Он думал об охоте и мысленно продолжал жить в рассказе даже тогда, когда запер чемодан, вышел из комнаты и направился по выложенной каменными плитами дорожке к террасе, где под сосной, повернувшись лицом к морю, сидела Марита. Она читала и не могла слышать шагов его босых ног. Увидев ее, Дэвид обрадовался, но потом вспомнил об их нелепом уговоре и ушел в свою комнату. Кэтрин не было, и он вернулся на террасу поговорить с Маритой. Он по-прежнему жил той, настоящей, жизнью, которую оставил в рассказе об Африке, а все окружающее казалось неестественным и фальшивым.
— Доброе утро, — сказал он. — Ты не видела Кэтрин?
— Она куда-то уехала, — ответила девушка. — И велела передать тебе, что вернется.
Неожиданно все стало на свои места.
— Не знаешь, куда она поехала?
— Нет, — сказала девушка. — Она взяла велосипед.
— Бог мой, — сказал Дэвид. — Она же не ездила на нем с тех пор, как мы купили машину.
— Так она и сказала. Она решила вспомнить, как это делается. Ты хорошо поработал?
— Не знаю. Завтра станет ясно.
— Завтракать будешь?
— Не знаю. Поздновато.
— Лучше поешь.
— Пойду приведу себя в порядок, — сказал он.
Он уже принял душ и начал бриться, когда появилась Кэтрин. На ней были купленная в Гро-дю-Руа блуза и короткие холщовые брюки до колен. Было жарко, и блуза насквозь промокла от пота.
— Чудесно, — сказала она. — Только болят мышцы бедер при подъеме в гору.
— Ты далеко заехала, дьяволенок?
— Шесть километров, — сказала она. — Пустяки, но здесь столько подъемов и спусков.
— Страшная жара. Кататься можно разве что ранним утром, — сказал Дэвид. — Но я рад, что ты вспомнила про велосипед.
Она пошла в душ, а когда вернулась, сказала:
— Смотри, какие мы оба смуглые. Как раз такие, как нам хотелось.
— Ты — темнее.
— Ненамного. Ты тоже очень загорел. Посмотри на нас вместе.
Они подошли к высокому зеркалу.
— Ну, как мы тебе? — сказала она. — Очень красиво. Мне нравится.
Она стояла прямо перед ним, и он дотронулся до ее груди.
— Правда, странно, наши мокрые волосы кажутся бесцветными. Тусклыми, как водоросли.
Она взяла расческу и зачесала волосы назад, точно только что вышла из моря.
— Теперь снова буду носить их так. Помнишь, какие у меня были волосы в Гро-дю-Руа и потом, когда мы жили здесь весной.
— Мне нравится, когда они чуть-чуть спадают на лоб.
— А мне так надоело. Но раз тебе нравится… Может быть, поедем в город и позавтракаем?
— Ты еще не ела?
— Хотела подождать тебя.
— Ладно, — сказал он. — Поедем и позавтракаем. Я тоже голоден.
Они отлично позавтракали cafe au lait, brioche с клубничным джемом и oeufs au plat avec jambon, а когда поели, Кэтрин спросила:
— Ты не пойдешь со мной к Жану? Я хочу вымыть голову и подстричься.
— Я подожду тебя здесь.
— Ну, пожалуйста, пойдем со мной. Ты же был там раньше, и хуже от этого никому не стало.
— Нет, дьяволенок. Один раз я уступил, но только раз. Это все равно, что сделать татуировку или еще что-нибудь в этом роде. Не уговаривай.
— Но это так важно для меня. Я хочу, чтобы мы были одинаковыми.
— Мы не можем быть одинаковыми.
— Нет, можем, если ты согласишься.
— Я сказал — нет.
— Даже если это — мое единственное желание?
— Если бы!
— Но мне так хочется, чтобы мы были похожи. Ты уже почти такой, как я, осталось совсем чуть-чуть. Море постаралось за нас.
— Пусть оно и дальше старается.
— Но я хочу сегодня же.
— И тогда, надеюсь, ты будешь довольна?
— Я уже довольна, потому что ты соглашаешься. Я счастлива. Я же тебе нравлюсь. Сам знаешь. Считай, что это ради меня.
— Это глупо.
— Нет, не глупо, раз ты делаешь это для меня.
— Очень расстроишься, если я откажусь?
