— Нет, не слышал.
— Эта комиссия составила план-прогноз крупнейших открытий человечества в течение предстоящих ста лет. Вот они относят создание эффективных химических препаратов для лечения психических болезней на 2010–2020 годы. Получив метапроптизол, Александр обгонит эпоху на 30–40 лет. Это Государственная или Нобелевская премия, это свой научно-исследовательский институт, это безграничные научные перспективы.
Разумом, рассуждением я понимал, что нелепо, просто бессмысленно возмущаться Ольгой, сердиться на нее, она — продукт определенного нравственного воспитания. Но подавить в душе острое желание омрачить безоблачно-радужный небосклон ее видения жизни я не мог.
— Ольга Ильинична, а не может так статься, что кто-нибудь другой, не ваш муж, получит метапроптизол?
— Насколько я знаю от него, над этой же проблемой работают японцы и швейцарцы. Там есть очень мощные концерны — «Торей» и «СИБА»…
— Я не имею в виду иностранные фармакологические концерны. Что бы вы сказали, узнав, что препарат синтезирован у нас?
Ольга недоверчиво хмыкнула:
— Перестаньте! Этого не может быть!
— Как вы говорите — «еще как может». В жизни всякое бывает, — я встал, прошелся по комнате, остановился у окна, выглянул на улицу. У подъезда притормаживал ярко-алый «Жигуленок». Отворилась дверь, из машины вылез Панафидин. Отсюда, с пятого этажа, автомобиль с раскрытыми дверцами казался мне похожим на огромную железную бабочку, расправляющую крылья, готовую подпрыгнуть и лететь, не ощущая своего веса, к синему горизонту.
Панафидин снял со стекла «дворники», бросил их в кабину, достал с сиденья желтый портфель, захлопнул двери, сначала левую, потом правую, и бабочка, сложив свои крылья, стала тяжелой, смирной, обтекаемой.
А хозяин усмиренной краснолаковой летуньи запер замок, четким прямым шагом пересек тротуар и направился в подъезд. Это шел очень уверенный в себе человек, уверенный в делах своих, знающий наверняка, что он уже почти-почти обогнал эпоху на тридцать-сорок лет, завтрашний нобелевский лауреат, научный руководитель института с безграничными перспективами!
Я повернулся к Ольге, которая по-прежнему молча смотрела на меня с недоверием, похожим на недоумение — шучу ли я с ней так глупо, или… Или?
— Да-да, — кивнул я. — Похоже, что это факт. — И вспомнил, с каким вкусом, с каким ощущением собственной посвященности, с каким апломбом повторяла она слова, несомненно, слышанные от мужа: «Этого не может быть — это артефакт!»
— Александр знает об этом? — растерянно спросила Ольга.
— Думаю, что не знает. Но мы сейчас у него самого спросим, — сказал я, и в тот же момент в прихожей раздался звонок. Ольга бросилась к двери, я неспешно двинулся за ней, щелкнул замок, вошел Панафидин — спортивно подтянутый, весело-злой, точно знающий, чего стоит фора в тридцать-сорок лет перед всем маленьким человечеством, перед всей эпохой.
— А-а, у нас в гостях неутомимый следопыт? — благодушно протянул он. — Рад видеть, давайте вместе ужинать.
— Спасибо, не могу. Я скоро ухожу. А заглянул я к вам, чтобы узнать ваше мнение о Лыжине.
— О Лыжине? — медленно переспросил Панафидин, и глаза его льдисто полыхнули за стеклами очков.
«О Лыжине?» — сказал он так, будто мучительно припоминал эту фамилию — вроде бы и знакомое имя, ведь наверняка доводилось слышать, а что-то сейчас никак не удается припомнить.
Но Панафидин переигрывал — и менее настороженный человек, чем я, увидел бы, что ему не надо вспоминать, кто такой Лыжин, он очень хорошо знает, кто такой Лыжин, он помнит о нем всегда, и всегда, во все времена, думает о нем.
