Леденцов чувствовал в этом вопросе какой-то подвох, но ему было не до тонкостей:
— Конечно, идейный и честный.
— Вон как заговорил, — удивился Шиндорга.
Бледный сорвался с места, прыгнув к пленнику. Белое око фонаря почти уперлось в глаза Леденцова. Он зажмурился, зная, что и лицо Бледного рядом, в досягании короткого выдоха.
— Тогда почему плохой живет хорошо, а хороший плохо? Почему идейный и честный живет хуже безыдейного жулика, а?
— Да, почему? — поддакнул Шиндорга.
Бледный отвел фонарь и отошел сам, как бы давая противнику подумать. Главным Леденцову казалось затеять этот серьезный разговор, пусть даже он сейчас в таком виде, в каком водят на эшафот. А будет разговор — за ответом и дело не станет. Но теперь все его мысли точно рассыпались, никак не организуясь… Почему плохой живет лучше хорошего? По логике должно быть наоборот, коли социальная справедливость. Он мог объяснить, почему умный живет хуже дурака: потому что дураку легче; мог объяснить, почему работнику уголовного розыска живется лучше, чем, скажем, инженеру: потому что интереснее; мог объяснить, почему мужчине жить лучше, чем женщине: потому что женщин в уголовный розыск не берут…
— Не знаю, — честно признался Леденцов.
— А учишь. — Бледный сел, остывая.
— Поволокем, — заторопил Шиндорга, — Ирка может прийти.
— Я вторую мысль не выложил, — напомнил Леденцов.
— Ну? — опять посуровел Бледный.
— В армию, ребята, вас не возьмут.
— Почему? — спросили они в два голоса.
— Трусоваты вы…
Шиндорга двинул его ребром ладони по губам. Хотя край мешка смягчил удар, Леденцов почувствовал во рту тепловатую соль крови…
И как химическая реакция, пошедшая после взбалтывания пробирки, этот удар встряхнул все предыдущие и сегодняшние мысли об осознании своих поступков и добре, о стеснении быть хорошим и боли, о душе и кошке с консервной банкой; сюда присовокупились, как посторонние элементы в ту же пробирку, мысли читанные и слышанные — о переломном возрасте, об исправляющем времени, о неосознанной жестокости детей… Неосознанная детская жестокость — к ней все пришло. Ложь это… Шиндорге не бывало больно?
Жестокость неосознанной быть не может, потому что боль ведома даже младенцу; неосознанным бывает только добро. Это психологическое открытие… Он напишет статью в журнал «Советская милиция». Или в какой-нибудь воспитательный. Если сегодня его не утопят. Умышленно, потому что жестокость всегда осознанна.
— Я и говорю, что трусоваты, — повторил Леденцов, чувствуя, как тяжелеют его губы. — Бить связанного… Ты еще достань свое любимое шильце.
— Подожди. — Бледный остановил Шиндоргу, который, видимо, намеревался еще раз садануть. — А я почему трус?
— Двое на одного, из-за спины, внезапно, в темноте, мешок, веревки… Бабы!
Они не ответили. Леденцов облизнул губы, готовясь принять ими новый удар за этих «баб». Бледный вскочил со скамейки, отчего луч фонаря заметался по уже редеющей листве.
— Развязывай! — приказал он.
— Сейчас же Ирка причалит…
— Развязывай, я один его уделаю. И ты не встревай!
Помешкав, Шиндорга нехотя взялся за веревки, но тут же отдернул пальцы. Где-то недалеко старческий женский голос позвал:
— Витя, Витя!
— Моя бабка, — буркнул Шиндорга.
— Чего она? — насторожился Бледный.
— К ней мильтон приходил.
— Тогда смываемся.
Бледный погасил фонарик. Они раздвинули стенку и пролезли сквозь чащобу с треском и хрустом.
— Витя, я же видела свет!
Грузные шаги приближались. Леденцов не знал, что делать: отозваться, молчать или попросить разделаться с веревками? Старушка уже была у входа. Она просунула голову и воркующе пристыдила:
— Нехорошо прятаться от бабушки…
Ее руки, видимо, рылись в кармане: Леденцов слышал торопливое шуршание. Что-то отыскав, она вошла в Шатер и чиркнула спичку. Желтоватое пламя всей темноты не одолело. Старушка пошла вдоль круговой лавки и наткнулась на непонятный столб в мешковине, перевязанный веревками и очень походивший на рулон ковров — штук десять закатано. Она подняла спичку, чтобы глянуть, какой высоты этот рулон…
В прямоугольную прорезь на нее смотрели человеческие глаза.
