Она вернулась в большую комнату, подошла к зеркалу и, критически глядя на себя, расчесала волосы.
— Давай позавтракаем в постели, — сказала она. Закажем шампанское, если это не слишком безнравственно? В баре было два хороших сорта — лансонское и «Перье-Жуэ». Можно, я позвоню?
— Да, — сказал он и пошел в душ. Перед тем как открыть кран, он услышал, как она говорит что-то по телефону.
Когда он вошел, она чинно сидела в постели, опершись спиной на две аккуратно взбитые подушки, и еще две подушки лежали в изголовье кровати для него.
— Ничего, что я с мокрой головой?
— Она чуть влажная. Ты же вытерла волосы полотенцем.
— Хочешь, я укорочу их спереди еще? Я могу сделать это сама. Или ты поможешь.
— Мне больше нравилось, когда они закрывали тебе глаза.
— Может быть, они отрастут, — сказала она. — Кто знает? Глядишь, и нам наскучат классические формы. А сегодня будем на пляже весь день. Заберемся подальше и, когда все уйдут обедать, позагораем как следует, а потом, как проголодаемся, поедем в Сан-Жан в баскский бар. Но сначала на пляж. Нам это просто необходимо.
— Хорошо.
Дэвид пододвинул поближе стул и взял ее за руки. Она подняла на него глаза и сказала:
— Два дня назад я все поняла, а потом из-за абсента все перевернулось в голове.
— Знаю, — сказал Дэвид. — Ты не виновата.
— Но с этими газетными вырезками я обидела тебя.
— Нет, — сказал он. — Ты хотела, но у тебя не получилось.
— Прости меня, Дэвид. Пожалуйста, верь мне.
— Все мы не ангелы. Ты же не нарочно.
— Нет, — сказала она и покачала головой.
— Все хорошо, — сказал Дэвид. — Не плачь. Все хорошо.
— Я никогда не плачу, — сказала она. — Но не могу сдержаться.
— Я понимаю, и ты прекрасна, когда плачешь.
— Нет. Не говори так. Я раньше не плакала, да?
— Никогда.
— Ты не против, если мы проведем здесь еще два дня и позагораем? Мы ведь почти не купались, и будет глупо уехать отсюда и даже не искупаться. А куда поедем потом? Мы еще не решили? Придумаем вечером или завтра утром. Куда бы ты хотел?
— Нам везде будет хорошо, — сказал Дэвид.
— Может быть, так и сделаем.
— Мест хватит.
— Хорошо быть одним, правда? Я все упакую как следует.
— А что нам нужно? Сложить туалетные принадлежности и два рюкзака.
— Уедем утром, если хочешь. Я не хочу мешать тебе.
В дверь постучали.
— «Перье-Жуэ» не осталось, мадам, — сказал официант, — я принес лансонское.
Она перестала плакать, но Дэвид еще держал ее руки в своих.
— Я все понимаю, — сказал он.
Глава шестая
Утро они провели в музее «Прадо» и теперь сидели в прохладе старинного ресторанчика, в доме с толстыми каменными стенами. Вдоль стен стояли бочонки с вином. Столы были старинные, тяжелые, а стулья — истертые. Свет проникал через дверь. Официант принес два стакана лансанильского вина, привезенного из южных долин, что неподалеку от Кадиса, тонко нарезанный jambon serrano,8 для приготовления которого свиней откармливают желудями, ярко-красные острые колбаски и какие-то еще более острые, темного цвета, колбаски из городка Вик с анчоусами, чесноком, вымоченными в чесноке оливками и зеленью. Они съели все и запили легким вином с привкусом ореха.
На столе перед Кэтрин лежал учебник испанского языка в зеленой обложке, а перед Дэвидом — стопка утренних газет. День был жарким, но в старинном здании было прохладно.
— Вам подать gazpacho9? — спросил официант и подлил им еще вина. Это был совсем пожилой человек.
— Думаете, сеньорите понравится?
— Проверьте, — мрачно сказал официант, точно речь шла о кобыле.
Блюдо подали в большой миске. Хрустящие кусочки огурца, помидоры, чесночный хлеб, зеленый и красный перец и лед плавали в приправленной перцем жидкости, похожей на смесь растительного масла с уксусом.
— Это же овощной суп, — сказала Кэтрин. — Как вкусно!
— Это gazpacho, — сказал официант.
