Развязка петербургских тайн - Зобин Вадим

Пролог.

Прошел год с того дня, как Ковров и Бероева покинули Россию, а семья Чечевинских уехала в родовое имение Чечевины. Маша и Ваня обвенчались... Ковровы поселились в маленькой горной швейцарской деревушке Лихтендорф, тихом месте, куда туристы забредали редко, потому как никаких достопримечательностей в деревушке не было.

Юлия Николаевна совершенно окрепла; горный воздух, тишина, здоровая крестьянская пища — все шло ей на пользу, возвращало к жизни. Но благотворнее всего было для нее общение с детьми да отношение к ней Сергея Антоновича. Он был ненавязчив, редко попадался Юлии Николаевне на глаза, но она знала, что он рядом, потому что, как только ей требовалась помощь, он будто вырастал из-под земли.

Иногда, преодолев перевал, в деревню заходили группы путешественников, в основном немцы и французы. Крайне редко среди них встречались русские.

Юлия Николаевна, узнав об этом, не выходила из дома; ее охватывала лихорадка, и возвращалось то нервическое состояние, которое было у нее в сторожке Устиньи, когда она потеряла речь. Если же она случайно сталкивалась с соотечественниками, ей казалось, что ее узнают и смотрят с подозрением. И Коврову долго приходилось убеждать ее, что все это вздор, что она видит этих людей впервые.

Следственная часть. Петербург.

Полиевкт Харлампиевич Хлебонасущенский си­дел на табурете перед столом следователя, втянув по обыкновению голову в плечи, как бы ожидая удара сзади. За год он сильно изменился: похудел, осунулся, как будто полинял и выцвел.

Следователь Аристарх Петрович молча выша­гивал по кабинету из угла в угол, останавливаясь иногда возле окна. В этот момент лица его было совсем не видно, и это тревожило Хлебонасущенского; он начинал вертеть головой, ворот мешал ему дышать, дыхание становилось шумным и пре­рывистым.

— Ну, что же, драгоценнейший Полиевкт Хар­лампиевич, — начал следователь вкрадчиво. — При­ближается минута расставания... Привык я к вам... Скучать буду...

— Невинного человека год в каземате держи­те. С убийцами и татями... А у меня, между про­чим, колики и геморрой...

—- Настой-то из березовых почек, что я вам на прошлой неделе дал, пьете? Превосходное сред­ство! Я им начальника канцелярии на ноги поста­вил... Не знает как благодарить...

Следователь взял со стола две бумаги и протя­нул Хлебонасущенскому. Полиевкт Харлампиевич отшатнулся от бумаг, как от ядовитой змеи.

— Экий вы пугливый стали... Подпишитесь... Это предписание о приостановлении расследова­ния, а это — подписка о невыезде... Ничего страш­ного, как видите...

Хлебонасущенский долго и внимательно читал бумаги, перевернул листы обратной стороной, слов­но хотел убедиться, что там ничего не написано.

— Мне адвокат сказал, что дело прекращено ввиду отсутствия доказательств, а тут написано, что дело приостановлено... Это, насколько я понимаю, вещи разные...

— Правильно понимаете, — радостно потирая руки, сказал Аристарх Петрович. — До чего же с вами приятно дело иметь!.. Было такое мнение — дело закрыть... Было! Ну, действительно... Ни од­ного свидетеля... Чернявый исчез аки дым без огня. Эльза Францевна возьми да и укати к себе в Гол­ландию. А ведь подписала уведомление о невыез­де... Гуськов — что ни день показания меняет... Ну какой смысл такое дело продолжать? Верно говорю?

Хлебонасущенский зло зыркнул на следователя.

— Но с другой стороны... Я думаю, не просто же так ни с того, ни с сего свидетели исчезают... Тут чувствуется опытная рука... Кто бы это мог быть? А, Полиевкт Харлампиевич?.. Вы что-то сказали?

— Вам показалось, — буркнул Хлебонасущенский.

— Ну, да... Мне послышалось, будто вы назва­ли фамилию Шпильце...

—- Никого я не называл...

