Неожиданно Валентина повела плечами, тряхнула головой и села осанисто. Ершистые волосы, повинуясь какой-то удали, сложились в короткую и модную прическу. Глаза утратили сонь, блеснув жизнью. И стало видно, что Валентина молода и привлекательна.
— Лето, жара. У Мочина на участке бассейн с пляжиком. Гости плавают. А я в бикини сижу на коврике и перебираю струны ситары. Индийский инструмент, вроде нашей балалайки, только с длинной ручкой. Изредка гости выныривают, я наливаю охлажденного шампанского, они пьют, похлопывают меня и вновь ныряют! Красиво!
— Клево, — согласился Шиндорга, косясь на Иркины руки.
— Ага, клево. А теперь ребенок на руках, деньги кончились, специальности нет, эту комнатушку просят освободить, к родителям ехать стыдно… Клево я попила шампанского, а?
Последние слова она выкрикнула истерично. И, зарыдав, упала головой на стол, на брошенные руки, на опрокинутую этими руками чашку. Ирка сорвалась с места и на правах женщины обняла ее и стала успокаивать странным тихим шепотом. Все почему-то встали. Чаепитие окончилось.
— К Мочину я больше ни ногой, — сообщил Грэг и прибавил для Валентины: — Проживем и без отца, без такого подлеца.
— Конечно, проживем! — подхватила Ирка и затрясла Валентину, словно хотела вытрясти из нее все слезы. — Мы поможем! Грэг, поможем?
— Разве может быть отцом, кто зовется подлецом? — согласился Артист.
— Поможем, — вдруг сурово бросил Бледный.
Леденцов понял, что они загадывают невероятную психологическую загадку, которую ему век не отгадать. А возможно, и никому.
Били школьников и отбирали у них деньги, не жалея. Дрались и воровали, никого не жалея. Заставили его, Леденцова, ограбить женщину, не пожалев. Раскурочивали автомашины, не жалея владельцев. Вчера, в сущности, пытали его физически и морально, не жалея… А вот сейчас готовы помочь женщине, которую видят впервые в жизни. Почему?
— Валентина, мы с ребятами обсудим, — заключил Леденцов.
— Нужен Мишеньке отец, но не Мочин, не подлец, — опять поддержал Артист.
22
Вышли молча. Леденцову казалось, что теперь они идут кучнее, не растягиваясь и не отставая. Он понимал, что их порыв мог быть минутным: брошенная девушка, ребенок, слезы… И он не знал, как его закрепить и протянуть во времени, чтобы ребята стали опекать Валентину. Поэтому тоже не заговаривал, боясь спугнуть задумчивое молчание невпопадным словом.
На перекрестке Ирка оттерла всех крепкими покатыми плечами, оставшись с Леденцовым. Они медленно побрели к ее дому на тот конец микрорайона. Шли, как всегда, не за ручку, не под ручку, а лишь соприкасаясь плечами.
— А бывает, наоборот, любовь всамделишная, — начала Ирка.
Этих случаев — и все про любовь — она рассказывала штук пять на дню. Откуда брала?
— На Конной улице жила пара. Людка Шубченко с мужем. Только стала Людка замечать, что муженек глядит на сторону. Погуливает с проводницей Ленинград — Сочи. Людка — в слезы. А ее подружка принесла ей травки отворотной. Мол, подсыпай супругу в супешник, он проводницу и позабудет. День Людка сыплет, два, три… А через неделю мужа как подменили. Никуда не уходит, у телевизора торчит. О проводнице забыл и думать. Людка к подружке — спасибо сказать. А подружка скалится. Я, говорит, тебе укропу давала.
— Анекдот, — буркнул Леденцов.
Встал он сегодня в семь утра. И весь день на ногах, ходил от дома к дому, из квартиры в квартиру, будто перепись населения вел. Больше сотни людей опросил. Позвони, извинись, представься, покажи удостоверение, задай свой единственный вопрос и, как правило, ответь на множество не своих… А вопрос был прост до смешного: «Вам не встречался мужчина в синем плаще?» Но в синем плаще ходил не мужчина, а Пашка-гундосый, который выдавал себя за внука известного налетчика Леньки Пантелеева; пусть бы выдавал, невелика слава, коли бы сам не был подлецом и растлителем малолетних. Заманивал девочек в подвалы: якобы там прыгает белочка. Потерпевшие видели у него обрез, кургузый, походивший на уродца.