Ольга, ничего не понимая, переводила взгляд с меня на мужа, четко фиксируя женской интуицией неестественность ситуации, мгновенно возникшие токи нервного напряжения и взаимной неприязни между нами, и хотя и заняла, не раздумывая, почти рефлекторно, сторону мужа, все равно не могла объяснить причину этого недоброжелательства. Она ведь прекрасно помнила, что Александр ей рассказывал про сыщика, интересовавшегося метапроптизолом, которым занимаются он и Лыжин. Но, судя по их репликам, ей показалось, что такого разговора не было, что вообще имя Лыжина не упоминалось в их разговоре и впервые всплыло только сейчас. И почувствовала, что наговорила много лишнего. На всякий случай она сказала:
— Я вам сейчас подам в гостиную кофе, — и ушла на кухню, оставив нас вдвоем.
— Я хотел с вами поговорить о Владимире Константиновиче Лыжине, — сказал я. — Был у вас такой сотрудник и соавтор нескольких изобретений. Помните?
— Да, помню, — помолчал и добавил: — Конечно, помню.
Он закуривал, удобно устраивался в кресле, потом снова вставал за пепельницей и вновь устраивался в кресле, и я видел, что все эти маневры имеют целью выиграть хоть несколько секунд, чтобы тщательно продумать ответ — он не ожидал, что я так быстро выйду на Лыжина.
— Вы не знаете, чем занимается сейчас Лыжин? — спросил я.
— Мне кажется, он работает руководителем биохимической лаборатории в какой-то неврологической больнице.
— Мне тоже так кажется, но только он не руководитель, а старший лаборант.
— А если вы знаете, то зачем вы об этом спрашиваете меня? — раздраженно сказал Панафидин.
— Я знаю не все, и вы, наверное, не все знаете. Мы сложим наши знания и совместно придем к истине, — усмехнулся я.
— Истина не апельсин. Из двух полузнаний целого не по лучишь.
— Ну мы, во всяком случае, попробуем. Меня интересует, чем занимается Лыжин в своей лаборатории.
— Деталей я не знаю, но, по-моему, он тоже интересуется получением и применением транквилизаторов, — сказал Панафидин, изящным небрежным взмахом руки подчеркивая, что ничего в этом интересного нет.
— А вы не знаете, каким именно транквилизатором интересуется Лыжин?
Панафидин засмеялся:
— Видите ли, существует понятие научной этики. Все, что любой ученый считает необходимым сообщить своим коллегам, он может доложить на ученых встречах или опубликовать в периодике. Интересоваться сверх этого не принято. Это скорее компетенция сыщиков, нежели ученых коллег.
— Понял, — сказал я. — Тогда у меня к вам вопрос из моей компетенции.
— Пожалуйста.
— Вы безоговорочно уверены, что метапроптизол еще не получен?
— Абсолютно.
— Тогда я хочу объединить наши интересы на почве единственной общей черты наших профессий — вашей и моей.
— А именно? Мне как-то не приходило никогда в голову, что в наших профессиях может быть что-то общее.
— Может, может, — заверил я. — Помимо служебных обязанностей, учеными и сыщиками руководит любопытство. С моей точки зрения — немаловажный двигатель в постижении истины.
Не скрывая усмешки, Панафидин тяжело, высокомерно бросил:
— Вот только истины мы с вами разные ищем.
— Истина одна, — смирно заметил я. — Истина — это узнавание мира, поэтому она одна и многолика.
— Вот именно, — хмыкнул Панафидин, — решение рядов Галуа и поимка карманника в метро — две стороны истины. Не плохо?
Я не хотел ввязываться в спор, мне никак нельзя было с ним поссориться сейчас, и я сказал примирительно:
— Неравнозначны, конечно, эти стороны истины. Но если бы я поймал карманника, укравшего у профессора сверток с рукописью о рядах Галуа, то это бы несколько смягчило контраст. Правда, мы сильно уклонились от нашей темы, а говорили мы о любопытстве.
— Вы хотите оценить мое профессиональное любопытство ученого? — спросил Панафидин, поигрывая серебряной кофейной ложечкой.
Вошла Ольга, она несла на подносе надрезанный торт. Очень красивый был торт — огромный каравай, обвязанный глазурованным рушником, а сверху вплавлена в шоколад марципановая солонка с сахарным песком.
— Попробуйте, — сказала Ольга. — Вчера гости были, принесли новый торт, «Хлеб-соль» называется.
