— Вам это не очень понятно? — предупредительно спросил Борис.
— Да, не совсем, — кивнул я. — Буду вам признателен, если вы мне разъясните это все конкретнее.
— Пожалуйста, — Борис закурил сигарету, уселся поудобнее в кресле. — Мы все живем в очень богатом мире. Материально богатом. И никакой нужды в том, чтобы обязательно все производили материальные ценности, не существует. Люди мчатся за техническим развитием, а это не серьезнее, чем попытки кошки ухватить свой собственный хвост. Человек позавидовал птице — получил себе на голову стратегический бомбардировщик. Захотел думать и считать быстрее — пожалуйста: бомбардировщик наводит на цель электронная машина. Мечтал видеть сквозь мглу — радар обеспечит точность попадания. Можно еще говорить об Эйнштейне и атомной бомбе, но проще сказать — людям не хватает духовной жизни, а они мечтают о «Запорожцах».
— А как у вас обстоит с духовной жизнью? — терпеливо спросил я.
— О, с этим у меня все в порядке, — спокойно заверил меня Чебаков. — Вот мои друзья, мои эмоциональные наставники…
Он снял с полки несколько пластинок, протянул мне. На цветном мелованном конверте был мастерски сфотографирован музыкант: молодой негр сидит в известной позе Рамзеса, на коленях гитара, глаза закрыты.
— Это Джимми Хендрикс, великий музыкант. Видите, зеленоватый дым вокруг головы, как нимб? Знак, что он скоро умрет. Они ведь все здорово «подкуривают»…
— И что — умер?
— Да, он отравился наркотиками у Моники Донеман. Это был тогда жуткий скандал в ФРГ. Ах, какой божественный гитарист! Безусловно, первая в мире соло-гитара. Хендрикс выдрессировал ее, как живого зверька, — она говорить умела. Он, когда играл, не просто перебирал струны — он свою гитару бил, ласкал, щипал, гладил…
— А вы разве видели, как он играет?
Чебаков усмехнулся.
— Зачем мне видеть, я слышал. И чувствовал. — Он показал на другую пластинку. — Это концерт Джаннис Джоплин «Болл ин чей?!», это Фрэнк Заппа, это Биби Кинг, это Джордж Харрисон и Эрик Клаптон, это Пинк Флойд, это программы «голливудлиив» Кеннета Хита… Хотите послушать? — неожиданно предложил он.
— Да нет уж, спасибо, у меня, наверное, для такого серьезного дела нет призвания, а самое главное — времени. У меня пот как раз сильные перебои с духовной жизнью, потому что мне дают зарплату, к сожалению, не за тот поток ощущений, образов и мыслей, которые могут мне открыться в джазе. Так что хотел бы спросить…
— Весь к вашим услугам!
— Сколько стоит у фарцовщиков такая пластинка?
Борис обаятельно улыбнулся.
— Диск «запиленный» или новый?
— Новый.
— От ста до двухсот рубликов.
Это он точно сказал — я ведь и без него знаю цены, немало мне пришлось повозиться с делами фарцовщиков.
— Вот смотрю я на ваш стереофоник, иконы, на ваши диски и на вас самого, Чебаков, и является моим очам зрелище модного молодого человека, который весь из себя расклешненно-приталенный, в рубахе «суперральф» — ворот на четыре удара, с золотыми «зипами», в джинсовом костюме, да не в каком-нибудь там «запальном», а в самом что ни на есть фирмовом «вранглере».
— «Лэвис-коттон», — спокойно поправил меня Чебаков. — Можете добавить еще Байтовые траузера с задвигалами.[1]
— Ну, «лэвис-коттон», не будем мелочными. И сами вы весь такой отстраненный от нашей ничтожной людской суеты, весь в высокой духовной жизни, что мною невольно овладевает зависть — мне ведь всегда хотелось быть похожим на таких замечательных людей. Но вот скребется во мне один гаденький вопросик и все это распрекрасное ощущение портит…
— С каких, мол, шишей?.. — усмехнулся Борис.
— Ага! Совершенно точно! Вы уж помогите мне, а то уйду я от вас, не спросив по застенчивости, а окажется, что я свое счастье проморгал — мог бы и сам во «вранглер» одеться, на «зипах» золотых и диски «незапиленные» по две сотни покупать. Иначе беда прямо — у меня-то зарплата вашей побольше, а пластинки только с Ивом Монтаном покупаю.