А потом был нервозный разговор с начальником уголовного розыска, потом спешил в Шатер, потом езда с заходом в гастроном, потом накаленное чаепитие, а теперь вот плетись… Леденцов увидел скамейку. Лечь бы, отвернуться от Ирки и от города и заснуть бы мгновенно и до утра.
— Знаю про одну клевую любовь…
— Ира, — перебил он, — а что, если друг с другом говорить по-русски, а?
— Чего?
— Клевая любовь… Вроде клееной или клеенчатой.
— А как?
— Красивая, хорошая, сверхъестественная…
— Нарядная, — решила Ирка. — Жарче кавказского побережья. Это у Люськи с Заветного переулка. Вчмурился…
— Влюбился.
— Влюбился в нее парень до слюней. А сама-то Люська с закидонами, то есть с комплексами. Идут они как-то зимой в парке, где «моржи» ныряют. Люська возьми и подначь: мол, слабо. Парень плюхнулся в прорубь, как был: в пальто, в пыжиковой шапке, с фотоаппаратом на плече. «Моржи» его и вытащили. А перед Восьмым мартом Люська с ним поругалась, в квартиру не пускает. Он сначала спустил с крыши на балкон букет мимоз, а потом и сам спустился по веревке — пять этажей мухой полз. А эта холера Люська прочла в журнале, что миллионерши ванны молочные принимают. Ему и брякнула. Трепом, конечно. Вдруг открывается дверь и два грузчика из магазина вволакивают две фляги молока. Хай лайф, а?
— Ну и приняла Люська молочную ванну? — мирно спросил Леденцов, потому что устал.
— Нет, молоко скисло.
Он считал, что после виденного у Валентины Ирка будет говорить о Мочине. Но трещала о любви. Эти упорные разговоры, почти ежедневные провожания, ее лукавые взгляды и неуклюжая забота начали Леденцова тревожить; он еще не знал чем и почему, но ему мерещилась какая-то туманная опасность. Впрочем, не верил он в силу страсти у шатровых: развеется Иркина любовь, если только это любовь. Все проще: никто ее раньше не целовал. И Леденцов чуть было не усмехнулся… Чего только он не делал ради службы! Притворялся избитым, пил, переодевался женщиной, прикидывался дурачком, бывал таксистом и официантом, входил в доверие и разыгрывал друга… Но целовался по служебной необходимости впервые. Впрочем, ему не приказывали.
— Неужели тебе нравится такая пошлая любовь? — спросил он.
— Любовь всякая хороша.
В ее ответе Леденцову почудилась взрослая мудрость. Он бы такого не придумал. И Леденцов догадался, что сейчас эта Ирка-губа и сильнее его, и умнее, и прозорливее. Потому что она влюблена.
— Не всякая, — вяло бросил Леденцов.
— А какая?
— Я уже приводил примеры…
— Про других. А у тебя?
— Любовь должна быть похожей на дружбу.
— Как у нас в Шатре, — хихикнула Ирка.
Его немного раздражало, что так скоро переменились роли. Давно ли он растолковывал ей, что любовь была, есть и будет; теперь же она объясняет, что такое любовь.
Они пришли. Ирка жила в каком-то приростке к древнему, еще не снесенному дому; видимо, это был флигелечек для прислуги. Черная лестница выходила во двор, прямоугольный и гулкий, как пещера. Стены тут не имели освещенных окон, и поэтому вечерами темь стояла жутковатая.
Но сейчас почти все было залито легким желтеющим светом: луна ухитрилась встать прямо над колодцем двора. Отполированный временем булыжник блестел стеклянно. Только у правой стены лежала неосвещенная полоса. И Леденцов подумал, что самые черные тени — от луны.
— Боря, когда ты смотришь на луну, тебе чего хочется?
Его подмывало на шутку: «Мне хочется завыть». Но Ирка улыбалась; он ей как-то сказал, что от улыбки ее губы уменьшаются до очень даже маленьких. И теперь она улыбалась к месту и не к месту.
Леденцов ее поцеловал, потому что спросила она не про луну…
— Боря, я хочу сделать прическу.
— Какую?
— «Взрыв на макаронной фабрике».
— Дыбом, что ли?
— Да, воздушная.
