— Больше вопросов нет, — сказал защитник.
— У государственного обвинителя вопросы будут? — спросил судья.
— Будут, — отозвался Холодайкин, надевая очки и заглядывая в бумаги. — Сколько было лет обвиняемому, когда вы его потеряли?
— Два года, — глухо ответил Иван Никанорович.
Мать Азарова приложила к глазам платочек. В зале стало тихо. Савельева достала платок и высморкалась.
— Когда вы нашли сына?
— Четыре года назад.
— Значит, прошло почти тридцать лет?
— Целая жизнь, — вздохнул старик.
— Выходит, вы потеряли его совсем маленьким, несмышленым ребенком, а встретились со взрослым мужчиной, имеющим семью?
— Выходит, так, — подтвердил Азаров-старший.
— То есть как бы совсем чужим для вас человеком, которого вы не воспитывали, не знали, как он жил все эти годы?
— Нет, это не так. Не я виноват. Война. Многие совсем потеряли. А Степа мне родной, — с болью возразил Иван Никанорович. — Как вот встретились — и словно всю жизнь не расставались…
— Я возражаю против такого рода вопросов! — вскочил Шеманский.
— Товарищ прокурор, прошу задавать вопросы по существу, — обратился Паутов к Холодайкину.
— Хорошо. — Врио прокурора снял очки. — По чьей инициативе вы нашли друг друга — по вашей с супругой или подсудимого?
— По нашей с супругой, — ответил Иван Никанорович и поспешно добавил: — Но сын нас тоже разыскивал.
Все посмотрели на Степана. За все время, пока допрашивали отца, он ни разу не поднял головы.
— Вопросы еще будут? — Паутов поскорее хотел закончить с этим допросом.
— У меня всё. — Алексей Владимирович спокойно откинулся на спинку стула.
В наступившей тишине вдруг послышались тихие всхлипывания. Степан тревожно посмотрел в ту сторону, где сидели родители.
В зале произошло какое-то движение.
— Не надо, Мария, возьми себя в руки. — Азаров-старший быстро пробрался через уступивших ему дорогу людей к своей жене, безвольно опустившей голову на плечо Анны Ивановны.
— Что там? — встал судья Паутов, вглядываясь в зал.
Иван Никанорович, совершенно потерявшийся, ответил:
— Понимаете… Сердце неважное у нее…
И здесь поднялся Петр Григорьевич Эпов. Вместе с Клавдией Тимофеевной они вывели Азарову. Иван Никанорович, извиняясь, вышел за ними.
Единственным человеком, сохранявшим полное спокойствие, была вторая заседательница, Рехина. Полная, лет сорока, в строгом черном костюме, она невозмутимо глядела прямо перед собой, сложив на столе пухлые, в ямочках руки.
Во время заминки в дверь прошмыгнула Земфира Илларионовна. Она скорыми, осторожными шажками пробралась к Холодайкину и сунула ему пакет. Алексей Владимирович, бросив благоговейный взгляд на внушительные штемпеля и сургучные печати, поспешно вскрыл его и, надев очки, прочел текст на глянцевом с золотым тиснением бланке.
— Товарищи судьи, — торжественно сказал Холодайкин, — только что из Министерства иностранных дел поступили дополнительные сведения, Я ходатайствую, чтобы они были заслушаны и приобщены к делу. Это показания журналистки Рославцевой, взятые по нашей просьбе в посольстве Советского Союза в Италии.
Он произнес это так, словно сам был приобщен к такой высокой сфере, как центральная пресса, Министерство иностранных дел, Италия.
Народная заседательница Рехина, не отрываясь, смотрела на листок веленевой бумаги, подрагивающий в руках Холодайкина.
— «Я, Рославцева Ольга Никитична, 1944 года рождения, действительно находилась в июле месяце в Талышинском районе по заданию редакции газеты «Комсомольская правда» под псевдонимом Гриднева», — читал врио прокурора.
Степан Азаров слушал, положив подбородок на ладонь и глядя в пол.
— «В о п р о с. Вам известно, чем занималась экспедиция герпетологов Дальневосточного отделения Академии наук СССР?
О т в е т. Да, известно. Поэтому я туда и поехала.
В о п р о с. В качестве кого вы находились в экспедиции?
О т в е т. В качестве лаборантки.
В о п р о с. Какова цель вашего пребывания в Талышинске?
О т в е т. У меня всегда одна цель — написать об интересных людях. Очерк, статью, может быть, книгу.
В о п р о с. Когда вы вылетели из Талышинска?
О т в е т. Двадцать шестого июля.