— Конечно, научу, — готовно согласился Чебаков. — Чтобы разбогатеть, надо всегда помнить о трех вещах. Первое — бережливость. Второе — бережливость к сбереженному. Третье — бережливость к бережливо сбереженному. Вот и все.
Молодец парень. Нахал. Дерзкий. Видимо, ему удалось сорвать приличный куш, и он на время «завязал», и наглость его от ощущения сиюминутной безопасности. Ну и конечно, он от природы болтун: есть такие мужики-краснобаи, для которых молчание — каторга, и пускай с риском для головы, а удержаться от трепотни-выпендривания не может.
— …А когда живет человек красиво, в честном достатке, то у других это в глазах сразу троится, и, как говорит наш бывший участковый Поздняков, «живешь не по средствам получаемой зарплаты»!
— А почему «бывший»? — быстро спросил я.
Чебаков задержался с ответом всего на мгновение, но я ощутил это мгновение как еле слышную склейку на магнитофонной ленте.
— Да что-то не видать его давно. То ко мне через день таскался, а то уже вторую неделю не видать…
Нет, если он и знает что-нибудь про историю с Поздняковым, то все равно сейчас не скажет. Его можно прижимать, если есть какие-то на него «компроматы», тогда, изворачиваясь, он снова стал бы болтать и обязательно в чем-нибудь протрепался. А так не скажет. И черт с ним! Паразит — одно слово.
— Ну что же, Чебаков, не захотели вы со мной пооткровенничать. И создалось у меня впечатление, что наши исправительные учреждения в работе с вами оказались не на высоте. А-а?
Чебаков откровенно, почти радостно захохотал, и я окончательно уверился, что сейчас ему нас бояться нечего.
— Это вы, инспектор, совершенно напрасно думаете. Я же вам сказал, что я совсем безобидный, как бабочка. Пользы вам от меня немного, но и вреда никакого…
Он стал укладывать на полке пакеты с пластинками, и неожиданно из стопы выскользнула, плавно перевернулась в воздухе фотография и упала на пол рядом с моим креслом. Я поднял ее и внимательно рассмотрел: красивая, совсем юная девушка, закрывающая одной рукой глаза от солнца, а другой обнимающая за плечи улыбающегося Бориса Чебакова…
Я очень люблю приключенческие кинофильмы. Хорошие, плохие — они мне все нравятся хотя бы потому, что я никогда не могу угадать, кто там в них злодей. Их всегда много — кандидатов в злодеи, у каждого есть какой-то подозрительный штришок в поведении или биографии, и когда уже совсем нацелился на кого-либо из них, тут-то и выясняется, что есть еще один — гораздо хуже прежних, но в конце концов виновником оказывается самый обаятельный, приятный и мирный человек.
На работе у меня всегда возникают трудности как раз из-за того, что этих кандидатов совсем нет. И это намного сложнее, чем работа с десятью почтенными подозреваемыми, среди которых наверняка есть один злодей.
Спускаясь по лестнице из квартиры Чебакова, я окончательно понял, что без каких-то мало-мальски реальных кандидатов мое дело с места не сдвинется. Самый соблазнительный вариант, при всей его трудоемкости, — искать преступника среди возможных врагов или недоброжелателей Позднякова — себя не оправдывал. Это тебе не классическая композиция в купе вагона или в загородном доме, отрезанном от мира обвалом, и незапертая маленькая гостиница, куда никто не входил и не выходил. На участке Позднякова проживает девять тысяч человек — как в приличном районном городке, и к ним ко всем не прицелишься: кто из них самый обаятельный, незаметный и приятный, чтобы в нем отыскать преступника. Самый плохой из них — из тех, что вступали с Поздняковым в конфликт, — мог бы в самом крайнем случае ночью в подворотне ударить его кирпичом по голове. Но то, что произошло!.. Нет, вряд ли кому-нибудь из них по силам провернуть такое дерзкое преступление среди бела дня.
Вчера мне в голову пришла еще одна мысль: а что, если мы совершенно произвольно объединили два не связанных между собой эпизода и от этого история с Поздняковым приобрела зловещий характер? Ведь со слов Позднякова мы представляем себе события таким образом: преступник устроил ему ловушку, отравил его, и когда тот утратил контроль над собой, вывел его со стадиона, украл пистолет и удостоверение, а самого бросил на газоне.
