— Да уж точно! — воскликнул Касьян Михайлович.
Еще как пахло.
У него тряслись руки.
Коротаев убил Рубинштейна из-за какой-то ерунды, это наверняка. А настоящего шпиона прозевал. Боровиков ударил себя кулаком по толстому колену.
Он устроился на обычных качелях, под сиреневым кустом.
— Я слышал о вашем проекте добычи алмазов, — заговорил Ясеневский. — Наверное, — заметил он сочувственно, — в компьютере хранилось что-то важное на этот счет?
— Да-да, очень важное, — скорбно ответил Касьян Михайлович, хотя все самое важное хранилось не у него, а в совершенно других компьютерах. — И про бурение, и о новых технологиях…
— Я слышал, что безопасных, — встрял Влад. — Не поделитесь? Просто чтобы отвлечься.
— Не сейчас, — отказался депутат. — Поверьте, мне не до этого.
— Верим-верим, — закивал Ясеневский, одновременно следя, как его сотрудники изучают каждый квадратный сантиметр участка. — Между прочим: у вас в усадьбе нет ничего взрывоопасного? Что могло бы храниться в каких-нибудь баках?..
Касьян Михайлович снова насторожился.
— В баках? — повторил он тупо. — Почему вы говорите о баках?
— Это не мы, это ваш Шныга упомянул. Дескать, велись разговоры о баках…
Генерал умышленно не назвал баки «какими-то», чтобы депутат думал, будто вопрос с баками в принципе ясен.
Ясеневский не собирался объяснять депутату, что виночерпий был простым шантажистом и думал срубить деньжат за панаму — с Коротаева, с обсерватории, с кого угодно…
Но было видно, что непонятные баки напрочь выбили Боровикова из колеи. На лбу у него выступили крупные капли пота.
— Не знаю, какие-такие баки, — промямлил он. — Разве что вы мне забиваете баки или он вам забивал… Мы разговаривали, знаете ли, о многом. Бурить намереваемся глубоко. Возможно, речь зашла о нефтяных баках — вдруг найдем?
— О нефти вы еще ни разу не высказывались, нигде, — покачал головой Ясеневский. — Ни в Думе, ни в интервью. Всерьез рассчитываете наткнуться на месторождение?
— Мы и не думали о ней всерьез. Но чем черт не шутит? Планида наша, — он, сам того не замечая, повторял своего друга-сексота, доброй памяти Лазаря Генриховича, — планида наша щедра на сюрпризы… Кто знает, что там скрывается в ее толще?
— Это точно, — кивнул Рокотов. — Одни трупы считать не пересчитать.
Ясеневский осадил его строгим взглядом, и тот замолчал.
— А вы бы подумали, кстати, — спокойно посоветовал Ясеневский. — Ведь алмазы вы там нашли. Все ученые в один голос твердят, что их, да таких, там и в помине быть не должно. А они есть…
— А они есть, — упрямо повторил депутат.
— Не пропадало ли у вас чего? — Полковник продолжал прощупывать собеседника, пытаясь выяснить, насколько глубоки могли быть его подозрения в отношении старинного приятеля Рубинштейна. И не стоял ли он сам за его ликвидацией.
Касьян Михайлович поболтал короткими, толстыми ногами, мало-помалу смиряясь с бедой. Первый шок миновал.
— Теперь-то кто скажет, — ответствовал он. — В таком разгроме. Могло пропасть что угодно.
Ясеневский рискнул:
— Те же алмазы, к примеру?
— Так я же и говорю…
Понятно. Он не считал их. Это добро было разбросано по всему особняку. Валялось где попало — и скорее всего, не потому, что не имело никакой ценности, а в силу того, что ценность имело нечто совершенно иное. Не алмазы, но связанное с алмазами.
«Или с их добычей», — внезапно подумал Рокотов.
Касьян Михайлович производит впечатление дурака, неуча, грубияна, но человека незлого, болеющего за родной край.
Его окружают бандитами товарищи по партии.
Бандиты ликвидируют лиц, позволяющих себе установить слежку за деятельностью депутата и его окружения.
Во время обыска люди Ясеневского нашли в особняке великое множество подслушивающих устройств, видеокамер, микрофонов, передатчиков; многие из них еще хранили в себе некую информацию, Коротаев не успел зачистить усадьбу по полной программе.
