– Ты чего? – спросил Петруша.
– Ударил тебя, – сказал Иван Захарович.
– Зачем? – спросил Петруша, хотя и сам уже догадывался.
– А затем, чтобы посмотреть, ударишь ты меня в ответ или не ударишь.
– Проверяешь, значит? То есть если я Христос, то не ударю?
– Именно.
– А я ведь – ударю! – поднялся Петруша. – Я тебя так ударю, что ты у меня…
– Поздно! – ничуть не оробел Иван Захарович. – Ты теперь ударишь разумом, а не душой. Душой ты – не ударил.
– Если я тебя не стукну, – сказал Петруша, – то вовсе не из-за этого. Стариков не бью, вот из-за чего. А ненормальных – тем более. Но вторую щеку тоже не подставлю, не дождешься.
– Так ты уже подставил, Петруша, – ласково сказал Иван Захарович. – Не ударил меня, значит – подставил.
– Чего? – вылупил глаза Петр – и тут же бултыхнулись его синие глаза вправо-влево вместе с лицом: Иван Захарович урезал его и по другой щеке.
Входя в дом, мама Зоя, Зоя Завалуева, услышала какие-то странные звуки и вдруг, испуганно вскрикнув, отскочила: с треском распахнулась дверь и вылетел спиною вперед сумасшедший Нихилов. Встал на карачки, поднялся, утирая со рта кровь.
Поднялся,
Отряхнулся.
– Вы чего это? – спросила мама Зоя. – Перепились?
– Так. Играем.
– А-а…
У мамы Зои не было желания вникать, свое переполняло, пугало и радовало ее. Она вошла в дом и сказала:
– Петь, а Петь?
– Ну? – неприветливо спросил раздраженный Петруша.
– Петь, а руки-то у меня… – Мама Зоя поспешно закатала рукава и показала Петру чистые руки. – Как у молоденькой! Ну, ты дал! Ты и в самом деле, что ль, как эти? Экстрасенц? А? Спасибо тебе, Петя! Прям не верится! Спать даже не могу, не привыкла спать, когда не чешется! – разглядывала мама Зоя свои руки.
Петруша, не приближаясь, глядел в остолбенении.
– Ты потрогай, потрогай! Сливочные! – ворковала мама Зоя.
Петруша подошел, словно на деревянных ногах, тронул пальцем.
– Да, – сказал он.
Поднял глаза и увидел в двери усмехающегося Ивана Захаровича.
– Хоть и грех, а надо по этому поводу выпить, – сказала мама Зоя, доставая бутылку.
– Почему же грех? – заинтересовался Иван Захарович.
– А госпожинки же, пост же до середины августа. И купаться нельзя: бешеный бык в воду нассал.
– Откуда знаешь?
– От мами. Госпожинки, пост. Я все посты соблюдаю, от мами покойной привычка.
– Так ты верующая, значит?
– А то нет!
– Тогда знай, – сказал Иван Захарович. – Не госпожинки, а Пресвятой Богородицы пост! Верующая, а чушь несешь: госпожинки!
– Мама так говорила. Да выпить можно, чего вы?
– Верующая ты, оказывается… – задумчиво сказал Иван Захарович, поглядывая на Петрушу. Петр побледнел.
– Тогда узнай еще… – многозначительно начал Иван Захарович.
– Нет! – закричал Петр. – Нет, мама Зоя, мне пить нельзя, мне на смену сейчас, ты оставь, мы потом! Ты иди!
И он торопливо стал провожать маму Зою, а в сенях сказал ей:
– Вот что. Ты про это никому не говори. Я тебя очень прошу.
– Ну, не скажу. А чего сказать тогда? Спросют же.
– Скажи: Ибунюшка вылечила.
– Так и поверили! Ибунюшка сроду так никого не вылечивала. Кардинально, – уточнила мама Зоя, вспомнив медицинское слово, часто слышанное в кожно-венерическом диспансере.
– Дело твое, но я – ни при чем. Очень прошу.
– Да ладно, – пожала плечами мама Зоя. – Ты только скажи, откуда это у тебя?
– Чего – это? Нет у меня ничего!
И Петр ушел в дом, хлопнув дверью.
– Случайность! – закричал он Ивану Захаровичу. – Она очень вылечиться хотела, вот и вылечилась! Наука такие случаи знает!
– Согласен, – сказал Иван Захарович, тоже читавший про такие случаи в газете «Гудок». – А если не случайность?