В о п р о с. Когда прибыли в Москву?
О т в е т. Двадцать седьмого июля, днем.
В о п р о с. Когда вы отбыли в Италию?
О т в е т. Двадцать восьмого июля, вечером.
В о п р о с. Что вы можете сказать о гражданине Азарове Степане Ивановиче?
О т в е т. Он, на мой взгляд, человек разносторонний, талантливый. Честный и справедливый.
В о п р о с. Что вам известно о пропаже сухого яда на четыре тысячи двести сорок три рубля?
О т в е т. Ничего.
В о п р о с. Что вы можете сказать о причинах?
О т в е т. Ничего не могу сказать. Но сам факт меня встревожил. Я знаю, какой благородный и крайне рискованный труд — добывание этого яда и как он нужен стране.
В о п р о с. По возвращении в Советский Союз вы думаете еще раз побывать в экспедиции?
О т в е т. Разумеется. Если успею. Моя командировка здесь затянулась. Если я опоздаю в этом году, то обязательно приму участие в работе экспедиции на следующий год».
Государственный обвинитель закончил читать и, подойдя к судейскому столу, протянул бумагу Паутову:
— Прошу приобщить к делу.
— Уважаемые товарищи судьи, — поднялся Шеманский. — Не имея возможности обратиться лично к Рославцевой-Гридневой, я прошу разрешения задать несколько вопросов государственному обвинителю. Сразу оговорюсь: вопрос касается только процедуры получения показаний. Я понимаю, моя просьба необычна. Но согласитесь, что допрос свидетеля произведен также несколько необычно. В моей практике это впервые. В вашей, вероятно, тоже.
Судья Паутов, посоветовавшись с заседателями, разрешил, предупредив:
— По существу, пожалуйста.
— Разумеется. Уважаемый товарищ государственный обвинитель! Вопросы, предложенные гражданке Рославцевой-Гридневой, составлены вами или в посольстве?
— Конечно, мной, — гордо ответил Алексей Владимирович.
— Благодарю вас, я удовлетворен. — Шеманский послал судьям свою очаровательную благодарственную улыбку.
После этого по ходатайству Холодайкина была допрошена Кравченко.
— Скажите, пожалуйста, — обратился к ней прокурор, — какого числа обвиняемый попросил у вас взаймы сто рублей, ссылаясь на то, что ему нужно послать своим родителям?
— Сейчас попробую вспомнить. Приблизительно числа двадцатого июля.
— Когда была обнаружена пропажа сухого яда?
— Тридцатого июля.
— После того как подсудимый взял у вас вышеупомянутые сто рублей, до тридцатого июля он получал в экспедиции какие-нибудь деньги?
— Нет.
— Он больше у вас не занимал?
— Нет, не занимал.
— У меня еще вопрос. Подсудимый часто называет вас «мать». Вы состоите в каких-нибудь родственных отношениях?
— Почти. У нас действительно отношения, как у сына с матерью.
Народная заседательница Савельева, расплывшись в улыбке, переводила взгляд со Степана на Кравченко. Холодайкин сдвинул очки на лоб и недоуменно уставился на Анну Ивановну.
— Как вас понимать? Если вы действительно состоите в родстве и это подтверждено документами, это одно дело. Если нет — совершенно другое. Я прошу дать объяснения.
Кравченко посмотрела на Степана. Он едва заметно кивнул ей.
— Это было в сорок пятом году, летом. Сразу после войны. С группой студентов я находилась в Ташкенте на практике после первого курса. Мы жили в старом городе, недалеко от Бешагача. Так называется рынок. Там я впервые увидела Степу. — Анна Ивановна поправила волосы. — Он пел песни, а калека-нищий, с медалью на заплатанной гимнастерке, собирал деньги. Людям старшего поколения эта картина знакома. Одним словом, война. Так вот, я сразу обратила внимание на эту странную пару. Меня ужаснул вид мальчика: в рваной одежонке, нечесаный, немытый, с цыпками на ногах. У калеки — синее лицо алкоголика, руки дрожат, весь в татуировке. Типичный уголовник. Целый час я стояла и слушала. У самой, поверьте, слезы на глазах. На следующий день я снова пошла на базар. Уж и не помню, как это случилось, схватила я мальчика за руку — и бежать. А калека за нами. Нож выхватил. На костылях, а мчался во всю прыть. Короче, отбила я мальчика. В милиции выяснилось, что калека на самом деле был спекулянтом и продавал из-под полы анашу. Это наркотик такой, вроде опиума. Ногу ему отрезало еще до войны, когда он занимался вагонными кражами… В общем, Степу определили в детдом. Он пошел в первый класс. Во время своей учебы в институте я бывала в Узбекистане каждое лето. Навещала его. Мы постоянно переписывались. После окончания института через два года я вышла замуж и предложила Степану приехать жить в мою семью. Но он ответил, что ищет своих родителей и обязательно их найдет. В последние годы мы довольно регулярно виделись. По роду своей работы я часто бывала в Средней Азии. Как-то он поехал со мной в экспедицию, когда уже учился в строительном техникуме. Как видите, стал змееловом. — Кравченко приложила руку к сердцу. — Ей-богу, я знаю его не хуже и отношусь с не меньшей любовью, чем к своим детям. Я всегда старалась быть Степе настоящей матерью, зная, что у него нет родителей…
— Вы сказали, что подсудимый пошел в сорок пятом году в школу. Сколько ему было тогда лет?