Уже приступили к расшифровке и просмотру — ничего особенного.
Похоже было, что здесь, в зеленогорской ставке, не проводилось никаких серьезных совещаний, а Боровикова держали кем-то вроде английской королевы, которую будут выставлять напоказ, гордиться ею, поклоняться ей — почему? И после чего?
Все эти вопросы решались, похоже, в каком-то другом месте.
И занимались этим люди, которые уровнем были либо явно, либо тайно, но выше Касьяна Михайловича.
Но не допрашивать же, не звать к барьеру одного из лидеров партии?
Он отбрешется, как делает это всегда, с огоньком и крайне убедительно.
Придется обращаться в парламент.
Придется связываться с экологами, которых Ясеневский тоже недолюбливал за постоянное фрондерство. Силовики не жалуют оппозиционеров, но всегда используют их, когда это выгодно.
К чему приведет, по их мнению, пресловутое бурение?
И как все же могло получиться, что совершенно чужеродные данной местности камни обнаружились здесь, в Ленинградской области?
Все чутье, весь опыт работы подсказывал Рокотову, что речь идет о прикрытии, что алмазы и сам депутат — не более чем ширма. Планируется что-то крайне серьезное…
Размышляя, одновременно он слушал, как Касьян Михайлович общается по мобильнику с каким-то Афиногеновым. Разговор принимал все более монологический уклон.
— Вы подставили меня! — орал Боровиков, словно озвучивая соображения Рокотова и Ясеневского. — Вы направили ко мне уголовных типов, они решали здесь свои криминальные дела! На мою дачу напали, ее разнесли в пух и прах, меня допрашивает ФСБ… — Он покосился на генерала. — Ну не допрашивают, нет, они весьма дружелюбно настроены… Я нуждаюсь в новой резиденции, здесь же, причем немедленно! И в новых людях с безупречной репутацией! Что вы имеете в виду? Наша акция? Вы хотите сказать, что только уголовники… хорошо, я молчу, но меня сейчас никто не слышит.
Он соврал, он с ужасом смотрел на недавних собеседников.
Он проговорился. В общем — не в частностях, — но в принципе он проболтался.
Глава восьмая
БЕЛОЕ И КРАСНОЕ
Горела многоглазая подвесная лампа, и шумно дышал аппарат искусственной вентиляции легких.
Казалось, что ему неприятно осуществлять воздухообмен в легких пациента, над лицом которого трудились двое врачей.
Оба пользовались ультрасовременными микроскопами с элементами роботизации, которые позволяли проводить тончайшие операции на органах чувств.
Странно было думать, что у бывшего начальника службы безопасности при Боровикове могли быть какие-то чувства, заслуживающие лечения.
А если и заслуживали, то не коррекции под микроскопом, а радикального, хирургического иссечения и удаления. Но что поделать! Зрение покуда считается чувством.
И распоряжения восстановить его поступали всю ночь, со всех сторон, от самых неожиданных инстанций.
Ассистент, молодой и, по стечению обстоятельств, сильно политизированный человек, заметил вскользь, что состояние Коротаева тревожит все больше тех, кто так или иначе находится в оппозиции к губернатору и действующей власти.
Многие были хозяйствующими субъектами, которые вдруг объявили временное перемирие, перестали ссориться и через каждые пять минут интересовались пульсом, давлением, температурой и даже более интимными вещами.
В конечном счете врач распорядился гнать всех к черту и никакой информации не давать.
— Даже если позвонит губернатор, — сказал он озлобленно. — Даже если сам Президент. Я его очень уважаю, и у меня в кабинете висит его портрет, но пусть он лучше не звонит. Любовь изменчива и коварна…
В результате змеиных плевков Рокотова Андрей Васильевич Коротаев очень серьезно пострадал.
Хирурги все прочнее укреплялись в прогнозе: видеть больной не будет.
Он обречен на аккуратную шелковую повязку, прикрывающую глаза, или на темные очки. А может быть, обойдется и без этих аксессуаров: в конце концов, его тяжкий дефект не будет заметен снаружи. Все до того тонко и эфемерно, что ни один человек не увидит ничего, кроме неподвижного взгляда…
Заметен будет лишь остановившийся, омертвелый взор.
Заметна походка.
И белая трость, и очень возможно — собака-поводырь.
Равно как заметят и неизбежное компенсаторное обострение всех остальных, сохранившихся, чувств.
Этот человек будет слышать и ощущать намного лучше прочих. Возможно, у него даже разовьется необычная интуиция. А то и паранормальные способности — об этих случаях в серьезных научных кругах предпочитали не говорить.
Во всяком случае, официально.
Но в кулуарах офтальмологи, сурдологи и неврологи шептались о других вещах.
Подобных случаев было действительно мало, считаные единицы. Медицинская казуистика. Но кое-что было.
Один слепец, к примеру, внезапно обрел способность к пирокинезу.
Он поджигал на расстоянии дома и неизменно находился рядом, трепетно обоняя дым и впитывая звуки, наслаждаясь всеобщей паникой.
Другой феноменальный тип, в силу редкой болезни почти начисто лишившись кожной чувствительности, стал телепатом, но улавливал не мысли, а настроения. Зато научился еще и перемещать разные мелкие предметы — хрестоматийные спичечные коробки, карандаши, авторучки…
А один, глухонемой, вдруг сделался таким отменным гипнотизером, что наводил ужас даже на видавших виды психиатров.
Его обучили азбуке жестов. И вот этими жестами он как-то ухитрялся воспользоваться так, что околдовывал собеседника и полностью подчинял его своей воле.
Чаще это бывала собеседница.
Все эти редкие экземпляры навсегда исчезали из поля зрения обычных медиков. Их приглашали куда-то, им предлагали — точнее навязывали — какие-то должности, не оставляя при этом выбора, и те соглашались, и пропадали без следа. Вероятно, они где-то жили, но чем занимались и кто и что над ними проделывал — оставалось тайной.
— Руслан Матвеевич, — произнес ассистент. — Посмотрите, кардиограмма изменилась. Частит, и экстрасистолы проскакивают. Добавить наркоз?
Хирург немного подумал.
— Нет, не будем, — решил он и тем подписал себе приговор. — Осталось совсем чуть-чуть. Еще пяток минут — и готово.
Он не знал, что его пациент когда-то проходил курс специальной подготовки и умел выживать в экстремальных условиях: работал на секретные службы в составе других, менее секретных, потом долго сидел в тюрьме… Он хоть и находился в состоянии сильного оглушения, но почти все слышал и сознавал.
Например, он слышал, какие фигуры интересуются его здоровьем.
Многие его не устраивали.
И он хорошо помнил о перспективах, бегло очерченных Рокотовым.
Он не мог положиться ни на кого — только на соратников, которые тоже опаснее каракуртов, но которые могут посчитать его полезным для дела. Хотя бы доведут до конца задуманное, а там поглядим…
Поглядим.
Он с болью усмехнулся про себя.
Что они там плели про трепанацию черепа в районе затылка? Вот уж хрен им собачий. В голову лезть он никому не позволит.
Он принялся внимательно прислушиваться к звукам, с которыми звякали инструменты. В скором времени он научился их различать. Вот положили скальпель. А это корнцанг. А это разводят ножницы.
У него был только один выход, и такое случалось с ним часто.
Не привыкать! Надо просто временно приглушить одни репрезентативные системы и активизировать другие.
— Ну вот и все, — со вздохом отвалился от окуляров Руслан Матвеевич. — Галя, повязку — и вези его в третью.
Не успел он договорить, как скальпель вонзился ему под марлевую повязку, пробив насквозь сонную артерию. До сих пор операция не была кровавой: глаза — они всего лишь глаза.
Но теперь крови стало намного больше, она взметнулась фонтанной струей и залила оборудование, халаты, ожившего пациента, замершую с повязкой в руках медсестру и оторопевшего ассистента.
Коротаева, как полагается, привязали за руки и за ноги — такой уж порядок, чтобы не вздумал брыкаться в непредусмотренном случае. Больные — непредсказуемый народ. И в настоящий момент Коротаев доказывал это с максимальной наглядностью.
Для просвещенного Андрея Васильевича эти тряпочные узлы были таким пустяком, что он справился с ними не хуже великого фокусника Гудини, который умел высвобождаться из любых оков — даже будучи в цепях, внутри сундука, на дне водоема.
Правда, Гудини показывал фокусы, а Андрей Васильевич — нечто иное, не предназначенное для цирка.
Коротаев сел, задев башкой микроскопы. Не глядя, он притянул к себе ассистента, стоявшего соляным столбом.
— Накладывай повязку, — приказал он Гале.
Та, подобно лунатику, пошла вперед. Новый скальпель упирался в горло ассистента, Игоря Всеволодовича, который теперь застыл в очень неудобной позе, притянутый к пациенту.
Слева хрипел и топтался на месте хирург, держась за горло. Вскоре он повалился на кафельный пол; фонтан ослабел и старательно распространял вокруг Руслана Матвеевича красную лужу.
— Не смотри туда. Не вздумай мне что-нибудь вколоть. Я успею. Ты слышишь меня?
— Да, — автоматически ответила Галя и принялась за работу.
— Еще не все доделали, — прохрипел ассистент.
— Не бери на понт. Не доделали — доделают без тебя. Потом вернутся и срежут башку за то, что не доделал.
Игорь Всеволодович замолчал.
Скальпель чуть углубился в плоть, и на простыни капнула кровь.
— Быстрее!
— Уже готово, — прошептала Галя. Симпатичная, судя по голосу.
— Теперь отключи здесь все от меня. Все эти датчики, нашлепки — на фиг их.
— За вами нужно наблюдать… — вякнул отчаянный ассистент.
— Этого как раз делать не нужно.
Когда Коротаева отключили от аппаратуры, он продолжил отдавать распоряжения и задавать разного рода интересные вопросы. Их направленность не оставляла сомнений в его намерениях.
— Сколько охранников в предоперационной?
— Ни одного.
— В коридоре?
— Было двое.
— Чем занимались?
— Прохаживались, плакаты рассматривали.
— Плакатов много?
— Не очень.
— Сколько?
— Я не считал…
— Надо замечать такие вещи, — назидательно сказал Коротаев. — Интересные хоть?
— Так себе…
— Найди мне что-нибудь посерьезнее скальпеля. Есть же у вас какой-нибудь тесак или резак?
— Это офтальмология. Только скальпели.
— Хорошо. Дай мне в левую руку скальпель. Теперь ты — как тебя мать зовет?
— Игорем…
— Игорек, ты становишься сзади и склоняешься надо мной: толкаешь каталку. Скальпель у меня под простыней и целится тебе в рожу. Галя катит каталку спереди.
— Ее еще нужно подвезти к столу…
— Хорошо. Галя, подвези. Не вздумай шутковагь, иначе Игорь Всеволодович останется при голове и сознании, но ниже подбородка у него все и навсегда замолчит.
Галя пошла вкруг стола и поскользнулась в луже крови, упала, запятнала халат, вскрикнула.
— Что там? — нервно спросил Коротаев. Скальпель дернулся и прочертил на шее ассистента тончайшую полосу.
— Руслан Матвеевич умер, — прошептала сестра.
— Ничего страшного, у вас тут морг недалеко. Смени халат. Быстро. Ты испачкалась.
— Ни капельки…
— Не надо мне врать. Мне не нужно видеть, чтобы знать, что у тебя жопа в крови.
Галя в очередной раз повиновалась.
— Вези каталку.
Он услышал обнадеживающее поскрипывание колес.
Похоже, в операционной нет камер слежения. Его привезли в первое попавшееся хорошее, но не особенное место. Ему везет, на то и расчет.
У Гали начался стокгольмский синдром.
— Вам помочь перебраться?
— Нет. Я сам. Только ноги отвяжи. Просто разрежь бинты. Ножницами.
В следующую минуту Коротаев уже лежал на каталке, запрокинув руки: правой он вел ассистента за лацкан халата, а левой упирал ему в шею заостренный металл.
— Склонись надо мной. С заботливым видом. Не дрожи, маску не снимай. Когда окажемся в коридоре, подзовешь охранника, который будет ближе.
— Что я ему скажу?
— Просто попроси помочь. Не вздумай подмигивать и все такое, я все равно успею сделать из тебя инвалида.