— Еще нет. Скажи-ка мне, Николай, земляки Остапенко и Свиридова в лесхозе есть? Кто-нибудь еще из Белоруссии?
— Горбатенко, звеньевой, белорус, из-под Гомеля...
— Сколько ему лет?
— Молодой совсем. Только что женился...
— Так! Еще кто?
— Лесовод наш, Зенкевич, в Белоруссии, на Полесье, работал...
— Сколько лет Зенкевичу?
— Да лет тридцать пять...
— Еще, еще вспоминай!
— Больше вроде нет, — покачал головой Николай Николаевич. И вдруг воскликнул:— Стой! Есть еще один белорус! Канцевич Семен Федорович. Три дня тому назад по рекомендации Остапенко принят на должность звеньевого в лесопитомник. Говорил Остапенко, что они друзья по партизанскому отряду...
«Похоже, что Канцевич и есть этот третий, — подумал Головко. — Недавно прибыл... Знает Остапенко да и, наверное, Свиридова тоже».
— Личное дело на него имеется?
— Вот, пожалуйста! — Парторг перебрал несколько тоненьких папок, лежавших на краю стола, подал одну майору.
Головко раскрыл ее. С фотографии на него смотрело благообразное немолодое лицо. В листке по учету кадров значилось, что с 1941 по 1943 год Канцевич находился в партизанском отряде, затем угодил в фашистский концлагерь, откуда был освобожден Советской Армией.
«Неужели он?» — подумал майор, разглядывая фотографию. И спросил:
— Где он сейчас, Канцевич?
— На работе, в лесопитомнике.
— А живет где?
— Рядом, в общежитии. Только думается мне, что опять вы идете по ложному следу. Канцевич — солидный человек, в прошлом партизан, друг Петра Ивановича. И внешность у него солидная, располагающая...
Майор Головко невесело усмехнулся.
— Эх, товарищ парторг! Обычно бывает, что у самых заядлых жуликов весьма почтенная внешность. Иначе им нельзя... То-то здорово было бы, если можно было по внешности преступника распознавать! Пойдемте-ка по общежитию пройдемся. Только так, чтобы никто не догадался, какой комнатой мы интересуемся.
Из общежития майор Головко вынес еще один стакан, изъятый из комнаты Канцевича и имевший явные отпечатки его пальцев. Взамен был оставлен другой такой же стакан.
* * *
Головко даже не узнал Остапенко, настолько этот сгорбившийся человек не походил на того краснощекого богатыря, которого он видел спящим на нарах. Лесник безразлично смотрел в пол и даже не поднял глаз, когда майор вошел в комнату. Только руки, крепкие, сильные руки рабочего человека не хотели, не могли оставаться в бездействии. Они все время двигались, что-то мяли, поправляли одежду.
— Товарищ майор! — начал докладывать лейтенант Захаров. — Заканчиваю допрос Остапенко. Он показывает...
— Не надо! — остановил его майор. — Дайте протокол допроса.
Усевшись на расшатанный стул, майор принялся читать протокол. Читая, Головко время от времени бросал быстрые взгляды на Остапенко. Тот сидел все так же неподвижно, уставившись в пол, и только руки его продолжали растерянно теребить одежду.
— Так я все же не понимаю, гражданин Остапенко, — обратился к нему майор, — стреляли вы или не стреляли в Свиридова?
Могучие плечи Остапенко напряглись и опали.
— Да не знаю я, товарищ майор! Ничегошеньки не помню. Пьян был, сильно пьян... Пришел в себя, когда меня разбудили. Лежу на кровати, голова разламывается. А рядом ружье лежит... Вот товарищ лейтенант доказал, что вроде я стрелял... Зелье это проклятое! Через него, выходит, я друга лучшего убил. Да лучше бы я самого себя! Легче было бы...
Остапенко закрыл лицо широкими ладонями, и плечи его задрожали от рыданий.
— Дайте воды, лейтенант Захаров! — негромко сказал майор.
И когда лесник немного успокоился, спросил:
— А кто третий был с вами за столом?
— Третий? — удивился Остапенко. — Не было никого третьего с нами.
— А Канцевич? Разве Канцевич с вами не выпивал?
Лесник растерянно провел ладонью по лицу.
— Канцевич? Был у меня Канцевич. Мы с ним вдвоем пили, Ивана в ту пору не было. Он за медовухой к деду Тихону уходил.
