офицер! Эмоции заволакивают рассудок. Нужно успокоиться, все взвесить, обмозговать. Нужно приободрить людей. И, раз уж Господь сохранил мне жизнь, нужно вывернуться наизнанку, но сдержать свои обещания. А вот когда ты их выполнишь, будешь искать голодную акулу, если к тому времени жив останешься и желание не пропадет».
Строгий внутренний разнос, учиненный Голицыным самому себе, помог. Поручик вновь был готов к борьбе с врагами и судьбой. Он встал, тронул за плечо Бестемьянова:
– Организуй костер, Петр Николаевич, нужно обсушиться и согреться. На вот, держи спички, они у меня в специальном отделении портсигара лежат, не намокли. Там и папиросы есть, можешь сам подымить и казакам дай, ежели они курящие. Плавник собрать тебе станичники помогут. А я пойду погляжу, что там у нас с беспроволочным телеграфом. Нужно попытаться выйти на связь со штабом армии, доложить его превосходительству о наших бедах.
Поручик тяжело вздохнул. Что ни говори, на какой форс-мажор ни ссылайся, а люди погибли, и возможности выполнения боевой задачи под большим вопросом. Соврет тот, кто скажет, что ему приятно докладывать начальству о столь впечатляющих достижениях!
Тут же, пошатываясь, поднялся Владислав Дергунцов.
– И мои принадлежности... – с трудом ворочая языком, проговорил он. – Аппарат съемочный, пленки...
Сергей вспомнил, как оператор закрывал своим телом кинематографическое оборудование, и почувствовал что-то вроде уважения к Дергунцову: профессионал, болеет душой за свое дело.
– Пойдемте со мной к фелюге. Посмотрим, уцелело ли ваше барахло. Но беспроволочный телеграф куда важнее, уж поверьте.
Когда они уже подошли к разбитой фелюге, Голицын вдруг вспомнил одну удивившую его деталь:
– Послушайте, господин Дергунцов, когда всем нам казалось, что пришел конец, вы принялись молиться, я не ошибаюсь? Не сочтите за бестактность, но я полагал, что вы русский и православный. А молились вы по-немецки...
Оператор слегка покраснел и нехотя ответил:
– Я считаю себя русским, но мои предки переселились в Россию из княжества Тюрингии. Это случилось сто пятьдесят лет тому назад, в самом начале правления Екатерины Великой. С той поры много воды утекло, наша фамилия давно ассимилировалась. Но по семейной традиции все Дергунцовы знают немецкий язык и исповедуют лютеранство. Вас, господин поручик, это как-то задевает?
– С чего бы? – пожал плечами Сергей. – Это ваше личное дело, а я приучен уважать любую искреннюю веру, хоть в великого небесного бегемота. У меня приятель есть, путешественник заядлый, весь мир объездил. Так он рассказывал, что имеется в джунглях французского Конго такое забавное бушменское племя, которое именно в этого зверя верит и жертвы ему приносит. Ну и на здоровье, лишь бы не человеческие. Так, теперь смотрите, господин корреспондент, что уцелело из вашего оборудования. А я беспроволочным телеграфом займусь.
Он перебрался через борт и принялся рыться в беспорядочной куче вещей на дне фелюги, отыскивая аппарат беспроволочного телеграфа. Под руку Голицыну попалась круглая оцинкованная коробка, в которой, как он знал, хранились пленки для съемки. Он поднял ее, протянул Дергунцову.
– Осторожно, – закричал тот, – здесь чистая пленка, ее нельзя засветить!
Но было поздно: круглая крышка отскочила, и рулон немного подмокшей пленки вывалился на камни.
«Что за притча? – удивился Сергей, посмотрев на целлулоидную ленту. – Я знаю, как выглядит засвеченная пленка. Она вся однотонная, непрозрачная, грязно-желтого цвета. А здесь хорошо видна непрерывная цепочка отдельных крохотных кадров по всей длине. Значит, пленку нормально отсняли, проявили и обработали закрепителем. Ее хоть сейчас можно в проекционный аппарат вставлять. Но зачем Дергунцову тащить с собой готовую к показу пленку, кому он ее собрался демонстрировать? И что, хотел бы я знать, на ней заснято?»
Поймав удивленный взгляд поручика, Дергунцов торопливо сказал:
– Перепутал, не ту коробку прихватил впопыхах. Бывает.
Сергей только плечами пожал: действительно, бывает. Он как раз в этот момент обнаружил ящичек беспроволочного телеграфа и пару гальванических батарей, ему стало не до Дергунцова с его пленками.
Неважно обстояло дело с беспроволочным телеграфом, поручик сразу же понял, что выйти на связь с генералом Юденичем ему не суждено. Сам аппарат уцелел, но гальванические батареи, на которых он работал, намокли. Их даже не было смысла сушить: побывав в воде, батареи разрядились. Теперь все это хозяйство оставалось только выбросить к чертовой матери.
Голицын злобно сплюнул: и здесь не подфартило! Ни взрывчатки, ни связи, и под командой всего четверо человек, от одного из которых проку будет, что от козла молока. Дорого же обошелся Сергею Голицыну взбалмошный характер горного озера Ван!