Леденцов еще раз глянул на луну, поняв, чего ему хочется… Ракету бы, скафандрик с подушкой — и туда. Завалиться где-нибудь в Море Дождей и спать, спать — без телефонных вызовов и дежурств, без начальника уголовного розыска и Пашки-гундосого, без Шатра и без Иркиной любви… А выспавшись, сразу обратно.
— Боря, у меня просьба… Выполнишь?
— Смотря какая.
— Борь, перекрасься.
— Что? — чуть не рявкнул он.
— Говорю, перекрасься в другой, в человеческий цвет.
— Какой человеческий?
— Хотя бы в кофейный.
— Да я недавно красился!
— Пегости много…
— Меня краска не берет.
Леденцов разозлился. Он пришел в Шатер, чтобы повлиять на ребят. Он влиял, сдвиги есть. Но выходило, что и на него влияли: он все сильнее ощущал путы, конечно, добровольные и оттого, может быть, более крепкие. Его мысли, время, свобода, нервы высасывались этими шатровыми запросто. Вот теперь опять краситься…
Он глянул на Ирку. Губы, которые она забыла подобрать улыбкой, обидчиво топорщились; глаза были темнее лунной тени.
— Ладно, я подумаю, — промямлил он.
— Пошли, — вдруг прошептала Ирка, беря его за руку.
— Куда?
— Пошли…
Она ввела Леденцова в рахитичный флигелек, в котором было всего два этажа. Узкая лестница с пологими стертыми ступеньками освещалась так скупо, что казалась подземельем, идущим вверх. Они миновали две площадки и уперлись в дверь, обитую железом. Ирка достала ключ и отомкнула замок.
— У людей персональные машины и дачи, а у нас персональный чердак…
Опаутиненная лампочка высветила сохнувшее белье, велосипед, бочку, видимо, с капустой, какие-то доски… Ирка подвела его к сооружению из темного дерева, обитого стальными полосами: не то сундук, не то контейнер, не то ларь. Она достала из кармана еще один ключ, сунула в пробой, повернула и отбросила тяжелую крышку. Леденцов заглянул.
Платья, куртки, туфли… Отрезы материи, какой-то мех… Черная дубленка. Сорочки, чулки, постельное белье…
Ирка сунула руку в угол и достала коробочку — там, в тряпочке, хранились золотое кольцо, серьги, перстень и кулон.
— Что это? — подозрительно спросил Леденцов.
— Приданое.
— Кому… приданое?
— Мне. Мамаха говорит, что с такими губами без хорошего приданого никто не возьмет.
Леденцов рассеянно потрогал янтарь кулона, вправленного в золотую решеточку. Затем пощупал дубленку — новенькая. И спросил, боясь ответа:
— Откуда?
— Ребята собрали. А ты говорил, что они не настоящие, — вспомнила Ирка его слова.
— Краденое?
— Обноски не ношу. Все куплено.
— На какие деньги?
— На всякие, — уже с неохотой ответила Ирка.
Леденцов знал на какие. Он сам принес триста рублей, якобы вырученные за краденые часы; он тоже бросил лепту в этот сундук. Теперь ясно, почему ребята отдавали все Ирке: копили ей приданое. Друзья.
— Многое куплено и на честные деньги.
— Сколько?
— Половина. — И добавила философски: — Лучше носить краденное, чем остаться в старых девах.
Леденцов стоял оцепенело. От усталости, от сегодняшних переживаний, от этого дикого сундука его мозг так затормозился, что вроде бы стал засыпать, бросив тело на произвол судьбы. Ему стало на все наплевать.
— Так что не беспокойся, приданое есть, — сказала Ирка и улыбнулась, чтобы убрать губы.
— Тогда жди сватов, — бросил он зло и пошел.
23
Петельникову понравилась акция Шиндорговой бабушки. Он прикинул… Четверо родителей, да все с палками, — от Шатра бы один скелет остался. Допустим, непедагогично. А не вмешиваться педагогично? Как это делает Желубовский, отец Артиста. Даже после визита работника милиции не всполошился — ни с палкой не пошел, ни сыну не внушил. И Петельникову все родители увиделись под каким-то новым углом; они как бы образовали группы той самой классификации, которая проясняла…
Родителей делят на хороших и плохих. Но ведь есть и другие, самые распространенные, не плохие и не хорошие, а те самые, которые плодят преступников и плохих людей: равнодушные. На скверных родителей можно повлиять, их можно убедить, в конце концов, испугать и заставить. Но что делать с равнодушными? Вздорную и недалекую старуху он расшевелил, а умного и спокойного заместителя директора не сдвинул.