— Семь.
Холодайкин потер виски:
— А родители Азарова утверждают, что в сорок первом году ему было два года, когда они его потеряли. Выходит, в сорок пятом ему было шесть лет?
— Нет, ему было семь лет, я относила его документы в школу и была на торжественном празднике первого звонка…
Давыдова, искренне переживавшая все, что происходило в зале, не выдержала и сказала:
— Родители, поди, лучше знают…
Холодайкин обратился к суду:
— Здесь неувязка, товарищи судьи. Я прошу подсудимого дать необходимые разъяснения, потому что кто-то дал неверные показания — либо свидетельница Кравченко, либо родители подсудимого.
— Прошу прощения, — вскинул руку Шеманский, — у меня будет вопрос к свидетельнице Кравченко. (Председательствующий кивком разрешил.) Анна Ивановна, все работы с сухим ядом у вас производятся в особых перчатках?
— Да, обязательно. В хирургических перчатках, — ответила Кравченко.
— Благодарю. У меня все.
— Подсудимый, вы можете дать объяснение на вопрос обвинения? — спросил у Азарова судья Паутов.
Степан поднялся, долгим взглядом оглядел зал.
— Я разъясню. — Он сделал паузу. — Только у меня огромная просьба ко всем, кто здесь сидит. Чтобы об этом не узнали мои старики. Если можно, конечно. — Он посмотрел на судей. — Это не мои родители.
Давыдова охнула. Заседательница Савельева, расширив от удивления глаза, приложила ладони к щекам. Рехина обратила свое каменное лицо к Азарову.
— Получилось это так, — продолжал Азаров. — Они искали своего пропавшего сына много лет. Я тоже искал своих родителей. Писал во все инстанции. И вот четыре года назад нас свели в городском отделе внутренних дел города Смоленска. Я был уверен, что это мои родители. Так же думали и они. И в милиции были уверены, что я их сын. Что и говорить, это было здорово для всех. — Степан вздохнул: — Они хорошие люди, добрые. Пережили много. Я никогда не забуду нашу первую встречу. И сложилось у нас, как у всех. Дочка моя очень к ним привязалась. А уж они ее как любят… Мой запрос по поводу родителей долго ходил по разным учреждениям и городам. Два года назад, в Ташкенте, меня вызвали в милицию. И сказали, что мой отец погиб в сорок втором году под Москвой. Мать погибла при бомбежке. Нашлись и свидетели, с которыми я потом встретился. Все подтвердилось. — Он в упор посмотрел на Холодайкина. — Вы бы на моем месте открыли старикам правду?
Врио прокурора поерзал на стуле, ничего не ответив.
— Не мог я этого сделать. По-человечески не мог. Да и не хотел. Зачем? Я не знаю, как другие относятся к своим детям и внукам, а мои — роднее родных. Знать, что где-то живут близкие тебе люди… Я еще раз прошу, очень прошу… — Степан с мольбой посмотрел в зал. — Пусть они ничего не узнают. Если уж не сын, который попал на это вот место, то внучка для них — единственная отрада.
Степан замолчал. В зале наступила тишина.
— У вас есть еще вопросы к подсудимому Азарову? — спросил Паутов Холодайкина.
— Нет. — Врио прокурора сурово уставился в бумаги.
— А у защиты?