Они выпили вальдепеньясского вина, которое быстро пьянило после лансанильского, временно нейтрализованного gazpacho. Все вместе ударило в голову.
— Что это за вино? — спросила Кэтрин.
— Африканское, — сказал Дэвид.
— Недаром говорят, Африка начинается за Пиренеями, — сказала Кэтрин. — Помню, я поразилась, услышав это впервые.
— Сказать легко, — сказал Дэвид. — На самом деле все не так просто. Пей вино.
— Откуда же мне знать, где начинается Африка, если я никогда не была там? Все так и норовят тебя надуть.
— Не сомневайся. Африку видно сразу.
— Уж Страна-то Басков точно не похожа на Африку, во всяком случае, как я ее себе представляю.
— Астурия и Галисия тоже не похожи, но чем дальше от побережья, тем больше это напоминает Африку.
— А почему никто никогда не писал эту страну? — спросила Кэтрин. — На всех картинах только Эскориал на фоне гор.
— Вокруг сплошь одни горы, — сказал Дэвид. — Никто не хотел покупать картины Кастилии, такой, как ты ее видела. Здесь не было пейзажистов. А художники писали только то, что им заказывали.
— Кроме «Толедо» Эль Греко. Ужасно, такая прекрасная страна, и не нашлось хороших художников написать ее, — сказала Кэтрин.
— Возьмем что-нибудь после супа? — спросил Дэвид.
К ним подошел хозяин ресторанчика, грузный, с квадратным лицом, коротышка средних лет.
— Он хочет, чтобы мы взяли что-нибудь мясное.
— Hay solomillio muy bueno,10 — настаивал хозяин.
— Нет, спасибо, — сказала Кэтрин. — Только салат.
— Ладно, хотя бы выпейте немного, — сказал хозяин и, открыв кран бочонка, стоявшего за стойкой бара, наполнил кувшин.
— Пожалуй, мне не надо пить, — сказала Кэтрин. — Прости, я так разболталась. Извини, если наговорила глупостей. Вот так всегда.
— Ты очень интересно рассуждаешь, особенно для такого жаркого дня. Вино развязало тебе язычок?
— Но совсем не так, как после абсента, — сказала Кэтрин. — Ничего опасного. Я начала новую, добропорядочную, жизнь и теперь читаю, стараюсь познать окружающий мир и поменьше думать о себе, и я попытаюсь так держать, но вряд ли нам следует оставаться в городе в такое время года. Может быть, уедем? По дороге я видела столько прекрасного и хотела бы все нарисовать, но я не рисую и никогда не умела. А еще не знаю, столько интересного я могла бы писать, но даже письма у меня толком не получаются. До приезда в эту страну я и не думала стать художницей или начать писать. А теперь меня точно гложет что-то, и я ничего не могу поделать.
— Пейзаж есть пейзаж. И делать с ним ничего не надо. И «Прадо» есть «Прадо», — сказал Дэвид.
— Существует только то, что мы видим, — сказала она. — И я не хочу, чтобы я умерла и все исчезло.
— Ты запомнишь каждую милю нашего пути. Желтую землю, и седые горы, и гонимую ветром соломенную сечку, и длинные ряды сосен вдоль дороги. Ты запомнишь все, что видела и что чувствовала, и все это твое. Разве ты не запомнила Ле-Гро-дю-Руа или Эг-Морт и долину Камарг, которую мы исколесили на велосипедах? Все это останется.
— А что будет, когда я умру?
— Тогда не будет тебя.
— Но я не хочу умирать.
— Тогда живи, пока живется. Смотри, слушай и запоминай.
— А если не смогу запомнить?
Он говорил о смерти так, словно она ничего не меняла. Женщина выпила вино и посмотрела на толстые стены с зарешеченными окошками, выходившими на узкую улочку, где никогда не было солнца. А в открытую дверь видна была сводчатая галерея и яркий солнечный свет на стертых булыжниках площади.
— Опасно выходить за пределы своего мирка, — сказала Кэтрин. — Пожалуй, я вернусь в свой, наш мирок, который я выдумала. Я хочу сказать, мы выдумали. Я там пользовалась большим успехом. Прошло всего четыре недели. Вдруг мне опять повезет? Принесли салат, и теперь они не видели ничего, кроме зелени на темном столе да солнца на площади за сводчатой галереей.
— Тебе полегче? — спросил Дэвид.