Но ведь может быть еще одна версия. Полностью доверяя словам Позднякова, я могу предложить и гораздо более скучную идею: я сам слышал о многих случаях патологического опьянения с потерей сознания от минимальных доз алкоголя. Это может произойти от невротического состояния, от перегрева, от пищевого отравления. Вот если Поздняков действительно патологически опьянел от бутылки пива на тридцатиградусной жаре, не помня себя выбрался со стадиона и залег на траве, то пистолет и удостоверение из кармана мог у него спереть «чистильщик» — особо отвратительная порода воров, которые обрабатывают пьяниц…
Неспешно раздумывая обо всем этом, я дошел до автомата и позвонил Халецкому.
— Для вас есть новости, — коротко буркнул он. — Хорошие.
— Что, меня в майоры произвели? — спросил я.
— Эти новости запрашивайте в управлении кадров. А у меня только серьезные дела.
— Тогда поделитесь, пожалуйста.
— Пожалуйста: химики дали заключение, подтверждающее слова Позднякова…
— Яд? — быстро спросил я.
Халецкий на мгновение замялся, потом медленно сказал:
— Да нет — это скорее лекарство…
— Лекарство?
— Да, химики считают, что это транквилизатор.
— Красиво, но непонятно. Как вы сказали — транкви…?
— Транквилизатор. Это успокаивающее лекарство. Я у вас на столе видел.
— У меня? — Да, андаксин. Это и есть транквилизатор.
— Что же, Позднякова андаксином отравили, что ли? Для этого кило андаксина понадобилось бы.
— Андаксин — малый транквилизатор, простейшая формация. А из пробки извлекли очень сложную фракцию. Кроме того, не будучи специалистом в этом вопросе, я затрудняюсь прочитать вам по телефону курс теоретической фармакологии.
— Все понял, мчусь к вам.
— Не мчитесь. Можете двигаться медленно — вам только думать надо быстро.
— Тогда я рискую не застать вас на службе.
— А на службе вы меня и так уже не застанете — я стою в плаще.
— Как же так, Ной Маркович, мне же обязательно поговорить надо с вами?
— Больше всего вам подошло бы, Тихонов, чтобы я оставил свой дом и принес к себе в кабинет раскладушку. Тогда бы вы могли заглянуть ко мне и среди ночи. Вас бы это устроило?
— Это было бы прекрасно! — искренне сказал я.
— Да, но моя жена сильно возражает. И я сам, честно говоря, мечтаю организовать свой досуг несколько иначе.
— Как же быть? Отложим до завтра? Но знайте, что ужин вам покажется пресным, а постель жесткой из-за тех мук любопытства, на которые вы меня обрекаете.
Халецкий засмеялся.
— Вы не оставляете для меня иного выхода, кроме как раз делить этот ужин с вами. Надеюсь, что ваше участие сразу сделает его вкусным. Адрес знаете?
— Конечно. Минут через сорок я у вас дома.
— Валяйте. Смотрите только, не обгоните меня — моя жена ведь не знает, что без вас наш ужин будет пресным…
В прихожей Халецкого висела шинель с погонами подполковника, и я подумал, что мне случается видеть его в форме один раз в год — на строевом смотру. Высокий худощавый человек в прекрасных, обычно темно-серых, костюмах, которые сидят на нем так, словно он заказывает их себе в Доме моделей на Кузнецком мосту, Халецкий в форме выглядит поразительно. Мой друг, начальник НТО полковник Ким Скоромников, ерзая и стесняясь, стараясь изо всех сил не обидеть Халецкого, прилагает в то же самое время все силы для того, чтобы задвинуть его куда-нибудь во вторую шеренгу — подальше с глаз начальства, ибо вид Халецкого в форме должен ранить сердце любого поверяющего строевика. Для меня это вещь непостижимая: он получает такое же обмундирование, как и все, но мундиры его, пошитые в фирменном военном ателье, топорщат на спине, горбятся на груди, рукава коротки, пуговицы почему-то перекашиваются, и в последний момент одна обязательно отрывается, стрелка на брюках заглажена криво, и один шнурок развязался. И над всем этим безобразием воздымается прекрасная серебристо-седая голова в золотых очках под съехавшей набок парадной фуражкой.