Какова же та, к которой он шел?
Петельникова удивили пологие ступеньки. Сколько лет надо было по ним ходить, чтобы стерся камень? Он подошел к давно не крашенной двери и нажал выщербленную кнопку звонка, похожую на обглоданную пуговицу. Дверь открыли не спрашивая; впрочем, Петельникову следовало бы лишь толкнуть ее посильнее. Худенькая женщина запахнула халат, будто с лестницы дуло, и засмеялась довольно:
— Наконец-то явился!
— Что значит «явился»? — осторожно спросил он.
— Проходи, скидавай куртку…
Петельников подчинился, недоумевая от такого простецкого радушия к милиции. Огромная и единственная, как ему показалось, ромбическая комната была жидко обставлена случайной мебелью. Он сразу определил тот угол, где жила Ирка: там было почище, поаккуратней, больше баночек-скляночек, веер приколотых открыток над тахтой.
— Садись, — позвала женщина к круглому столу, покрытому клеенкой. — Зубы-то прошли?
— И не болели.
— К лахудре больше не ходишь?
— Кого вы имеете в виду? — Петельников вгляделся в ее остренькое веселое лицо.
— Не прикидывайся и не сиди херувимом.
— А что прикажете делать?
— Выставляй.
— Что выставлять?
— Пришел без бутылки?
— Вы меня с кем-то путаете…
— Разве ты не Игорь из банно-прачечного?
— Нет, я Вадим из милиции.
— Вот и думаю… Сильно парень изменился. Раньше была лысина, а теперь шевелюра…
Женщина попробовала стать серьезной — укрепилась на слабом стуле, смазала улыбку и начала ловить его взглядом, как оптическим прицелом. Петельникову хотелось уйти, потому что его приход сразу потерял цель: что можно внушить пьяной женщине? Удерживало только потраченное время, которое можно восполнить хоть какой-то информацией об Ирке. Нетрезвые болтливы.
— Мне милиция не опасна, я живу на всеобщем обозрении, — вновь ослабла она в улыбке. — Работаю, а что касаемо выпивки, то у себя на квартире. Кофею хочешь?
Кофейку Петельников хотел, но не признавался. Она вскочила и без его согласия и с неожиданной для пьяной легкостью убежала на кухню. Может быть, кофе ее протрезвит. Петельников огляделся еще раз…
Ругают школу, да и сам он не раз схлестывался с учителями и работниками районе. Но ведь школа на виду, под контролем, ее двери нараспашку. А родители? Они закрыты капитальными стенами, отдельными квартирами, образом жизни и святостью родительской любви, а значит, и своей непогрешимостью. Кто знает, что делается в семьях? Что эта пьяненькая женщина семнадцать лет проделывала с Иркой?
Когда она вернулась, он задал, видимо, праздный вопрос:
— Почему же пьете?
— Раньше были женские чары, а теперь женские чарки, — охотно хихикнула она.
— Все-таки?
— А чего не выпить? Водка создает комбинации.
— Потом эти комбинации распутываем мы…
— Пить супруг научил. По этой части не мужик был, а чистый вепрь.
Она разливала кофе, делая множество ненужных и шатких движений. Напиток был заварен в громадном чайнике для кипятка. Ни сахара, ни печенья, ни ложечек. А когда он увидел неотмытые чашки, то его слабеющее отвращение к этому кофепитию окрепло.
— С мужем развелись?
— Бог развел. Привезли мне с Дальнего Востока настой диковинного корня женьшень. Плавает в бутылке спирта. Люди приходили дивиться. Сущий человечек, ручки с ножками есть. Три года настаивался, — значит, пить по три капли. Муженек утром встал, опохмелиться нечем. Он спирт весь вылакал, а этого человечка съел. И в одночасье помер от сердца.
Петельников не мог понять, чему она радуется: необыкновенной ли гибели мужа, фаянсовому ли бокалу с кофе, бродящим ли в ней градусам?.. Он разглядывал ее мелкие черты, острый носик, худобу, несвежую кофту, темные брюки, которые можно было не стирать и не гладить; он искал сходство с дочкой и не находил. Может быть, только черные глаза да сыпучие волосы.