— Не знаю. Наверное, очень.
— Ладно, — сказал он. — Тебе это правда так важно?
— Да, — сказала она. — Спасибо тебе. Это займет не много времени. Я предупредила Жана, что мы зайдем, и он будет ждать.
— Ты всегда так уверена, что я все сделаю для тебя?
— Я знала, что ради меня ты согласишься.
— Но я не хотел. Не надо было уговаривать.
— Тебе же все равно. Пустяк, а зато потом как забавно. О Марите не беспокойся.
— При чем здесь Марита?
— Она сказала, что если ты не сделаешь этого для меня, то, может быть, сделаешь для нее.
— Не выдумывай.
— Да. Она сказала так сегодня утром.
— Жаль, ты не можешь на себя посмотреть, — сказала Кэтрин.
— Слава Богу, не могу.
— Ну, посмотри в зеркало.
— Не хочу.
— Тогда на меня. Ты теперь совсем такой же, хочешь не хочешь. Вот какой ты.
— Это невозможно, — сказал Дэвид. — Я не могу быть похожим на тебя.
— И все же, — сказала Кэтрин, — мы похожи. Лучше, если ты поймешь это поскорее.
— Это невозможно, дьяволенок.
— Все возможно. Сам знаешь. Просто не хочешь на себя посмотреть. Теперь мы оба хороши. Так я была одна, а теперь нас двое. Посмотри на меня.
Дэвид посмотрел в ее глаза, которые так любил, на ее смуглое лицо, на неправдоподобно однотонные, цвета слоновой кости, волосы и, видя, как она счастлива, понял, какую невероятную глупость он совершил.
Глава двадцать вторая
В то утро он боялся, что не сможет продолжить работу над рассказом, и действительно, поначалу у него ничего не получалось. Но в конце концов он заставил себя писать, и вот они снова шли в лесу по следу вдоль старой, проложенной слонами дороги. Дорога была такой вытоптанной, что казалось, будто слоны ходили здесь с тех самых пор, как остыла стекавшая с горы лава, и лес вокруг стоял высокий и густой. Джума преследовал уверенно, и теперь они шли очень быстро. Ни отец, ни Джума не сомневались в успехе, а потому переход по тропе то тёмным лесом, то солнечными прогалинами был несложным, и Джума снова дал ему винтовку 303-го калибра. Но потом они натолкнулись на свежие, еще курившиеся кучи помета и плоские круглые отпечатки, оставленные стадом слонов, вторгшихся на тропу откуда-то слева из леса, и потеряли следы своего слона. Джума, разозлившись, отобрал у него винтовку. Только к полудню им удалось настигнуть стадо и обойти его, слушая и наблюдая из-за деревьев, как шевелятся огромные уши, сворачиваются и вытягиваются, обыскивая кроны, хоботы, трещат сломанные ветви и поваленные деревья, утробно урчат слоны и глухо шлепают о землю кучи помета.
Наконец они обнаружили следы старого самца, и, когда они вывели их на тропу, протоптанную другим слоном, поменьше, Джума усмехнулся, обнажив белый ряд зубов, а отец кивнул головой. Казалось, они знали какую-то скверную тайну, как в ту ночь, когда он нашел их в шамба.
Разгадка не заставила себя долго ждать — они свернули направо в лес, и следы старого самца привели прямо к тому месту, где лежал большой, достающий до груди Дэвида, белый от дождей и солнца череп. Во лбу была глубокая вмятина, и от белых глазниц книзу торчали похожие на трубы две кости, на концах которых, где отрубили бивни, зияли неровные дыры. Джума показал, где стоял, глядя вниз на череп, преследуемый ими гигант, и где он слегка сдвинул череп хоботом с належенного места, и где его бивни коснулись земли. Он показал Дэвиду круглое отверстие в глубокой вмятине на белой лобной кости и еще четыре близко посаженных отверстия в кости возле ушной раковины. Он усмехнулся, посмотрев на Дэвида и его отца, достал из кармана пулю 303-го калибра и вставил ее острым концом в отверстие лобной кости.
— Сюда Джума ранил большого самца, — сказал отец. Это был его аскари. А точнее, друг, потому что он тоже был крупным самцом. Он напал первым, и Джума сбил его с ног, а потом прикончил выстрелом в ухо.