А вот Дергунцову, которого поручик мысленно сравнил с бесполезным в плане молока козлом, повезло: его съемочный аппарат остался целехоньким. Только просушить, и он готов к работе. Не пострадали от воды и две оставшиеся круглые цинки с пленкой.
Но вот ведь что любопытно: цинки и не могли пострадать, потому что по шву между днищем и крышкой были запаяны тонким слоем олова...
24
За столом в салоне штабного вагона сидели генерал Махмуд Киамиль-паша и его начальник штаба полковник Вильгельм фон Гюзе. Перед ними стоял один из пленных русских офицеров с погонами артиллерийского капитана. Чуть сбоку расположился переводчик.
Пленных офицеров, содержащихся в лагере под стволом «Большой Берты», вдруг посетила странная лингвистическая хворь: все они в одночасье позабыли немецкий язык, на котором фон Гюзе вел допрос. Даже те, кто до загадочного заболевания знал его не хуже родного русского. А теперь: «Нихт ферштейн!», и отцветай, моя черешня. Фон Гюзе злился на такой явный саботаж и откровенное издевательство, но не показывал этого, потому что сделать ничего не мог. К тому же у фон Гюзе и Махмуда имелись куда более основательные причины для злости, настроение у командира 3-й турецкой армии и его начальника штаба было одинаково поганым.
На столе перед Махмудом и фон Гюзе лежал вчерашний номер берлинской «Unsere Zeit». На второй полосе газеты располагалась переводная перепечатка лихой статьи «Юный Романов сбежал бить басурманов!» из «Петроградского листка». Перепечатка была снабжена ехидным редакционным комментарием и фотографией великого князя. Той самой.
Киамиль-паша и фон Гюзе допрашивали по очереди всех пленных русских офицеров, этот был тринадцатым. Турецкого генерала и его начальника штаба интересовали, конечно, подробности вчерашнего побега двоих пленных и попытка бунта в лагере. Но их занимало не только и не столько это. Кто в действительности сбежал вместе со штабс-капитаном Левченко – вот что не давало им покоя.
– ...нет, это не он, – твердо сказал артиллерийский капитан, отвечая на вопрос и глядя на фотографию великого князя, – тот прапорщик, конечно, немного похож, но... Не он, и все!
Примерно то же самое говорили уже прошедшие допрос русские офицеры.
Киамиль-паша приказал двоим конвоирам:
– Уведите пленного! Следующего давайте!
– Не стоит следующего, – бросил ему немец. – Вы разве не видите, эфенди, что все они сговорились? Значит, было о чем сговариваться, и смехотворная попытка прорваться с голыми руками за проволоку была совсем не смехотворной. Русские и не надеялись сбежать, эфенди Махмуд! Они отвлекали наше внимание, рискуя своими жизнями. Пора заканчивать эту комедию. Зачем терять время, ничего нового мы не услышим. Отошлите переводчика. Нужно поговорить наедине.
– Может быть, это все же лишь совпадение, полковник? Чисто внешнее сходство? – спросил турецкий генерал Вильгельма фон Гюзе, когда они остались вдвоем.
За окном штабного вагона раздался грохот «Большой Берты». Задрожали стекла.
– О чем вы говорите, эфенди! – раздраженно откликнулся немец, тыкая пальцем в газету. – Я не видел этого юнца...
– Я тоже не видел, – проворчал Киамиль-паша.
– ...но тут написано, что у него документы прапорщика запаса, что он бежал на турецкий фронт, возраст соответствует, соответствуют приметы внешности. Все совпадает с теми документами, которые мы изъяли у похищенного и проданного нам горцами мальчишки. Даже факультет правоведения, который он якобы окончил. Не верится мне в такие совпадения!
– Мало ли в корпусе Огановского прапорщиков, – проворчал турок.
– Эфенди, вы о другом подумайте: и мое, и ваше начальство тоже умеет читать. Если до них дойдут сведения, что, возможно, у нас с вами в плену был член семьи русского императора, а мы не только упустили его, но еще и сами организовали ему побег...
– Не держите меня за дурака! – раздраженно воскликнул Махмуд. – Я, может быть, и невеликого ума человек, но, смею думать, не глупее вас! Конечно, если наше начальство узнает, кто попал к нам в плен и прикинет, какую громадную пользу можно было из этого извлечь, то не поздоровится и вам, и мне. Но! Во-первых, – откуда оно узнает, что мальчишка – если это действительно великий князь! – был у нас в плену? А во-вторых, не мы организовывали побег, а вы, милейший!
– Не передергивайте, эфенди! – вскинулся фон Гюзе. – Мы в одной лодке, отвертеться вам не удастся. Вы прекрасно знаете, что я планировал побег лишь одного человека, штабс-капитана. Он добрался бы до своих, подробно рассказал бы им о лагере, о том, что бомбить гаубицу нельзя, иначе оставшиеся в плену русские погибнут. Вы поддержали мой замысел, а теперь хотите на меня же все свалить?! Не выйдет. Кто же знал, что непосредственный исполнитель окажется таким остолопом, даст оглушить и разоружить себя, позволит удрать не одному, а двоим русским! Замечу, что подбирал исполнителя не я, а вы. Кстати, вы отдали приказ об его аресте? Превосходно. Кто еще, кроме нас двоих, начальника охраны лагеря и недотепы-исполнителя, знал о том, что побег подстроен?