— Да, — сказала она. — Я так много думала о себе, что снова стала несносной, как художник, у которого в голове только собственный портрет. Это было ужасно. Теперь мне лучше. Надеюсь, все будет хорошо.
Прошел сильный дождь, и жара спала. В затененной жалюзи просторной комнате отеля «Палас» было прохладно. Они вместе легли в глубокую ванну, а потом повернули кран, и стремительный поток воды со всей силой обрушился на их тела. Они растерли друг друга большими полотенцами и забрались в постель. Свежий ветер с моря проникал через ставни и ласкал их тела. Кэтрин лежала, подперев голову руками.
— А что, если мне снова превратиться в мальчика? Это не очень неприятно?
— Ты нравишься мне такая, как есть.
— Так заманчиво. Но наверное, в Испании следует быть осторожнее. Это такая строгая страна.
— Оставайся сама собой.
— А почему у тебя голос меняется, когда ты говоришь мне это? Пожалуй, я решусь.
— Нет. Не теперь.
— Спасибо и на этом. Тогда буду любить тебя как женщина, а уж потом…
— Ты — женщина. Женщина. Моя любимая девочка, Кэтрин.
— Да, я — твоя женщина, и я люблю тебя, люблю, люблю.
— Молчи.
— Не буду. Я — твоя Кэтрин, и я люблю тебя, ну пожалуйста, я люблю тебя всегда, всегда…
— Тебе незачем повторять это. Я сам вижу.
— Мне нравится говорить, и я должна и буду говорить. Я всегда была чудной и послушной девочкой и буду такой. Обязательно буду.
— Можешь не повторять.
— А я буду. Я говорю и говорила, и ты сам говорил. А теперь, пожалуйста. Ну пожалуйста.
Они лежали неподвижно, и она сказала:
— Я так люблю тебя, и ты такой замечательный муж.
— Не может быть!
— Я тебе понравилась?
— А ты как думаешь?
— Думаю, да.
— Очень.
— Раз обещала, то буду стараться. А теперь, можно, я снова стану мальчиком?
— Зачем?
— Ну чуть-чуть.
— Не понимаю.
— Все было чудесно, и мне хорошо, но ночью я хотела бы еще раз попробовать, если ты не против. Ну можно? Только если ты не против?
— Мне-то что?
— Значит, можно?
— Тебе очень хочется?
Он не спросил, нужно ли ей это, и все же она сказала:
— Не то чтобы мне это было нужно, но, пожалуйста, если можно, ладно?
— Ладно. — Он обнял ее и поцеловал.
— Кроме нас, никто не догадается, кто я. Мальчиком я буду только по ночам, и тебе не придется краснеть за меня. Можешь не волноваться.
— Ладно, малыш.
— Я соврала, что мне это не нужно. Сегодня на меня нашло так неожиданно.
Он закрыл глаза и старался ни о чем не думать, но ощущение потери не оставляло его.
— А сейчас давай поменяемся. Ну же. Теперь твоя очередь меняться. Не заставляй меня делать это за тебя. Ну? Хорошо, я сама. Вот теперь ты другой, да? Ты сам этого хотел. Да? Ты сам. Ты тоже хотел. Да? Я заставила, но ведь и ты… Да, да, ты сам. Ты моя сладкая нежная Кэтрин. Ты моя девочка, моя любимая, единственная девочка. О, спасибо тебе, моя Кэтрин…
Она долго лежала рядом, и он решил, что она заснула. Потом она медленно поднялась на локтях и сказала:
— На завтра я приготовила себе дивный сюрприз. Утром пойду в «Прадо» и посмотрю все картины глазами мальчика.
— Сдаюсь, — сказал Дэвид.
Глава седьмая
Утром он встал, пока она еще спала, и вышел из отеля, вдыхая прозрачный, по-утреннему свежий воздух высокогорного плато. Он прошел вверх по улице до площади Санта-Ана, позавтракал в кафе и прочел местные газеты. Кэтрин собиралась в «Прадо» к десяти, когда музей открывался, поэтому, уходя, он поставил будильник на девять часов. На улице, поднимаясь в гору, он представлял ее себе спящей — красивая взъерошенная головка, похожая на фоне белой постели на старинную монету, подушка отброшена в сторону, и простыня плотно облегает тело. «Это длилось месяц, — подумал он, — или около того. Еще в Ле-Гро-дю-Руа, а потом месяца два до Андайе все было нормально. Нет, меньше, она стала думать об этом уже в Ниме. Двух месяцев еще не прошло. Мы женаты три месяца и две недели. Надеюсь, она была счастлива со мной. Но в ее причудах я ей не помощник. Хватит того, что я ничего ей не запрещаю. Ничего страшного не произошло. Но на этот раз она сама заговорила об этом. Сама».