— Значит, вы пили вдвоем с Канцевичем?
— Ну да! Впрочем — нет. Сперва мы с Иваном купили водки, пришли ко мне, немного выпили. И вдруг видим — нет у нас меда. А мы с Иваном водку с медом всегда мешали. Ну, Иван пошел к Тихону, пасечнику. Иван ушел, а вскорости мой старый партизанский дружок Канцевич припожаловал. Тоже литр водки принес. «Надо, — говорит, — выпить!» На работу поступил в наш лесхоз...
— Откуда вы знаете Канцевича?
— Да как же мне его не знать? В партизанском отряде из одного котелка кулеш хлебали. А в мае 1943 года навалились на нас каратели. Обложили со всех сторон, как волки сохатого. Почитай, пол-отряда тогда полегло или в плен попало. И Канцевич, раненный, в плен угодил. До прихода нашей армии в концлагере фашистском под Осиповичами горе мыкал...
— А Иван Свиридов тоже с вами в отряде был?
— Нет, Иван в соседнем отряде, у командира Цыганкова, в разведчиках ходил. Я знаю Свиридова с детства. Вместе парубковали, на задушевных подругах женились. И вот теперь...
Остапенко снова прикрыл глаза ладонью.
— Подождите, Остапенко! Возьмите себя в руки! — строго сказал Головко. — Так вы говорите, что Свиридов был партизанским разведчиком?
— Ну да! Пока к фашистам в лапы не угодил. Несколько дней мучили его проклятые гады. Когда наш отряд налет на гестапо сделал и всех арестованных освободил, так Иван еле живой был. Идти не мог, я его на руках в лес унес. Два месяца он в нашем партизанском госпитале отлеживался...
— Ясно! — кивнул головой майор. — Вернемся теперь, Петр Иванович, опять к нашим дням. Когда и как вы вновь встретились с Канцевичем?
— Да на прошлой неделе. Зашел я в контору, смотрю, стоит в коридоре знакомый вроде человек с чемоданчиком. Увидел меня, в лице переменился, обнимать стал. Партизанская боевая дружба ведь никогда не забудется. Отвел я его к завкадрами, к Николаю Николаевичу.
— А Свиридову вы говорили о Канцевиче?
— В тот же вечер. Только Иван Канцевича не знал.
— Теперь, Петр Иванович, постарайтесь припомнить, что произошло у вас в доме в день убийства. Говорите, Свиридов ушел за медом, а к вам пришел Канцевич? Что было дальше?
— Дальше раскупорили мы с Канцевичем его бутылку, обмыли водкой банку от меда и выпили по стакану. Ну, я почувствовал, что здорово пьяный — ведь еще до этого мы с Иваном пили. Тут входит Иван, несет мед. Я мед в стаканы налил, добавил водку и говорю: «Выпьем за нашу Беларусь, за пущи и поля ее!» С ходу, значит, мы еще по стакану хватили. А тут Иван вгляделся в Канцевича да как стукнет по столу кулаком. И начал кричать, ругаться: «Ах ты гад, фашистский палач», — говорит. Канцевич ему, что, дескать, вы меня с кем-то путаете. А Иван свое: «Да я тебя, Фокин, где хочешь, узнаю! Как мне тебя забыть, если ты порох у меня на спине жег!» Канцевич опять ему вежливо так, спокойно: «Я не Фокин, а Канцевич. Вот и Петр Иванович меня знает. А вы пьяны сильно, вот вам и кажется семеро в санках...»
Иван чуть в драку с Канцевичем не полез. Пришлось мне его придержать. Канцевич тогда встал и говорит: «Я пока уйду, Петр Иванович. Завтра, когда ваш друг протрезвится, он сам признает, что ошибался». Иван долго еще кипятился, все доказывал, что это был не Канцевич, а гестаповский палач Фокин. Ну а потом мы много пили. И ничегошеньки я больше не помню...
Лесник снова бессильно уронил большую седую голову и умолк. И опять во всей его позе отразилась такая боль, такое раскаяние, что майор Головко только вздохнул.
— Проводите подследственного, лейтенант Захаров! — приказал он.
Когда лейтенант вернулся, майор с кем-то говорил по телефону. Он настаивал, чтобы по делу об убийстве Свиридова были предприняты серьезные розыскные действия. Наконец он повесил трубку.