Шеманский поднялся:
— У меня вопросов нет. Я только хочу обратиться с ходатайством к нашему уважаемому суду: в целях высшей гуманности и человечности не фиксировать в документах последние показания обвиняемого. В том, что сидящие в этом зале не вынесут из этих стен признания Азарова, я уверен. — Адвокат пристально оглядел всех чуть прищуренным взглядом. — Но пути дальнейшего продвижения материалов в процессе неисповедимы…
Посоветовавшись с заседателями, Паутов сказал:
— Вы уже второй раз просите отойти от установленного порядка. Суд отклоняет ходатайство защиты. — Шеманский сел с таким видом, словно пытался совершить нечто благородное, но ему не дали; Паутов, переложив с места на место несколько бумажек, закончил уже совершенно неофициальным тоном: — Пакость можно сделать и так, без всяких документов.
— Это как пить дать, — отозвалась Давыдова.
Судья недовольно посмотрел на нее.
— Я прошу у суда разрешения задать несколько дополнительных вопросов свидетелю Клинычеву, — привстал врио прокурора.
Клинычев бочком выбрался со своего места и прошел вперед. Он встал так, чтобы не встретиться взглядом с Азаровым.
— Гражданин Клинычев, какого числа подсудимый дал вам взаймы триста рублей?
— Тридцатого июля, утром.
— Какими купюрами? — спросил Холодайкин.
— По двадцать пять рублей.
— А вы не заметили, это были последние деньги у подсудимого или оставались еще?
Клинычев приложил палец к виску, как бы вспоминая что-то. Потом некоторое время молчал.
— Кажется, отсчитал из пачки…
— Кажется или точно отсчитал? — спросил врио прокурора.
— Отсчитал, — поспешно подтвердил Клинычев.
Степан, покачав головой, вздохнул.
Присутствующие в зале зашушукались.
— Прошу соблюдать тишину! — потребовал судья.
— У меня больше вопросов нет, — сказал Холодайкин.
— Свидетель Клинычев, — тут же раздался мягкий голос адвоката, — вы вернули Азарову долг? И если вернули, то когда?
Клинычев невнятно пробормотал:
— Все собирался, хотел отдать… А потом его арестовали. Но я ему отдам… Обязательно отдам.
— Понятно, понятно, — покачал головой защитник. — Не будете ли вы так любезны ответить еще на один вопрос: для чего вам понадобилась вышеупомянутая сумма?
Холодайкин решительно поднялся:
— Я протестую! Подобные вопросы уводят суд в сторону.
Клинычев растерянно озирался.
— Вы хотите узнать у свидетеля что-нибудь по существу дела? — обратился к Шеманскому судья.
— Благодарю, у меня больше вопросов нет, — вежливо отозвался тот.
Клинычев, не глядя на своих коллег, поспешно возвратился на свое место.
Холодайкин снова, с разрешения председательствующего, обратился к Азарову:
— Подсудимый Азаров, для окончательного установления истины я прошу ответить, откуда у вас появилась после двадцатого июля такая крупная сумма денег, из которой вы дали взаймы Клинычеву триста рублей?
Степан молчал.
— Подсудимый, вам понятен вопрос? — настойчиво требовал прокурор.
— Понятен, — хмуро ответил Азаров. — Повторяю, эти триста рублей не имеют никакого отношения к делу.
— Я еще раз обращаюсь к вам с вопросом: где вы взяли деньги? — повторил Холодайкин.
— Товарищ Азаров! — не выдержала заседательница Савельева; к ней наклонился председательствующий и что-то шепнул на ухо. — Гражданин Азаров! — поправилась она. — Расскажите о деньгах. Вы облегчите положение и себе и нам. Если они не имеют никакого отношения к делу, как вы сказали, тем более, значит, можете рассказать.
В зале наступила тишина. Все смотрели на Азарова. После долгого колебания он наконец произнес едва слышно:
— Эти триста рублей оставила мне Гриднева. То есть Рославцева.
По залу прошел шумок.
— С какой стати? — спросил чуть насмешливо врио прокурора.
— Значит, доверяла, — спокойно ответил Азаров.
— Для какой цели?
— На сохранение.
— Почему же вы тогда молчали об этом? — спросил государственный обвинитель.
— Не хотел впутывать ее в эту историю.
Савельева улыбалась.
— Если это не ваши деньги, то как вы могли дать их Клинычеву? — не унимался Холодайкин.
— Он попросил их у меня на несколько дней, — спокойно сказал Азаров. — Я доверял ему…
Шеманский одобрительно наклонил голову.
— У меня к подсудимому все, — сказал Холодайкин. — Но я прошу суд еще раз допросить свидетельницу Эпову Зинаиду. — Получив разрешение от Паутова, Холодайкин обратился к девушке: — Скажите, пожалуйста, обвиняемый не просил быть посредником между ним и вашим отцом, предлагал что-нибудь продать Петру Григорьевичу Эпову?