Я поблагодарил, но торт есть не стал — я что-то разлюбил сладкое в последнее время.
— А у нас в доме все с удовольствием едят сладости, — сказала Ольга. — Мы сладости, как дети, любим.
Панафидин недовольно покосился на нее, сказал сухо, почти сквозь зубы:
— Я тебе уже объяснял, что не «сладости», а «сласти». Сласти! Сладости у восточных красавиц, а это называется сласти. Угощайтесь, — кивнул он мне.
Себе он отрезал большой кусок торта, переложил его на красивую квадратную тарелку с давленым орнаментом, и с аппетитом стал есть его, а на лице и следа не осталось от только что промелькнувшей внезапно, как снайперский выстрел, вспышки респектабельного, опрятно замаскированного злобного неуважения к жене.
— Ну, сласти так сласти! Подумаешь, какая разница, вкус не меняется, — сказала робко Ольга. — И что ты, Сашенька, из-за всяких пустяков так нервничаешь?
— Я абсолютно спокоен, моя дорогая. А ты упускаешь прекрасную возможность не мешать нам говорить по делу, которое тебе совершенно неинтересно.
— Но вы говорили о Володе Лыжине… — просительно промямлила Ольга.
— Этот разговор мы уже исчерпали. А разъяснить инспектору химизм действия транквилизаторов ты вряд ли сумеешь даже с моей помощью.
— Хорошо, хорошо, Сашенька, не волнуйся, я уже ухожу.
— Вот и прекрасно. Так о чем вы хотели меня спросить? — повернулся он ко мне.
— Я хотел вас спросить: что, если бы к вам пришел человек и сказал — я знаю, где лежит метапроптизол, давайте вместе взглянем, вы бы пошли?
Панафидин проглотил кусок торта, прихлебнул кофе, облизнул кончик ложки и неспешно ответил:
— Конечно, не пошел бы.
— Почему?
— Потому что это предложение — нелепая мистификация, дурацкий розыгрыш, рассчитанный на легковерных глупцов. И невежд, надеющихся найти на улице полный кошелек. Знаете, есть такая категория людей, которые с детства мечтают о толстом кошельке на тротуаре?
— Знаю. Ну, а научное любопытство?
— Это не научное любопытство, а обывательское ротозейство. Умный человек не пойдет смотреть на то, чего нет и быть не может. И я смотреть не стану.
Он разговаривал со мной вроде бы совершенно спокойно, слизывал крем с ложки, прихлебывал мелкими глотками кофе, остроумничал, но я видел его глаза — он бешено считал что-то, он отвечал мне механически, по заранее сформулированному отрицательному стереотипу, а сам в это время изо всех сил старался сообразить: что это — милицейская уловка, ловушка? И отбивался, не глядя, размахивая во все стороны руками, как боксер, пропустивший тяжелый удар, не нокаут, конечно, но утрачена ясность, и «вата» в ногах, и лицо противника плывет, но надо продержаться до спасительного гонга, там будет передышка — можно будет еще восстановиться для продолжения боя, который длится не три любительских раунда, а по жестким правилам профессионалов — до победы.
— Смотреть не стану, — медленно повторил я и ужасно обрадовался сделанной им подставке: — Если вы помните, эти же слова сказал ученый монах Томас Люпиан, когда Галилей, исчерпав все аргументы, попросил его взглянуть в телескоп.
Панафидин скривил угол рта:
— Прекрасно образованны стали современные сыщики… Но ничего не попишешь, видимо, такой уж я дубина-обскурант.
Не обскурант ты, дорогой профессор кислых и щелочных щей, а зарвавшийся хам. Нахалюга. И лицемер. Все в этом доме проникнуто лицемерием. И торт ваш «Хлеб-соль» — вранье, потому что хлеб — бисквит, и соль — сахар, а гостеприимство — ложь. Стараясь не сорваться, я сказал тихо:
— Хорошо. Тогда я вам официально заявляю, что располагаю сведениями о том, что в машине одного почтенного гражданина в тайнике хранится метапроптизол.
Панафидин не выдержал, он весь посунулся ко мне, и его напряженная поза и острота движений диссонировали с невозмутимой маской лица и спокойным, чуть даже перетянутым для плавности голосом.