— Товарищ майор! — взволнованно заговорил лейтенант Захаров. — Я считаю дело об убийстве Свиридова раскрытым. Совершенно ясно, что Остапенко в состоянии опьянения убил своего друга. И тот разговор, который вы сейчас вели с обвиняемым, только подтверждает мою версию. Вы обратили внимание, сам Остапенко проговорился, что у него со Свиридовым вышел горячий спор из-за этого самого Канцевича?
Майор спокойно слушал лейтенанта. Захаров ожидал, что начальник рассердится, прикрикнет на него, и неожиданно услышал:
— Ну-ка, садитесь, лейтенант! Садитесь вот сюда, рядом со мною.
Захаров, все еще разгоряченный и взволнованный, присел на краешек стула.
— Слушай меня, — снова заговорил майор. — Ты знаешь — наши законы беспощадны к убийцам. В случаях, подобных этому, обычно бывает приговор весьма суровым. Так вот, как бы ты себя почувствовал, если бы вдруг узнал, что по твоей вине к нему приговорен невиновный?
— Я не понимаю вас, товарищ майор! Улики доказывают...
— Улики, лейтенант, могут быть использованы и для сокрытия действительного виновника преступления. Мы должны обращаться не только к уликам, но и к разуму, и, если хочешь знать, к чувствам. Мы не можем допускать ошибки, потому что каждая наша ошибка — это трагедия, трагедия для общества и для отдельных людей. Так вот, послушай теперь мою версию и доказательства...
В тот же вечер лейтенант Захаров выехал в Белоруссию.
А в комнату звеньевого лесопитомника Семена Федоровича Канцевича был подселен жилец — дюжий добродушный хлопец, зачисленный механиком на автобазу лесхоза...
* * *
Захаров возвратился в станицу через пять дней и прямо с автобуса пришел в райотдел. В дежурной комнате опять был только сержант Нагнибеда.
— Вернулся, Владимир Сергеевич? — радостно приветствовал он своего квартиранта. — Домой заходил? Завтракал?
— Нет, Семен Петрович, я прямо с автобуса, — сдержанно ответил лейтенант.
— Случилось что-нибудь, Владимир Сергеевич? Рассказывайте, что произошло.
Сержант присел рядом с Захаровым.
— Потом, Семен Петрович, — устало ответил лейтенант. — Потом! Сейчас мне следует подготовиться к серьезному разговору с майором...
До Минска лейтенант летел на самолете, а оттуда за два часа добрался автобусом до тихого белорусского села, затерянного в лесах. Местный участковый инспектор милиции, тоже молодой лейтенант, угостил его обедом и повел к бывшему командиру партизанского отряда Цыганкову.
Бывший командир партизанского отряда, высокий, худой старик, попросил двух лейтенантов милиции подождать в саду, посидеть за вкопанным в землю столом, а сам, чуть прихрамывая, прошел в дом. Вернулся он минут через десять в полковничьей форме с пятью орденами и десятком медалей, позвякивающих на груди.
Оба лейтенанта вскочили со скамьи.
— Садитесь! Чем могу служить? — суховато, официально спросил Цыганков.
Узнав, в чем дело, кивнул коротко остриженной седой головой.
— Ясно. Покажите фотографию!
При первом же взгляде на фото Канцевича старый полковник утратил выдержку. Кровь прихлынула к его лицу, карточка в руке задрожала.
— Он! Это он! — хрипловато выкрикнул Цыганков. — Это же провокатор, гестаповский палач Семен Фокин. Из-за него был почти полностью истреблен наш отряд, на его совести десятки, если не сотни замученных советских людей...
Потом в садик к Цыганкову приходили какие-то немолодые мужчины и женщины. Со слезами и гневом они рассказывали о пытках и издевательствах, о сожженных заживо женщинах и детях, о попавших в руки карателей партизанских разведчиках, которых на лютом морозе обливали водой. И организатором всех этих зверств был сотрудник гестапо, главарь банды карателей — Семен Фокин.
— Его следует судить здесь, в нашем селе! — горячился Цыганков. — Этот негодяй значится в списках военных преступников.
Когда лейтенант Захаров возвращался из командировки, его не оставляла мучительная мысль: ведь если бы не майор Головко, если бы следственные и судебные органы приняли предложенную им, лейтенантом Захаровым, версию, что бы тогда было? Пострадал бы невиновный. А гестаповский палач, предатель и убийца избежал бы наказания по его, лейтенанта Захарова, глупости...