Когда-то давно, в первые годы нашего знакомства, я был уверен, что это происходит оттого, что Халецкий глубоко штатский человек, силою формальных обстоятельств заброшенный в военную организацию, что он просто не может привыкнуть к понятию армейского строя, ранжира, необходимости вести себя и выглядеть как все — согласно уставу и той естественной необходимой муштровки, которая постепенно сплачивает массу самых разных людей в единый боеспособный механизм.
Но однажды нам случилось вместе сдавать зачет по огневой подготовке, и я решил отстреляться первым, поскольку стреляю я неплохо, и не хотел смущать Халецкого, наверняка не знающего, откуда пуля вылетает. Спокойно, не торопясь я сделал пять зачетных выстрелов и не очень жалел, что три пули пошли в восьмерку, а одна в девятку. Халецкий вышел на рубеж вслед за мной, проверил оружие, снял и внимательно протер очки, почему-то подмигнул мне, обернулся к мишени и навскидку с пулеметной скоростью произвел все пять выстрелов, и еще до того, как инструктор выкрикнул: «Четыре десятки, девять», я уже знал, что все пули пошли в цель, потому что сразу был виден почерк мастера.
— Где это вы так наловчились? — спросил я, не скрывая удивления.
— В разведке выживал тот, кто успевал выстрелить точнее. А главное — быстрее, — усмехнулся Халецкий.
Совершенно случайно я узнал от Шарапова — об этом в МУРе не знал никто, — что он служил на фронте в разведроте Халецкого, и так мне было трудно представить моего железного шефа в подчинении у деликатного, мягкого Халецкого, так невозможно было увидеть их вместе ползущими под колючей проволокой через линию фронта, затягивающихся от одного «бычка», и генерала, говорящего Ною «Слушаюсь!», что мне легче было считать это придумкой, легендой, милым сентиментальным вымыслом.
— Грех тяжкий на моей душе, — сказал мне генерал. — Большого ученого я загубил, когда затащил Халецкого к нам в милицию…
Десять лет проработали они вместе в отделе борьбы с бандитизмом — был у нас такой «горячий цех» после войны. Но сильно стало барахлить сердчишко, и Халецкий перешел в НТО. В сорок пять лет неожиданно для всех он написал учебник криминалистики, по которому учат во всех школах милиции. Я знаю, что его приглашали много раз на преподавательскую работу, но из милиции он почему-то не уходит. Однажды я спросил его об этом.
— Мне новая форма нравится, — засмеялся он.
— А если серьезно?
— Серьезно? — переспросил Халецкий. — У меня есть невыплаченный долг.
— Долг? — удивился я.
— Да. Мой отец был чахоточным портным и мечтал, чтобы я стал ученым. Ему было безразлично каким — врачом, инженером, учителем, только бы я не сидел на портновском столе, поджав под себя ноги. Не знаю, выполнил ли я его завет, став криминалистом. Но моя совесть, разум, сердце все равно не позволили бы мне заниматься чем-то другим…
— Почему?
— Мне было восемь лет, мы ехали с отцом в трамвае. На Самотеке в вагон вошел огромный пьяный верзила и стал приставать к пассажирам. Когда он стал хватать какую-то девушку, мой отец, чахоточный, недомерок, портной по профессии, рыцарь и поэт в душе, подбежал к нему и закричал: «Вы не смеете приставать к женщине!» Хулиган оставил девушку и стал бить отца. Боже мой, как он его бил!.. — Халецкий снял очки, закрыл на миг глаза и провел ладонью по лицу: — Я кричал, плакал, просил остальных людей помочь, а бандит все бил его, зверея оттого, что никак не может свалить его совсем, потому что после каждого удара отец поднимался на ноги, со слепым, залитым кровью и слезами лицом, и, выплевывая зубы и красные комья, которыми исходила его слабая грудь, кричал ему разбитыми губами: «Врешь, бандюга, ты меня не убьешь!» И все в вагоне онемели от ужаса, их сковал паралич страха, они все боялись вмешаться и стать такими, как отец, — залитыми кровью, с выбитыми зубами, и никто не завидовал силе этого огромного духа в таком маленьком тщедушном теле…
— Вы хотели отомстить за отца всем бандитам?