– Тебе опять, что ли, влепить? – спросил Петруша.
– Ничего этим не докажешь. Ну, влепил ты мне. Но вторую-то щеку уже подставил. А влепил – уже потом.
В волнении Петруша скусил зубами пробку с бутылки, налил и выпил. Иван Захарович тоже волновался, поэтому и он налил в освободившийся после Петра стаканчик и тоже выпил.
Помолчали.
– Я эту книгу насквозь изучил, – показал Петр на Новый Завет. – Есть ли Бог, не знаю, а парень этот точно был. И парень не чета мне. Говорить умел! Душа какая была!
– И ты не без души.
– Молчи! Ты знаешь?
– Что?
– А то! Сейчас скажу. Скажу – со стула упадешь.
– Ну, скажи.
– Смотри, проболтаешься – убью!
– Слушаю.
– Я с теткой живу. С Екатериной.
– Жил, – сказал Иван Захарович.
– Что?
– Жил. Нам тоже в подробностях неведомо, как и с кем жил Иисус Христос до тридцати лет, хотя с малолетства мудр был. Но с тридцати – совсем другое дело. С тридцати! Вот тебе и еще намек!
– А как насчет головы? – скакнула мысль Петра.
– Какой головы?
– Иоанну-то голову отрезали. Не боишься?
– Чему быть, тому не миновать. Даже рад буду, если это твоему делу послужит.
– Нет, Иван Захарович, как хочешь, а ты псих. Я тебя сдам.
Иван Захарович ничего не ответил.
Петруша теребил в руках книгу. Листал страницы.
– Вот, например, – нашел он. – Смотри. «Тогда Иисус возведен был Духом в пустыню, для искушения от диавола, и постившись сорок дней и сорок ночей, напоследок взалкал». Можно ли нормальному человеку сорок дней не пить, не есть?
– Нормальному – нельзя. А ты – пробовал?
– Без еды и питья?
– Почему ж. Без еды – это да, а без питья никто столько не проживет, – сказал Иван Захарович, знающий это из всеобъемлющей газеты «Гудок»; впрочем, это и Петр знал еще из школьных знаний. – Иисус росу пил. Воду из ручейков. Так я полагаю.
– В пустыне-то?
– Пустыня, – объяснил Иван Захарович, – сиречь пустынное место, а не Каракумы какие-нибудь.
– Не смогу! – отрезал Петр.
– Девка скажет не могу, дожит ногу на ногу, а миленочек-нахал взял и в глотку запихал, – возразил Иван Захарович народной частушкой. – Не пробовал – не говори! – сказал он уже всерьез.
– И не буду!.. Если только в порядке эксперимента. Просто так. Люди вон Берингов пролив переплывают зимой, на Эверест лезут, а я вот захочу – и сорок дней жрать ничего не буду!
– Не выдержишь, – подначивал Иван Захарович. И Петр видел эту явную подначку, но все же завелся – такой уж характер.
– Спорим?
– Кто спорит, тот дерьма не стоит!
– Завтра же отпуск возьму да отгулы, как раз на сорок дней наберется. Только где пустыню взять? Чтоб людей не было?
– Найдем! – успокоил его Иван Захарович.
– Ты что, со мной пойдешь? Для проверки, что ли?
– Зачем? Чтобы морально поддержать. Хочешь, иди один. Я тебе верю. Да и могу ли я не верить Господу своему Иисусу Христу?! – прорвалось вдруг у Ивана Захаровича с надрывом.
Петр смутился, отвернулся. – Ладно, – сказал он. – Вдвоем веселее. Книжек только взять и карты, а то со скуки сдохнешь.
5
Они пошли искать пустыню.
Мало ли в России пустынных пространств? Стоит только сойти с дороги и пойти наугад полями и перелесками, о которых стихи в учебнике «Родная речь», – и за целый день можешь не встретить ни одного человека, поневоле задумаешься: кто ж эти стихи-то написал?
Иван Захарович и Петр так и сделали: свернули с дороги и пошли наугад. Место им было нужно такое, чтобы лесок (соорудить шалаш от непогоды) и вода поблизости: ручеек или чистая речка. А лучше всего – родник, потому что чистых ручейков и речек не осталось уже.
Они шли весь день. Вот лесок и родничок струится, но рядом село, значит, уже не пустыня.
А вот, куда ни глянь, – ни сел, ни машин проезжих, ни людей прохожих, и лесок есть, – но нет родника.