Джума показывал на разбросанные кости, и видно было, как ступал между ними большой самец. И Джума, и отец Дэвида были очень довольны своей находкой.
— Как, по-твоему, они с другом долго были вместе? — спросил Дэвид отца.
— Понятия не имею, — ответил отец. — Спроси Джуму.
— Спроси сам, пожалуйста.
Отец немного поговорил с Джумой. Джума посмотрел на Дэвида и рассмеялся.
— Он говорит, возможно, в четыре или пять раз больше, чем прожил ты, — сказал отец Дэвида. — Точно он не знает, да ему и безразлично.
«Мне не безразлично, — подумал Дэвид. — Я видел его при свете луны, и он был совсем один, а со мной был Кибо. У Кибо есть я. Самец никому не причинил вреда, и вот мы настигли его там, куда он пришел навестить своего мертвого друга, и теперь мы собираемся убить и его. Я виноват. Я предал его».
Но Джума уже снова пошел по следу, он подал знак отцу, и они двинулись дальше.
«У отца нет нужды убивать слонов, чтобы заработать на жизнь, — подумал Дэвид. — Если бы я не нашел его тогда, Джума ни за что бы не выследил слона. Он уже охотился на него, но лишь ранил самца и убил его друга. Мы с Кибо обнаружили слона, и я должен был сохранить это в тайне и ничего не говорить им, и пусть бы они накачивались пивом со своими биби39. Джума был так пьян, что мы с трудом разбудили его. Теперь я буду все держать в тайне. Больше я им ничего не скажу. Если они убьют его, проклятый Джума пропьет свою долю слоновой кости или купит себе еще одну жену. Почему ты не помог слону, ведь ты же мог? Нужно было только сказать на следующий день, что ты не можешь идти. Нет, это бы их не остановило. Джума не отказался бы от преследования. Нельзя было ничего говорить им. Нельзя, нельзя было говорить. Заруби себе на носу. Никогда ничего никому не рассказывай. Никому, ничего…»
Отец подождал, пока Дэвид поравняется с ним, и мягко сказал:
— Здесь он отдыхал. Он больше не уйдет далеко. Мы настигнем его в любую минуту.
— К черту охоту на слонов, — очень тихо сказал Дэвид.
— Что? — спросил отец.
— К черту охоту на слонов, — повторил Дэвид.
— Смотри, не испорти все дело, — сказал отец и пристально посмотрел на него.
«Ну и пусть, — подумал Дэвид. — Его не проведешь. Теперь он все понял и не будет мне доверять. И не надо. А я никогда больше ничего не скажу ни ему, ни кому другому. Никогда, никогда, никогда».
В то утро он прервал работу над рассказом об охоте на этом месте. Он понимал, что у него еще не все получилось. Он не сумел рассказать, каким чудовищным показался им череп, когда они наткнулись на него в лесу, и какие туннели прорыли под ним жуки, и как эти туннели открылись им, напоминая брошенные штреки или катакомбы, после того как слон сдвинул череп. Ему не удалось передать, каким большим был участок, на котором лежали белые кости, и как следы слона кружили вокруг места, где был убит его друг; идя по ним, он мог представить себе, как бродил здесь слон и что он видел. Он не рассказал ни о широкой, протоптанной слоном тропе, которая походила на проложенную в лесу дорогу, ни об отполированных до блеска стволах деревьев, о которые чесались слоны, ни о том, как пересекались, напоминая схему парижского метро, тропы других слонов. Он не передал, как темно было в лесу, когда смыкались кроны деревьев, и еще многое другое, о чем надо было рассказать не так, как он помнил, а так, как это было на самом деле. Расстояния не так важны, они остаются такими, как ты их запомнил. Зато передать, как менялось его отношение к Джуме и отцу, к самой охоте, было труднее всего, потому что воспоминания истощили его. Но с усталостью приходило понимание. Работая над рассказом, он постепенно начинал осознавать, что же произошло. Еще надо было передать реальное ощущение отвратительности происходящего, и сделать это он мог, только отказавшись от стилистических красот через описание действительных, запомнившихся ему деталей. Завтра он все поправит и потом будет писать дальше.
Он убрал тетради с рукописью в чемоданчик, запер его, вышел из своей комнаты и прошел вдоль гостиницы туда, где читала Марита.
— Будешь завтракать? — спросила она.