— А-а-ай! — жутко вскрикнула она, отступая.
Спичка погасла. Леденцову показалось, что старуха побежала не то с воем, не то со стоном. Сейчас она вызовет милицию. Скажет, что убили человека и поставили. И он представил другую картинку, не хуже котлованной: в Шатер входит старший наряда с милиционером, а лейтенант Леденцов стоит в мешке и зыркает из прорези, как средневековый рыцарь из-под забрала. «Чего стоим, товарищ лейтенант?» — «Поставили, товарищ сержант…» Позор на все УВД.
Он начал втягивать и выпячивать живот, стараясь сжаться и расшириться, чтобы скинуть путы. Потом завращался, как жонглер в цирке с десятью обручами на торсе; затем начал проделывать что-то походившее на индийский танец; в конце концов, запрыгал, топоча на всю округу… В мешке стало душно, он вспотел. Но продолжал работать всем телом, будто вывинчивался из собственной одежды. Веревочные петли сползали медленно, по миллиметру. Когда же они опустились достаточно низко и позволили сгибаться, Леденцов присел, подсунул руку под край мешка и содрал путы. Освободившись от мешка, развязал и ноги.
Тело дрожало от физического да и от психического напряжения. Ему хотелось на секундочку присесть, но на фоне бледного входа он увидел вальяжную фигуру Ирки.
— Боря, ты? — Она разглядела его в кромешной тьме.
— Я, — бодро согласился он, заталкивая ногой мешок с веревками под скамью.
— А ребята?
— Все ушли.
— А ты?
— Тебя жду.
Она вошла в Шатер и хотела было сесть, но Леденцов опередил:
— Пойдем на свежий воздух…
— Проводишь?
— Разумеется.
И Леденцов устало подумал про это свое каторжное воспитательное задание… Его сегодня вязали, мешок надевали, валяли, угрожали, по губам били, утопить хотели… А теперь вот иди целоваться. Но когда они вышли под темное осеннее небо, он подумал другое: как хорошо, что над миром звездное небо, а не дерюжный мешок.
— Ир, ты адреса всех ребят знаешь?
— Ну…
— Просьба: собери их завтра сюда к шести часам.
21
В уголовном розыске Леденцову нравилось все, кроме некоторой непредсказуемости следующего часа, дня, месяца и года. На руках есть одна работа, могли дать вторую, потом всучить третью — и вдруг указание все бросить и помочь товарищу, или влиться в какую-нибудь оперативную группу, или срочно откомандироваться в распоряжение УВД; а потом приказ: все-все бросить и нестись сломя голову, потому что в районе совершено тяжкое преступление. Поэтому Леденцов свою личную жизнь не планировал. Он редко приходил домой вовремя, опасался брать билет в театр и, что-то обещая, всегда добавлял пару слов: «Если смогу».
Он просил Ирку собрать ребят к шести. А в четыре его вызвал начальник уголовного розыска и велел утром включиться в работу ереванских товарищей, занимавшихся делом об угонах автомобилей. Самолет, мол, через три часа. Леденцов ссылался на сейф, полный бумаг, на свой эксперимент с Шатром, который нельзя прерывать и на день, на неотгулянный отпуск, без которого подустал, на отсутствие в кассе авиабилетов и, в конце концов, на незнание армянского языка. Но у начальника уголовного розыска было два каменных довода: во-первых, машины угнали из их района; во-вторых, Леденцов этим делом уже занимался в прошлом году. И не вмешайся Петельников — быть бы Леденцову сейчас в воздухе…
Они стояли у Шатра все четверо, ждали, но в каких-то нервных позах.
— Привет! — напористо бросил Леденцов. — Повторяю тезис: Мочин гад и подлюга. Кто против?
Ребята переглянулись.
— За этим и звал? — угрюмо спросил Бледный.
— Да, за этим.
— Сам ты гад, — пришел в себя Шиндорга.
— Кулацкое в нем, конечно, бушует, — философски начал Грэг, — но мужик он откровенный. Без лозунгов живет, икорку жует.
— Будущей жене счастье привалит, — вздохнула Ирка.
— Я в меньшинстве, — заключил Леденцов. — Тогда пошли!
— Куда? — спросила за всех Ирка.