Запас воды у них с собой был, поэтому они расположились на ночлег, так и не отыскав подходящего места, расположились в березничке на сухом пригорке.
Попили воды.
Говорить от усталости не хотелось.
Иван Захарович поглядывал на хмурое лицо Петра.
– Чего смотришь? – не выдержал Петр.
– Я ничего. Хорошо, что ватнички прихватили. Ночи холодные в августе.
Ночь, однако, оказалась теплой, безветренной. Зато одолевали комары. Иван Захарович то ли не чувствительным был, то ли пожилое его тело сильно уморилось: спал. А Петр ворочался, прятал под себя голые руки, засовывал голову в воротник, но проклятые комары доставали, жиляли в руки, в шею и самое голову сквозь волосы.
Дурак я и характер у меня дурацкий, думалось Петру. Это все упрямство мое бестолковое.
Петр был упрям, правда. Еще в школе, учась легко, но довольно лениво, влюбился он в молоденькую учительницу литературы. Учительница, прибывшая в Полынск отбывать обязательный срок после университета, не скрывала, что обязательно уедет, на учеников смотрела с гадливостью. Петр этого не заметил, она нравилась ему как женщина, и он написал ей письмо в стихах наподобие Евгения Онегина.
Я вас увидел, и сейчас же
В душе моей любовь зажглась.
Но понимаю, что нельзя же,
Чтоб ваша враз отозвалась.
Мы с вами возрастом различны,
К тому же вы так симпатичны,
Что я не в силах вам сказать,
Как я желаю вас обнять.
Но я гляжу, как ненормальный,
На ваших прелесть дивных ног,
Которых Пушкин если б мог
Увидеть, он бы моментально
За вас бы замуж поспешил.
Не Пушкин я – но вас любил!
(Тут надо бы «люблю» – но проклятая рифма!)
Учительница оставила его после уроков и долго, с усмешками издевалась – нет, не над любовью Петра, а над стихотворением, квалифицированно и с увлечением, не наблюдавшимся в ней во время уроков, разбирая его со всех сторон.
– Пушкина не знает, а туда же, под «Евгения Онегина» строчит! – сказала она.
– Не знаю? «Евгения – того же – Онегина» – наизусть! – сказал Петр.
– Ври дальше.
– Я сказал!
– Ну, давай. С самого начала.
– Сейчас некогда. Мать огород прополоть велела. На следующем уроке.
Следующий урок был через пятницу, субботу, воскресенье и понедельник – во вторник.
Оставалось, то есть, четыре дня. Четверо суток.
Петр засел за книгу. Сперва он сам не верил в успех. Только прочитать «Онегина» вслух занимало несколько часов, а надо – выучить. Но он долбил, долбил – без отдыха и сна, только пил крепкий чай.
Во вторник утром он стучал в дом бабушки Ибунюшки, где квартировала учительница.
Та еще спала – и удивилась. Она была одна; Ибунюшка, выгнав в стадо корову, отправилась спозаранку в лес собирать росные травы.
Учительница ни за что не хотела слушать чтение Петра.
– Вы мне не верили. А я знаю. Проверьте, – упрямо твердил Петр.
– Теперь верю.
– Нет, вы слушайте!
Она одевалась за перегородкой, а он читал. Она пила чай с пряниками и медом, а он читал. Она собралась идти, но Петр, не прекращая чтения, встал у порога.
– Хватит! – закричала учительница.
– Нет, – сказал Петр. – Пока не кончу, не уйдешь.
Она взглянула в его глаза – и села.
Петр читал сперва торопливо, взахлеб, но к середине разошелся, стал читать уже с выражением. Учительница, вместо того чтобы радоваться, изнемогала. То мягко скажет: «Ну ладно, Петя…» То строго: «Вот что, Салабонов!..» Петр, не давая ей продолжить, возвышая голос до крика, читал и читал.
И вот учительница закатила глаза и стала сползать со стула.
Петр подхватил ее, уложил на постель. Сбрызнул водой.
– Директору… пожа… – прошептала учительница – и обиженно задрожали ее девчоночьи потрескавшиеся на полынских ветрах губы.
Петр не удержался и поцеловал ее.
Через неделю учительница срочно уехала по каким-то семейным, говорили, обстоятельствам. И не вернулась.
И это только один случай, а можно еще вспомнить, как Петр на спор пообещал спрыгнуть с десятиметрового обрыва в мелководную речку Мочу (ударение на первом слоге) – и спрыгнул, рассчитав, что нужно упасть не головой или ногами – тут же стукнешься о дно, а плашмя, и упал плашмя, и так отшиб лицо, грудь и все прочее спереди, что кожа долго была красной, будто после ожога. Можно вспомнить, как он – на спор же, на ящик пива – взялся у клуба перетягивать веревку против семи крепких парней. Парни – в сумерках было дело – привязали веревку к столбу, да и не веревку, а целый канат, стали тянуть – стал тянуть и Петр, стали рвать – стал рвать и Петр. И у них – мертво, и у него – мертво. Наконец он озлился и так дернул, что столб заскрипел, он в горячке не понял, дернул еще раз, еще – и столб повалился, едва парни успели разбежаться.
Ну, и так далее.
Но все это имело какую-то цель, а ради чего он будет голодать сорок дней, Петр не осознал. Вроде на спор, а вроде и нет; с Иваном Захаровичем хоть и спорили, да ни на что не поспорили. Что ж, просто так? Выходит, просто так. Но – слово дадено, нужно держать.
Есть наутро хотелось невыносимо.
Иван Захарович бодрился, ползал потраве, слизывал капельки росы и через час уверял, что вполне напился и обойдется без воды, прихваченной из дома на первое время.
– Мне больше достанется, – сказал Петр и допил воду.
Теперь, хочешь не хочешь, надо искать родник.
Они проплутали весь день и уже под вечер наткнулись на ложбинку возле полузаросшей полевой дороги, где родник, вытекая, образовывал болотце, дальше низиной простирались заросли кустарника. Место сыроватое, но из кустарника зато можно соорудить кое-какой шалаш. Впрочем, оставили это на завтра, улеглись спать.
В эту ночь Петр уже не обращал внимания на комаров, спал беспробудно.
Голод утром уже не показался нестерпимым.
Они стали строить шалаш, и построили, и сели в тени отдыхать.
Но вот отдыхать Петруша устал, читать не хотелось, тем более что Иван Захарович не позволил ему взять никаких книг, кроме Библии, да Петр и сам рассудил не обременяться лишней тяжестью. А картишки все ж прихватили.
– Сметнем в очко? – предложил он Ивану Захаровичу.
Иван Захарович сначала вознамерился взять и порвать карты, но подумал, что игра ведь будет не на деньги, на интерес, не грешная. Только не в очко: воровская игра. В дурачка, милое дело, забава чистых душой старушек.
Семнадцать раз подряд обыграл Петр Ивана Захаровича, поскольку, благодаря своей памяти, всегда знал, какие карты вышли из игры, а какие остались.
– Видишь, – сказал Иван Захарович, – какие у тебя способности! Это тоже неспроста.
– Да иди ты, – ответил, скучая, Петруша.
– Нехорошо, – сказал Иван Захарович. – Ты должен свои грубости забыть. Тебе перед народом выступать предстоит. Проповедовать.
– Ага, разбежался! Не смеши ты меня, Христа ради! Ну, научусь я говорить. А дикция?
– То есть?
– Дикция! У меня же «рррэ» – слышишь? – с картавинкой!
Иван Захарович удивился.
– Не замечал, – сказал он.
– А ты заметь! Ехал грека через реку, видит грека – в реке рак! – прокричал Петр. «Р» было у него не то что картавым, а, как сказал бы Петр, если б знал это слово, – грассирующим.
– Да, – задумался Иван Захарович. – Значит, еще один знак. Еще один знак Господь тебе дал, – чтобы ты речью своей отличался от прочих других! Среди евреев картавых много, а Иисус ведь еврей по человеческому происхождению. Значит, в некотором роде, по особенности речи, ты, можно сказать, тоже в некоторой степени еврей. А?
Петр на это только руками в изумлении развел. Посмотрел потом на небо, поковырял ногой землю и заявил, глядя прямо в глаза Ивану Захаровичу:
– Жрать хочу! Не Христос я! Не могу терпеть. Хочу жрать, ясно? Иду домой. Как раздолбаю десяток яичков, как зажарю на сковородочке, как замолочу!
– Яичницы я тебе, конечно, предложить не могу, – опустил глаза Иван Захарович, словно ему было чего-то совестно. – А вот… – И неведомо откуда достал кусок ржаного хлеба. Хлеб был в тряпице и не зачерствел еще. – На, – сказал Иван Захарович и протянул Петруше, так и не поднимая головы; чувствовалось, как все его существо напряглось и насторожилось.