Прочитав газеты, он расплатился и вышел. Ветер изменился, и на плато снова опустилась жара. Он добрался до банка, погруженного в уныло-учтивую прохладу, и забрал присланную из Парижа почту.
Он вскрыл конверты и, пока стоял у бесчисленных окошек в ожидании завершения бесконечных формальностей, необходимых для получения денег по чеку, который переслали сюда из его банка, стал читать письма.
Наконец, застегнув на пуговицу набитый банкнотами карман куртки, он снова вышел на солнцепек и остановился у киоска купить английские и американские газеты, доставленные утром южным экспрессом. Он купил несколько посвященных бою быков еженедельников, завернул в них английские газеты и пошел вниз по Каррера-Сан-Херонимо в приветливый, прохладный полумрак ресторанчика «Буффе итальянос». Ресторан был пуст, и он вспомнил, что не договорился с Кэтрин о встрече.
— Что будете пить? — спросил официант.
— Пиво.
— У нас не пивной бар.
— А разве пива нет?
— Есть. Но здесь не пивной бар.
— Иди ты… — сказал он, свернул свои газеты, вышел, перешел на другую сторону улицы и немного погодя свернул налево, на калье Витториа к бару «Червецериа Альварес». Он сел под навесом у входа и выпил большую кружку холодного отцеженного пива.
«Официант, должно быть, просто хотел поговорить, — подумал он, — и в конце концов он прав. Там действительно не пивной бар. Только это он и имел в виду. Он вовсе не грубиян. Жаль, у меня сорвалось. Он даже не нашелся что ответить. Зря я так». Он выпил вторую кружку и подозвал официанта, чтобы расплатиться.
— Y la senora?11 — спросил официант.
— Она в музее «Прадо». Пойду ее встречу.
— Тогда заплатите, когда вернетесь, — сказал официант.
К отелю он пошел коротким путем. Ключ был у портье. Дэвид поднялся на этаж, оставил газеты и почту и запер большую часть денег в чемодан. В номере уже убрали. Из-за жары жалюзи были опущены, и в комнате стоял полумрак. Он умылся, разложил почту, отобрал четыре письма и положил их в задний карман брюк. Он прихватил с собой в бар парижские издания «Нью-Йорк геральд», «Чикаго трибюн» и «Лондон дейли мейл», оставил ключ у портье и попросил его, когда вернется мадам, передать, что он в гостиничном баре.
В баре он сел у стойки, заказал марисменьясского вина и, читая письма, стал есть поданные с вином, вымоченные в чесночном соусе оливки. В одном из конвертов были две вырезки из ежемесячных журналов с рецензиями на его книгу, и он прочел их без интереса, словно написаны они были не о нем и не о его книге.
Он спрятал вырезки в конверт. Рецензии были хорошие, толковые, но он не придавал им значения. Письмо от издателя он прочел с таким же безразличием. Книга расходилась хорошо, и издатель надеялся, что покупать ее будут еще до самой осени, хотя, кто знает… Конечно же, поскольку она получила необыкновенно хорошую прессу, теперь путь для следующей книги свободен. Как хорошо, что это уже вторая, а не первая его книга. Прискорбно, как часто первые книги американских писателей оказывались их последними хорошими книгами. Но как писал издатель, его вторая книга даже превзошла все, что было обещано в первой.
В Нью-Йорке стояло необычное лето, холодное и дождливое. «О Боже, — подумал Дэвид, — черт с ним, с нью-йоркским летом, к дьяволу этого высокомерного недоноска Кулиджа в накрахмаленном „ошейнике“. Пусть себе ловит рыбу в рыбном инкубатории на „Черных холмах“, отнятых нами у племен сиу и чейены. К черту всех этих накачавшихся самогоном писателей, у которых только и забот, что узнать, танцует ли их малышка чарльстон. К черту обещания, которые он сдержал. Какие обещания? Кому? Журналу „Дайел“, „Букмен“, „Нью-рипаблик“? Сейчас я покажу вам обещанное, и уж это-то я точно выполню. Дерьмо».