— Пошли-пошли, не бойтесь.
Ирка с Грэгом двинулись сразу, а Бледный с Шиндоргой сперва попереступали с ноги на ногу, показывая, что делают всего лишь одолжение. Шли молча и мирно, но у автобуса Бледный закапризничал:
— Далеко не поеду.
— Три остановки, — успокоил Леденцов.
На большой успех он не надеялся. Но в воспитании, как теперь открылось ему, больших успехов и не бывает. По крайней мере, таких ярких, как, скажем, на производстве: ничего не было — и вдруг сразу машина или станок. В воспитании плоды труда относились во времени куда-то далеко, за горизонт. Как посадка дерева. Вот вчера… Бледный с Шиндоргой над ним издевались, спорили, угрожали. Он потерпел поражение и вроде бы все, кануло. Впрочем, как глянуть. Может, терпя вчера и мучаясь, он сеял. Если не так, то почему они стоят к нему вполоборота и отводят глаза? Жестокость даром не проходит.
Выйдя из автобуса, Леденцов предложил:
— Заскочим в гастроном.
— Ага, будет доза, — оживился Шиндорга.
— Деньги есть?
— Мы без денег не ходим, — гордо усмехнулся Бледный.
— Тогда распределим покупки. Я беру килограмм сливочного масла, Бледный — колбасу, Шиндорга — сыру, Ирина — хороших конфет, Григорий — апельсинов…
— Куда столько масла? — удивился Шиндорга.
— Плов сварим.
— А дозу?
— Там все есть.
Сумки ни у кого не оказалось, пакеты несли в руках. Леденцов провел их во двор, к обшарпанной двери на первом этаже, которая не имела ни звонков, ни замков. Они вошли в длиннющий коридор с бесконечными дверями.
— Общага, что ли? — спросил Бледный.
Леденцов не ответил. Подведя их к комнате под номером 16, он легонько постучал. Ему не ответили. Леденцов стукнул сильнее, после чего слабый женский голос крикнул:
— Да-да!
Леденцов толкнул хилую дверь, и они вошли…
Маленькая, метров восемь, комнатка казалась еще меньше, потому что ширма отрезала добрую треть. Шкафчик, круглый стол да несколько стульев. Настольная лампа, похожая на поникший грибок, ярко освещала лишь стол.
— Валентина, это мои друзья, — сказал Леденцов.
— Проходите, — неуверенно предложила она, но, сообразив, что такой людной компании проходить, в сущности, некуда, добавила: — Раздевайтесь.
Ребята переминались, поглядывая на Леденцова.
— Раздевайтесь, раздевайтесь, а Валентина нам заварит чайку. Мы любители, особенно Виктор. Он всю дорогу мечтал.
Хозяйка взяла чайник и вышла.
— Зачем привел? — взорвался Бледный.
— Прошу выпить чаю, — внушительно отчеканил Леденцов, обводя ребят неожиданным для них сильным взглядом. — Дозы не будет, но развлечение обещаю.
Первой разделась Ирка. Стол подтащили на середину. Развернутые пакеты оживили его, а чашки да чайный дух уже привнесли уют. Хозяйка разливала. Ребята посматривали на нее…
Тоненькая, без всякой косметики, темные и взъерошенные волосы, блеклый халатик делали ее похожей на Золушку, невесть как попавшую в реальную жизнь. Рука, державшая чайник, казалось, вот-вот его уронит. Сонные глаза поглядывали на гостей пугливо, как бы исподтишка.
— Валентина, держись, ты еще удивишь мир, — ободрил ее Леденцов.
— Раз уже удивила, — виновато усмехнулась она.
Чай пили молча. Ребята сперва изучали хозяйку, потом вопросительно смотрели на Леденцова, требуя обещанных развлечений, и наконец стали с усмешкой поглядывать друг на друга…
И тогда в тишине пискнуло.
— Мышь! — Ирка вскочила, ничего в жизни не боявшаяся, кроме этих грызунов.
— Валентина, покажи свою мышь, — попросил Леденцов.
Она скрылась за ширму, пошуршала там и вышла с грудным ребенком, который, видимо, давно проснулся и тихонько слушал гостей. Он обвел компанию синими глазками и, гукнув, уставился на лампу, найдя ее тут самой интересной.
— Как звать? — громко спросил Леденцов.
— Миша.
— А отчество? — еще повысил он голос.
— Михайлович.
— И фамилию бы должен носить — Мочин. Представляю: второй Михаил Михайлович Мочин.
Ирка уронила ложечку, которая звякнула в тишине неподобающе громко. Артист хотел было отхлебнуть чаю, да вроде бы забыл, разглядывая ребенка. Бледный смотрел на младенца, как на «летающую тарелку», впорхнувшую в форточку. Шиндорга обиженно улыбался.
— Пусть лежит в кроватке, — решила Валентина.
Вернувшись, она села к столу, так уткнувшись в свою чашку, что лицо закрыла случайная тень.
— Валя, мы договорились, что ты все расскажешь, — напомнил Леденцов.
— Кому это интересно, — слабо возразила она, показывая лицо.
— Нам, — заверил Леденцов.
Валентина помешала чай, хотя сахару не клала, и начала говорить неуверенно, словно ощупывая словами своих гостей.
— Приехала я из Псковской области, поступила учиться в техникум, поселилась здесь, в общежитии… Как-то пошла с девочками на пляж. Не такая была, а веселая, загорелая, в австралийском купальнике. Там и встретила Мишу, Михаила Михайловича Мочина. Познакомились. Ну, как он ухаживал, рассказывать не буду. Чистое заграничное кино… А потом он предложил все бросить и переехать к нему. Сказал, на виллу. Я, конечно, беспокоилась о техникуме. Страшно бросать. Миша смеялся: «Кто не рискует, тот не пьет шампанского». Ну и поддалась…
Валентина умолкла. Ее лицо стало розоветь — от чая ли, от воспоминаний ли, от стыда ли… Леденцову хотелось, чтобы Валентину расспрашивали сами ребята. Но они сидели хмуро и скованно. Ирка от удивления распустила губы, и ее темные глаза потеряли обычный маслянистый блеск, точно она забыла их промыть. Грэг недоуменно и сильно дергал себя за волосы, намереваясь их выщипать. Бледный, казалось, думает о чем-то тяжело и никак не может додуматься. Лишь Шиндорга делал вид, что его все это не касается, поэтому пил чай со вкусом, как духманистый нектар.
— А чем у него занималась? — спросил Леденцов, так и не дождавшись активности ребят.
— Обеды готовила, убирала, гостей принимала…
— Как он тебя звал?
— Крошкой.
— Сколько тебе лет? — вспыхнула Ирка, услыхав про эту «Крошку».
— Восемнадцать.
— Значит, к Мочину пришла еще несовершеннолетней, — подсказал Леденцов.
Он вдруг обратил внимание, что его подопечные сидят виновато, словно их в чем-то упрекают. Почему? Ведь разговор о Мочине. Может быть… У Леденцова опять, как уже бывало, все забилось от подавляющей радости. Говорят, стыд глаза не ест. Еще как ест: им стыдно за Мочина, за друга. И в голове Леденцова понеслась логическая цепь: коли стыдно, то Мочина раскусили; если раскусили, то осудят; а если осудят, то уйдут…
— А любовь? — опять спросила Ирка, вызвав у Шиндорги веселое подрагивание губ.
— Тогда он мне нравился.
— А ты ему?
— Не знаю.
— И не спросила?
— Не раз. А он тоже спросит: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?»
— Мадам, — прервал диалог Артист, посчитав вопрос ясным, — чем все кончилось?
Валентина чуть наклонила голову в сторону ширмы:
— Забеременела, и Мочин меня выгнал.
— Как это — выгнал? — усомнился Бледный.
— Культурно, с выходным пособием.
Шиндорга кашлянул и заметил солидным тоном:
— У нас женщина равноправна. Не надо было к нему клеиться…
Ирка с тигриной мягкостью привстала и вцепилась правой рукой в его волосы. Шиндорга двумя руками пробовал оторвать ее пальцы, но, видимо, отрывал вместе со своей челкой. Леденцов вмешался:
— Ир, ребенок за ширмой…
— Вот только что ребенок, а то бы он облысел.
— Что-то Губа стала много пылить, — угрожающе сказал Шиндорга, поглаживая голову.
— Замкнись, — велел Бледный.
Казалось, что на слова Шиндорги можно и не ответить, но Валентина заговорила:
— Сама виновата, правда… Не я одна. До меня была девушка… Нарочно родила, чтобы Мочин на ней женился. Потом ребенка сдала в детдом и уехала в другой город. Верно, клеилась…