– Никто, – ответил генерал Махмуд после непродолжительного раздумья.
– Начальник охраны не видел второго беглеца, он знает в лицо только штабс-капитана, – пробормотал себе под нос фон Гюзе. – А вот недотепа не мог не видеть! Значит, надо перестраховаться.
Немец тихо сказал Киамиль-паше несколько фраз. Брови турка сперва поползли на лоб от изумления, затем грозно нахмурились... Но, поразмыслив минуту, турецкий генерал кивнул, соглашаясь со своим начальником штаба. Еще через несколько минут двое конвойных доставили в штабной вагон «хозяина кофейни в Сухуме». Вид у провокатора, липового «подданного российской короны», был перепуганный. Он не мог понять причин своего ареста: ведь он лишь выполнял личное распоряжение генерала!
Конвойные вышли за дверь, а генерал Киамиль обратился к арестованному на родном языке:
– Видишь газету? Посмотри на фотографию, это тот, второй, про которого говорил штабс-капитан? Который полз следом за ним?
Что бы турку ни сказать – мол, не он. Или хотя бы выразить неуверенность: дескать, только луна светила, я вообще толком второго не видел, меня русский штабс-капитан сразу же свалил, в беспамятство отправил! Наверное, умей несчастный провокатор читать по-немецки, он так бы и поступил, хватило бы мозгов, заглянув в текст статьи под фотографией, сообразить: догадываться, а тем более знать о некоторых вещах смертельно опасно. Но турок не владел немецким, понятия не имел, кто в действительности запечатлен на фотографии в газете, и с готовностью подтвердил, подписывая тем самым свой смертный приговор:
– Точно, он. Клянусь мечетью, это он на фотографии, то самое лицо, только осунувшееся... Я его успел хорошо разглядеть. Совсем еще молодой. Но я вовсе не собирался давать возможность побега и ему тоже, – турок забеспокоился, стал оправдываться: очень уж не нравился ему взгляд сидящего за столом долговязого немца, холодный и немигающий, как у гюрзы или кобры. – Я же делал все, как вы мне приказали, эфенди Махмуд! Я же сказал русскому головорезу, что помогу убежать только одному пленному. Ему. А он ударил меня так, что я упал без сознания. В чем моя вина, за что меня арестовали?
Киамиль-паша перевел взгляд на немца, кивнул. Теперь у генерала Махмуда не оставалось сомнений: да, в его руках некоторое – очень короткое! – время находился близкий родственник русского царя. И он упустил такого пленника! Какая досада, что номер «Unsere Zeit» получен сегодняшним утром, а не на сутки раньше! Если о таком крупном упущении узнают его завистники и недоброжелатели в Генеральном штабе и при дворе султана, то карьере конец. Это в лучшем случае. Прав фон Гюзе, на недотепистого исполнителя следует надеть надежный намордник. А по-настоящему надежным намордник бывает только один.
Вильгельм фон Гюзе чуть заметно кивнул в ответ. Судьба несчастного провокатора была решена этими двумя кивками. Он должен был замолчать навсегда, дабы никто не мог проведать о том, в какую лужу уселись Киамиль-паша и его начальник штаба.
– Тебя контролировали, – спокойно сказал Махмуд Киамиль-паша, глядя на беднягу тяжелым сверлящим взглядом. – Мой доверенный человек, который, как и ты, понимает по-русски, слышал твой разговор со штабс-капитаном. Мне донесли, что ты потребовал пятьсот рублей за побег. А брать деньги тебе никто не приказывал. Своим корыстолюбием ты заронил в голову русского мысль о возможности прихватить в побег еще одного человека. Это очень сильно нарушило мои планы, ты сорвал важнейшую операцию, позволив убежать не одному человеку, как тебе было приказано, а двоим. За нарушение приказа тебя сурово накажут.
Киамиль-паша кликнул конвойных. Когда они вошли, он поднялся из-за стола и коротко приказал:
– Отведите преступника к берегу озера и немедля расстреляйте. Ни в какие разговоры с осужденным не вступать, иначе следующими расстреляют вас. Тело бросьте в воду, но позаботьтесь о том, чтобы оно не всплыло. О выполнении доложите лично мне через десять минут.
Махмуд Киамиль-паша знал своих людей, они ничуть не удивились такому неожиданному приказу. А они знали своего командира и не сомневались, что генерал точно так же прикажет расстрелять на месте их самих, вырази они хоть тень сомнения в правильности столь скорого и свирепого приговора, откажись стать палачами. Утопить тело? Утопим, какой вопрос, камней на берегу много.
Кстати сказать, в русской армии что-либо подобное было совершенно немыслимо и непредставимо.
Когда молчаливые конвоиры и обвисший у них в руках, тонко подвывающий от смертельного ужаса провокатор покинули штабной вагон, генерал повернулся к Вильгельму фон Гюзе и с досадой сказал: