Ой, подружка дорогая, До чего мы дожили! Которо место берегли — На то налог наложили!
Не знаю, услышал товарищ первый секретарь глас народа или за шумом оркестра и овациями по случаю посадки дерева не услышал, но тот изумительный по своей хитроумности налог с девчат отменили.
А вообще, честно признаюсь, Никита Сергеич — моя слабость. Ну, про пятиэтажки я уже говорил, про сельское хозяйство не говорил и не стану — не один он его разваливал, а вот нанести сокрушительный удар по культу личности мог только очень сильный и даже отважный человек: против всего старого Политбюро пошел, головой рисковал, как и в случае с арестом Берии. Не карьерой, а головой! После того, как выпустил из лагерей миллионы мучеников, опубликовал бы свой секретный доклад да ушел бы со сцены вовремя — цены бы ему не было. Так нет, не ушел, наломал дров и обогатил русский язык каким-то горбатым словом: волюнтарист.
А по натуре мужик был широкий, хотя и не шибко грамотный, но с цепким мужицким умом. Эх, не читал Никита Монтеня, не знал, как губительна лесть для правителя! Ладно, о Монтене он, должно быть, и не слыхивал, но хоть «Ворону и Лисицу» должен был знать… Лично я считаю, что в Никите Хрущеве, человеке не ленинской, а сталинской гвардии, было и много хорошего, и много плохого; и если в первые годы хорошее начало в нем возобладало, то потом, омываемый волнами лести, он сильно забурел и возомнил о себе бог знает что: какое бы решение единолично ни принял, умное или глупое, придворная камарилья, а за ней вся пресса выли от восторга и счастья. И когда глупых решений стало намного больше, чем умных, Никиту заменили, как облысевшее колесо у машины.
Про Никиту забавные истории рассказывал нам Костя, полгода прослуживший в его охране (выгнали за взвизгиванья, сочли неприличными). В отличие от Сталина, который, будучи богом, народу не показывался (разве что на демонстрациях), Никита Хрущев охотно общался с рядовым лицом и немало увидел своими глазами. Когда становилось известно, куда он направляется, местное начальство назначало передового труженика, у которого высокий гость сможет выпить чарку и похлебать щей. К дому труженика прокладывалась дорога, сам дом срочно ремонтировали, вместо разнокалиберной мебели и топором сколоченных табуреток втаскивался дорогой гарнитур, хрусталь и фарфор, а в хлев, куда Никита, как бывший пастух, обязательно заходил, загоняли пышущих здоровьем свиней — словом, как обычно у нас на Руси принято. А когда Хрущев, удовлетворенный высоким уровнем жизни рядовых сельских тружеников, отбывал восвояси, все это богатство изымалось. И вот один прехитрый мужичонка, на которого пал выбор, от пуза накормил Никиту Сергеича пельменями и напоил, а когда приехали машины за мебелью и свиньями, показал фигу. Уперся — и ни в какую, не отдам! А будете, говорит, изымать насильно, отпишу товарищу Хрущеву всю правду о местных руководящих подхалимах и очковтирателях. Пытались его припугнуть, орали и стыдили, а потом прикинули прибыли и убытки, плюнули и оставили ловкого мужика в покое. По Костиным сведениям, Никита об этом случае все-таки узнал и хохотал до упаду.
Валерий Иваныч вас не примет, — до чрезвычайности сухо сказала молоденькая, хорошенькая и очень строгая секретарша. — Можете записаться на прием… сию минутку… через две недели, в четверг, на три тридцать.
— А сейчас ему некогда? — простодушно спросил я.
— Я же вам сказала! Через час у него венгерская делегация.
— О-о! Тогда другое дело. Готовится, да?
— Да.
— Ну, не беда. — Я сел за столик с газетами, вытащил термос и бутерброды. — Я, знаете ли, пенсионер, времени вагон, подожду. Перекусим, красавица?
— Гражданин!
— Тысяча извинений, забыл представиться! Аникин Григорий Антоныч, или, для вас, запросто — Гриша. Вам с бужениной или с полукопченой? Ко Дню Победы икра в заказе была, так внук схрямкал, Андрейка. А вы какую икру больше любите, черную или красную?
— Григорий Антонович, вы мешаете мне работать. И время у себя зря отнимаете.
— Пустяки, — благодушно сказал я, — время не кошелек, его не жалко. Рассказать вам, как я однажды потерял кошелек? Шесть сорок коту под хвост! А может, украли, выпивши был. Так какой бутерброд хотите?
— Я хочу, чтобы вы оставили меня в покое!
— Я-то, пожалуйста, оставлю, но молодые люди — не ручаюсь, уж очень вы хороши собой. Раньше говорили: писаная красавица. Жаль, что сидите, хотелось бы увидеть вашу походку. В женщине, скажу вам, походка — первое дело, недаром Тит — ну, помните, конечно, старший сыночек Веспасиана Флавия, влюбился в походку принцессы Береники. А есенинская возлюбленная,
которая «величавой походкой всколыхнула мне душу до дна»? Сделайте величайшее одолжение — пройдитесь.
Девица высокомерно хмыкнула, но с некоторым доброжелательством.
— Не слишком ли многого вы просите?
— Об остальном буду просить вас потом, когда увижу походку.
Девица насмешливо расхохоталась.
— Ваш возраст и внешность…
— При чем здесь возраст и внешность? — перебил я. — Когда мы узнаем друг друга поближе, а я надеюсь, что это не за горами… вы не заняты сегодня вечером?
— А вы, оказывается, нахал!
— Возражаю! Нельзя мужчину обзывать нахалом за то, что его с непреодолимой силой влечет к молодой прекрасной женщине. Это жестоко, несправедливо и эгоистично. Вы ошибаетесь, если думаете, что ваша красота принадлежит вам лично, она — общенародное достояние!
Пусть вашу руку получит — или уже получил — лишь один счастливчик, но любоваться вами имеет право каждый, как имеет право каждый любоваться Казбеком, морем и березовой рощей, ибо человек нуждается в красоте ничуть не меньше, чем в пище. — Я налил в крышку термоса чай, куснул бутерброд. — Извините великодушно, проголодался. Когда я смотрю на вас, у меня почему-то пробуждается…
— Чувство голода? — ухмыльнулась секретарша. — Вы старый демагог, рассказывайте свои байки кому-нибудь другому.
— Обижаете, — горестно сказал я. — Меня, знаете ли, обижать нельзя, я контуженный, если что, вызовите, пожалуйста, врача для укола. Продолжу о чувствах…
— Боже мой, — простонала девица, — ну что вам надо?
— Во-первых, — с придыханием поведал я, — разрешения досыта вами любоваться. Во-вторых, на десять минут к Валерию Ивановичу.
— Это невозможно!
— Ну, на пять.
— Я вам русским языком…
— Хорошо, юная богиня, так и быть, на четыре минуты, как войду — засеките время, и если ровно через четыре минуты…
— От вас можно сойти с ума!
— От вас я уже сошел, и если вечером вы свободны…
Секретарша порывисто встала и столь быстро прошмыгнула в кабинет, что я не успел оценить ее походку.
— Можете войти, но не больше чем на три минуты!
— Богиня, разрешите ручку!
— Перебьетесь!
Скорбно разведя руками и внутренне ликуя, я вошел в кабинет. Валерий Иваныч, как сейчас принято, с приветливой улыбкой поднялся, двинулся навстречу и вполне демократично пожал мне руку. Глаза его, однако, не улыбались, а пытливо всматривались, силясь разгадать, зачем явилось к нему это, как наверняка было доложено, назойливое пугало.
— Хорошая картина, — похвалил я, указывая на стену, — «Ходоки у Ленина». Помню, бывал у Вешнякова, у него на этом месте висели сначала Брежнев, а потом Андропов и Черненко. Владимир Ильич надежнее, он вечен! Приятно, что наш исполком идет в авангарде перестройки, правда, Валерий Иваныч?
— Садитесь, — предложил зампред. — С удовольствием бы с вами побеседовал, но — гости! Коллеги из Будапешта.
— Секретарша у вас симпатичная. Нимфа!
Зампред не моргнул глазом, но по едва уловимому движению мускулов лица я понял, что мое мнение он разделяет.
— Итак, что вас привело?
— Честно говоря, дело у меня пустяковое, просто хотелось поближе познакомиться, поговорить по душам.
— Что-нибудь с квартирой?
— Да нет, квартира у меня отличная.
— Пенсия?
— Такой и вам желаю, сплошные льготы!
— Тогда на что жалуетесь? Я задумчиво поскреб пальцем лоб.
— Да разве что на погоду, Валерий Иваныч, слишком резкий перепад температур, сосуды, раны… Космос, как по-вашему? Лично меня до крайности заботит озонная дыра в Антарктиде. Я по натуре человек любознательный, много читаю, и хотя мнения ученых по поводу озонной дыры расходятся…
— К делу, Григорий Антоныч, к делу!
— Эх, Валерий Иваныч, разве у нас дела? Суета сует, Валерий Иваныч. По сравнению с такими глобальными проблемами, как космос, разоружение, экология, перестройка…
Зампред подчеркнуто внимательно всмотрелся в часы — как сказано у одного хорошего писателя, «намекнул дубиной по голове».
— Но все-таки, по какому поводу…
— Да просто познакомиться!
— Что же, — натянуто улыбнулся, — считайте, что познакомились.
— Вот и хорошо, — я встал, протянул руку, и мы вновь обменялись рукопожатием. — Вопрос у меня пустяковый, минутное дело, нам и венгерские друзья не помешают. Даже наоборот! Пусть увидят, как заместитель председателя исполкома за считанные секунды решает вопросы! Обмен опытом, так сказать, все журналисты подхватят, даже программа «Время». А пока товарищи венгры еще не пришли, я коротко и сжато, за каких-нибудь полчаса…
Впервые зампред по-настоящему встревожился.
— Вы говорили о минутном деле!
— Вообще-то оно минутное, — подтвердил я, — но мне кажется, что и товарищам венграм интересно будет услы…
— Излагайте и сжато, — нервно предложил зампред.
— Излагать умею, а вот сжато не научился, — признался я. — Это наша всеобщая беда: болтливость, слишком много повторов, лишних слов. Иной раз слушаешь по телевизору доклад или читаешь газету и невольно думаешь: разучились мы коротко и сжато излагать мысли, не умеем экономить свое и чужое время! Ладно, раз уж вы торопитесь… Следующий раз поговорим досыта, я живу здесь недалеко, времени вагон, буду вас навещать, хоть каждый день. Как собеседник, вы мне понравились, широко мыслите. Вы Монтеня читали?
— Григорий Антоныч, — взмолился зампред, — излагайте и как можно короче!
— Про Монтеня? У него…
— К делу, к делу!
Кажется, разогрет он хорошо, можно приступать. И я действительно коротко и сжато изложил суть Мишкиного дела. Зампред по ходу моего рассказа что-то записывал, кивнул.
— А почему ко мне пришли вы, а не ваш друг?
— А вы бы его обворожили улыбками, обещаниями и выставили, как это сделал Худяков. Со мной же, как вы небось догадались, такие штуки не пройдут. Честно ответил?
— Честно. — Зампред нажал кнопку переговорного устройства. — Соедините с Худяковым… Две недели назад у вас был Гурин с Беломорской, по поводу освобождающейся третьей комнаты… Ну? Почему не приняли документы?.. А-а, тот самый учитель… Хотите быть роялистом больше, чем сам король?.. Нет, отвечайте прямо: почему не приняли? Право на дополнительную площадь у его семьи имеется?.. А сын, доктор наук?.. Старые замашки, товарищ Худяков, не в ту сторону перестраиваетесь!.. Да, вызывайте Гурина и готовьте документы на ближайшую депутатскую комиссию. И учтите, без волокиты!
Зампред положил трубку.
— Разговор слышали, Григорий Антоныч?
— Слышал и одобряю.
— Тогда и у меня просьба: вашу руку — и до свиданья, с коллегами я все-таки хочу поговорить без вас.
— Тогда до завтра, что ли?
— Как до завтра? — опешил зампред.
— Проверить надо, как выполняются указания.
— Позвоните, вот номер.
— А красавица соединит?
— Соединит, я скажу.
Из автомата я позвонил Мишке, велел ему, задрав штаны, бежать с документами к Худякову и держать себя нагло. После чего, по-молодому взбрыкивая и трубя про себя «помирать нам рановато», поспешил к Птичке.
В квартире было прибрано, Наташа мыла на кухне посуду, и я, присев у Птичкиной постели, начал рассказывать, как валял ваньку в исполкоме. Начал — и остановился: Птичка молча смотрела на меня, кивала, но явно не слушала; как говорят в таких случаях, мысли ее были далеко.
— Гриша, — с усилием сказала она, — об исполкоме потом. У меня был Алексей Фомич… То, что говорил Медведев… Словом, это правда: и навытяжку Алексей Фомич стоял, и погоны с него Лыков грозился сорвать за заступничество… и Андрюшку допрашивал Лыков. XX. ЗАХАР ЛЫКОВ
Когда господь бог сверкнет напоследок зелеными глазами и предъявит роду людскому свой счет, на Птичку он сделает здоровую скидку.
Теоретически Монтень подковал меня неплохо, и я усвоил, что во гневе никаких серьезных дел затевать нельзя. Но то теоретически, а вчера вечером, переполненный недобрыми чувствами, я рванулся было к Лыкову, и если бы не Птичка, которая допрыгала до двери и застыла на пороге, как распятая мадонна, вполне могло случиться, что нахулиганил бы я с непредсказуемыми последствиями. Задержала меня Птичка, утихомирила, а наутро, трезво обсудив со мной предстоящий разговор, благословила, и я потопал к Лыкову. Почему сразу к Лыкову, а не к Алексею Фомичу? А потому, что его Птичка велела не беспокоить: никаких новых подробностей он не добавит, поскольку вся тогдашняя беседа с Лыковым продолжалась не больше минуты, и от одного воспоминания об этой унизительной минуте старика трясло, нельзя больше подвергать его подобным испытаниям, может и не выдержать.
Прежде чем открыть дверь, Лыков долго разглядывал меня в глазок, прикидывая, наверное, с какими намерениями явился к нему этот не слишком доброжелательно настроенный человек. Удовлетворившись безмятежным выражением моего лица, Лыков загремел цепочками и затворами и, не приглашая пройти, спросил глазами: «Ну, какого дьявола?» Я же, наоборот, сердечнейше ухватил и пожал ему руку и, плевать на приглашение, прошествовал из коридора в гостиную, где уселся в удобнейшее кожаное кресло. До крайности недовольный моим вторжением, Лыков пошел следом и в упор спросил:
— Чего надо? Ишь, расселся!
— Хорошее кресло, — похвалил я, — будто утопаешь в роскоши. У Алексея Фомича такого нет, хотя мог бы, как некоторые, вывезти из Германии. Так ни хрена он и не вывез, кроме осколков… Не квартира у тебя, а музей, по полтиннику за вход брать можешь!
У Лыкова я, как почтальон, раза два-три бывал в прихожей и на кухне, дальше он меня не пускал, и меня поразило несоответствие между хозяином квартиры и ее обстановкой. Несмотря на высшее образование, Лыков в общем и целом был обыкновенный лапоть, ни ума, ни культуры институт ему не прибавил. И выглядел он на фоне своей квартиры не хозяином, а задрипанным полотером, который сейчас надраит паркет, получит червонец и, матерясь, пойдет пить водку. Лыков и настоящий антиквариат, это при его-то бывшей майорской зарплате! Знаете, бывают в жизни такие несоответствия, которые бросаются в глаза: мне, к примеру, всегда было смешно смотреть на Никиту Сергеича в шляпе — ему куда больше шло простое кепи; или обратный пример: элегантно одетая, в мехах, пожилая дама, а на пальце дешевенькое обручальное колечко — вызывает уважение, так и представляешь себе, что лет тридцать пять — сорок назад молодой муж ночами вагоны разгружал, собирая рубли вот на это колечко, и нелегкая поначалу семейная жизнь перешла в долголетнюю и счастливую. Будь то, скажем, квартира Васи Трофимова или Алексея Фомича, никакого несоответствия бы не было, поскольку и тот, и другой имели возможность приобрести и резную старинную мебель, и тончайший фарфор, и картины старых мастеров, и золоченую люстру — будто из княжеского особняка, и целый шкаф не нынешних книг в кожаных переплетах. Хотя нет, вряд ли замминистра и генерал имели бы такую возможность, никакой зарплаты на такую роскошь не хватит. А Лыкову, видать, хватило.
— Небось XVIII или XIX век, — с уважением сказал я, осматривая дам и кавалеров на стенах. — А это, случаем, не Айвазовский?
Низенький и мордатый Лыков впился в меня белесыми свиными глазками.
— Говори, чего надо, и мотай!
— Айвазовский, — заверил я самого себя. — Не по наследству получил от автора? Тьфу, что я говорю, твои родичи, кажись, по лаптям работали.
— Какого черта…
— В таком случае возникает вопрос, — продолжал я, — а каким образом у тебя оказались картины и все прочее?