Резко хлопнула входная дверь. В коридоре послышались уверенные и неторопливые шаги. В дежурку вошел майор.
— Товарищ начальник! — вскочил со скамейки лейтенант Захаров. — Ваше распоряжение выполнено. Разрешите доложить?
— Идемте ко мне. — Головко прошел в кабинет и указал лейтенанту на стул: — Садитесь...
Потом неторопливо прошел к окну и распахнул его. Лейтенант внимательно следил за каждым движением начальника. И ему показалось, что сейчас он впервые разглядел майора Головко. Это был уже немолодой круглолицый, полнеющий здоровяк. Маленькие, зоркие глаза майора пытливо смотрели из-под рыжеватых бровей.
— Ваша версия полностью подтвердилась, товарищ майор! — четко, глядя прямо в лицо начальнику, доложил лейтенант. — Я со своей версией оказался верхоглядом и заслуживаю наказания...
— Так уж сразу и наказания! — усмехнулся майор. — Разве в наказании дело? Рассказывайте, что вам удалось установить.
— По фотографии Канцевича белорусские органы власти и бывшие партизаны опознали военного преступника, провокатора и гестаповского палача Фокина. Под фамилией Канцевича Фокин был заслан в партизанский отряд и навел на него фашистских карателей. Затем он был следователем гестапо, командовал карателями. Лично вел изуверские допросы захваченных партизан. Все это подтверждено соответствующими документами и фотографиями.
Лейтенант положил на стол папку. Майор Головко несколько минут перелистывал собранные в ней бумаги, рассматривал фотографии. Потом решительно поднялся.
— Ну что ж, доводите дело до конца. Сейчас оформим ордер на арест Канцевича-Фокина. Вы не устали?
— Нет, товарищ начальник! — горячо откликнулся лейтенант. — Я сам хотел просить вас...
— Ну вот и хорошо. Поезжайте в поселок лесхоза. В задержании вам поможет старший сержант Николенко — он живет в одной комнате с Канцевичем. — Майор улыбнулся и весело подмигнул лейтенанту. — Можно сказать, что старший сержант Николенко, как добрая няня, заботился все эти дни о Канцевиче — следил, чтобы тот не заблудился в лесу и не исчез из поселка. Будьте бдительны — зверь хищный, стреляный...
* * *
Милицейский «газик» появился в поселке лесхоза в седьмом часу вечера, когда солнце уже опускалось к горам и синие длинные тени протянулись от тополей, росших возле общежития. На деревянных ступеньках с гитарой в руках сидел широкоплечий парень и терзал струны. Чувствовалось, что парня томит лютая скука. Пощипывая струны, он мрачно напевал:
Ой ты, милая моя,
Ой ты, милая...
Тут он увидел «газик» и выходившего из машины лейтенанта Захарова. И, лихо рванув струны, залихватски закончил частушку:
Уезжаю нонче я
В очень дальние края!
На парне была надета какая-то невозможно пестрая рубаха, заправленная в синие техасы. Захаров с трудом узнал в гитаристе всегда подтянутого старшего сержанта, секретаря комсомольской организации райотдела.
«Вот ведь артист!» — подумал он, взбегая на ступени, и тихо спросил:
— Объект на месте?
— Так точно! Пообедал и сейчас отдыхает. Но все же, разрешите, я вперед пойду. У объекта есть ножичек сантиметров на сорок. И окно в комнате открыто. Я приму нужные меры. Как забренчу на гитаре, так входите...
В полутемном коридоре общежития было пусто. Но за дверями комнат слышались голоса, откуда-то доносился веселый девичий смех.
Старший сержант исчез в комнате с белой семеркой на верхней притолоке дверей. Через минуту за дверями зазвенели гитарные струны. И сейчас же загудел рассерженный голос:
— Сколько раз тебе говорить — не мучай ты эту чертову бандуру! Звякнешь еще раз — я ее о твой кумпол расколочу!
— До чего же вы, Семен Федорович, мрачный тип! — послышался спокойный голос старшего сержанта. — Прямо смотреть на вас противно...
Лейтенант Захаров толкнул дверь и вошел в комнату. Старший сержант сидел на подоконнике. На кровати лежал седоватый человек со скуластым загорелым лицом и тонкими, плотно сжатыми губами. Лейтенант заметил, как лежащий вздрогнул, как зло блеснули его темные глаза и напряглись мускулы. Но через мгновение перед ним снова был только угрюмый, усталый человек.