— Пожалуй, лучше выпью что-нибудь.
— Тогда пойдем в бар, — сказала она. — Там прохладнее.
Они сели на высокие табуреты, Дэвид налил виски и разбавил его минеральной водой.
— Что Кэтрин?
— Уехала очень довольная и веселая.
— А ты?
— Счастливая, застенчивая и спокойная.
— Такая застенчивая, что и поцеловать тебя нельзя?
Они обнялись, и он почувствовал, как глубока была его раздвоенность. Работа помогала ему собраться, обрести некий внутренний стержень, который нельзя ни расколоть, ни повредить. Он это знал, в этом и была его сила. Во всем остальном с ним можно было делать что угодно.
Пока официант накрывал на стол, они сидели в баре. И даже здесь и потом за столом под соснами в воздухе чувствовалась первая осенняя прохлада, принесенная бризом с моря.
— Этот холодный ветер дует от самого Курдистана, — сказал Дэвид. — Скоро придет пора экваториальных штормов.
— Сегодня все спокойно, — сказала девушка. — Сегодня нам не о чем беспокоиться.
— Ветра не было с тех пор, как мы познакомились.
— У тебя такая хорошая память?
— Мне кажется, это было еще до войны.
— А я последние три дня была на войне, — сказала девушка. — И вернулась только сегодня утром.
— Я стараюсь о ней не думать, — ответил Дэвид.
— Наконец я прочла про войну, — сказала Марита, — мне только непонятно, что думаешь ты. Из книги это не ясно.
Он налил ей и заново наполнил свой стакан.
— Я сам разобрался только потом, — сказал он. — Поэтому я и не притворялся, что понимаю. Я старался ни о чем не думать, пока шла война. Я лишь чувствовал, наблюдал, действовал и еще решал боевые задачи. Вот почему книга не так хороша. Тогда я еще мало что понимал.
— Книга очень хорошая. Особенно описание полетов и людей.
— Да, у меня хорошо получаются люди и всякие технические и тактические детали, — сказал Дэвид. — Поверь, это не болтовня и не бахвальство. Но, Марита, когда человек по-настоящему воюет, ему не до себя. Собственная персона не имеет значения. Стыдно было бы даже думать о себе.
— Но потом все понимаешь?
— Конечно. Но не всегда.
— Можно, я прочту твои записи о нас?
Дэвид подлил в стаканы еще вина.
— И много она тебе рассказала?
— Говорит, что все. Она ведь хорошая рассказчица.
— Мне бы не хотелось, чтобы ты читала, — сказал Дэвид. — Ничего хорошего из этого не выйдет. Я писал, еще не зная, что появишься ты. Я не могу запретить ей рассказывать тебе, но читать все это тебе ни к чему.
— Значит, не нужно?
— По-моему, нет. Но запретить я не могу.
— Тогда я должна сознаться, — сказала девушка.
— Она дала тебе прочесть?
— Да. Она сказала, мне это необходимо.
— Черт бы ее побрал.
— Она не хотела никому зла. В то время она очень переживала.
— Так ты все прочла?
— Да. И это прекрасно. Намного лучше последней книги, а новые рассказы еще лучше.
— И даже часть про Мадрид?
Он посмотрел на нее. Она выдержала его взгляд и, не отводя глаз, медленно произнесла:
— Мне все это очень близко, потому что я отношусь ко всему так же, как ты.
Когда они остались вдвоем, Марита спросила:
— А ты думаешь о ней, когда ты со мной?
— Нет, глупышка.
— Хочешь, чтобы я была такой же, как она? У меня получится.
— Давай помолчим.
— Я все умею лучше, чем она.
— Помолчи.
— Ты можешь не заставлять себя.
— Никто никого не заставляет, но я же с тобой.
Они лежали, крепко обнявшись. Позже, когда их тела лишь едва касались друг друга, Марита сказала:
— Я выйду ненадолго. Ты поспи.
Она поцеловала его и вышла, а когда вернулась, он уже спал. Дэвид хотел дождаться ее, но не смог. Она легла рядом и снова поцеловала его, но он не шелохнулся. Марита тоже попыталась заснуть. Сон не шел, и она еще раз поцеловала Дэвида, едва коснувшись губами, и прижалась к нему. Он повернулся во сне, и голова ее оказалась на уровне его груди.