— В чьей же машине, позвольте полюбопытствовать?
— В вашей.
Минуту он помолчал, внимательно рассматривая меня, и я физически, всей кожей лица ощущал его взгляд, такой он был плотный, тяжелый, царапающий нескрываемым презрением, злостью и огромным интересом.
— Вы с ума сошли? — спросил он спокойно и серьезно.
— Нет. Кажется, нет.
— А мне кажется, что сошли. Иначе бы вам не достало духа нести такую неслыханную дичь.
И тут я решил сыграть ва-банк, я поставил все, никто, наверное, никогда не делал более отчаянной ставки, потому что если я ошибусь, то Панафидин меня с лица земли сотрет.
— Возможно, что сказанное мною — дичь. Тогда я извинюсь перед вами за причиненные вам хлопоты и беспокойство, которое доставил своим визитом. Но вдруг, я подчеркиваю — вдруг! — в жизни ведь всякое случается, окажется, что я прав. Никто никогда вам не поверит, что вы не знали о тайнике. И самое главное — вы ведь больше и не увидите метапроптизол. Я его обязательно изыму, коль скоро вы говорите, что не имеете к нему отношения.
— Знаете что — вы мне надоели! — закричал Панафидин, и больше он себя и не старался сдерживать. — Идемте в машину, в гараж, к черту на кулички, куда хотите, только отстаньте от меня со своим копеечным морализированием и безграмотными научными рассуждениями…
Не помню, как мы вылетели из квартиры, лифта на лестничной клетке не оказалось, и Панафидин побежал вниз пешком, и бежал он легко, быстро, сильными прыжками, широко отталкиваясь, перепрыгивая сразу через две-три ступеньки. И я понял, что теннисные ракетки в кабинете лежали у него не для декорума.
— Где? В кабине? — он отпер замок и распахнул дверь. — В моторе? В багажнике? У черта в брюхе?!
Не обращая на него внимания, я встал на колени позади машины и засунул пальцы в узкую щель между бампером и кузовом, нижняя кромка бампера почти вплотную подходила к металлу, и оставался там лишь тоненький просвет для стока воды. Я вел рукой вдоль паза, и в башке вихрем проносились мысли о том, что если подметное письмо было сознательной провокацией и ничего я здесь не найду, то расследованию моему конец. Никто не простит мне такого скандального прогара.
В углу, у закругления бампера, липкой лентой был приклеен крошечный пакетик. Я осторожно вытащил его — полиэтиленовый мешочек плотно облегал маленькую пробирочку-ампулку, в которой неслышно пересыпался белый порошок, похожий на питьевую соду.
Я взглянул на Панафидина — лицо его было бледно, и растекалось на нем тягостное выражение тоски и недоумения.
— Вам этот пакетик не знаком? — спросил я.
— Нет, я никогда не видел его, — покачал он медленно головой, и я никак не мог сообразить, глядя на эту маску тоски, страдания и недоумения, — актерствует он или действительно впал в шок, оттого что у меня в руках ампула с препаратом, который при анализе может оказаться метапроптизолом. Чужим! Не его! Впервые увиденным!..
ГЛАВА 9
Понедельник — день тяжелый. Я в этом просто уверен, и суеверия здесь ни при чем. Моя работа — производство с непрерывным циклом, вроде доменного цеха, и кропотливый, очень обыденный процесс выплавления крупиц истины из руды фактов, обстоятельств, людских отношений нельзя приостановить на выходные дни. Да и преступники не склонны согласовывать со мной свою деятельность — им не скажешь, что я за неделю устал, хочу выспаться и чтобы они хоть на выходные угомонились, оставили честных людей в покое, да и меня не беспокоили. У преступников, как и у меня, — ненормированный рабочий день, и, только передав их в руки правосудия и органов перевоспитания, я вновь ввожу их в местах заключения в нормальное русло трудовых будней и выходных.
А у меня ничего не меняется — для того, чтобы справедливость была всегда, милиция работает круглосуточно, во все дни года — будни, выходные и праздники. Справедливость потребна людям всегда, а жизнь не останавливается для отдыха в конце недели, и поэтому все дела с субботы и воскресенья автоматически перекатываются на понедельник. И день этот всегда получается тяжелым.