— Покорнейше прошу простить... Примсти­лось... Да и какое к вашему делу отношение может иметь столь почтеннейшая особа. Амалия Потаповна фон Шпильце известна в Петербурге как высо­конравственная попечительница недостаточной мо­лодежи, в особенности девиц самого нежного возраста... Так о чем это я? Склеротическая бо­лезнь... доктора прогнозируют полную потерю па­мяти... Вспомнил... Так вот, это я ходатайствовал перед вышестоящими начальниками об изменении формулировки... Тут, видите ли, множество пре­имуществ открывается: во-первых, дело остается у меня, а не сдается в архив и, стало быть, ни одной бумажки из него не исчезнет, во-вторых, вдруг

от­кроются какие-то новые обстоятельства, я их к делу-то и приколю, и никуда ходить не надо... В-третьих, вдруг объявится свидетель какой-ника­кой... Ну, тут уж я вас под землей сыщу... Это вы не сумневайтесь.

Хлебонасущенский, как загипнотизированный, смотрел на следователя немигающими глазами. Он как будто окаменел в неудобной позе.

— О чем это вы так глубоко задумались? — вывел его из состояния прострации следова­тель. — Может быть, готовы сделать какие-нибудь признания?..

Тут Полиевкт Харлампиевич не выдержал, зак­ричал, срываясь на фальцет:

— Никаких признаний вы от меня не дожде­тесь! Где тут ваши поганые бумажки? — Он раз­машисто, прорывая бумагу, расписался. — Не уви­дите вы меня больше никогда! Кончилась ваша власть!..

Аристарх Петрович захихикал, довольно поти­рая руки.

— Эк вас разобрало!.. Но я не обижаюсь, дра­гоценнейший... Нервы надо лечить... Я бы вам по­рекомендовал шиповник заваривать... Есть очень хороший рецепт...

— Идите вы к черту со своими рецептами... Ког­да я могу покинуть камеру?

— Да в любое время, любезнейший, да хоть прямо сейчас и идите. До свидания. До скорого свидания.

Полиевкт Харлампиевич неуверенно встал, воп­росительно глядя на следователя. Он еще не до кон­ца поверил в свалившееся на него счастье.

— Что, прямо сейчас могу идти?

— Какой вы, право. Я же сказал: вы свобод­ны... Ежели у вас вещички в камере остались, я прикажу конвойному — он принесет.

Хлебонасущенский только махнул рукой, мол, ка­кие там вещички, и стремительно вышел из кабинета.

Лицо Аристарха Петровича резко изменилось, словно он снял маску. Оно стало острым, на ску­лах заходили желваки, глаза сузились, как у ки­тайца. Страшное лицо сделалось у Аристарха Пет­ровича.

Чечевины. Саратовская губерния.

Время потеряло власть над Степаном. Может быть, за год и прибавилось у него морщин, но ни он сам, ни окружающие не замечали их. Очень старые люди стареют незаметно. Тяжело перестав­ляя ноги, шел он в кабинет барина. В руках у него был поднос, на котором лежал конверт.

За двадцать лет дом в Чечевинах много раз пе­реходил от одних хозяев к другим, перестраивался и перекрашивался согласно их вкусам; потом име­ние попало в государственную опеку и год назад было пожаловано государем князю Николаю за зас­луги перед Отечеством.

Планировка и убранство дома даже отдаленно не напоминали родовое гнездо князей Чечевинских. Лишь два портрета в гостиной, те самые, что вывезла мать Анны из Турусовки, отреставриро­ванные гравером Казимиром Бодлевским двадцать лет назад, напоминали о прошлой жизни...

— Вам письмо, ваша светлость, — сказал Сте­пан, входя в кабинет.

Николай посмотрел на адрес, потом на Степана.

— Знаешь от кого?

— Догадываюсь, ваша светлость... Николай разрезал конверт, в нем было два

письма.

— Это Анне Яковлевне отнесешь, — он отдал один сложенный лист Степану, а другой развер­нул и быстро пробежал глазами.— Кланяется тебе Сергей Антонович. Интересуется, здоров ли.

— Да что мне сделается, — Степан словно засветился от удовольствия. — Он-то как? Золотой че­ловек... Нынче таких и нет... Будете писать ему, так от меня тоже низкий поклон передайте. Еже­ли, конечно, не в тягость вам, барин...

— Передам, передам... Ступай...

Степан вышел, а Николай углубился в чтение письма.

В кабинет вбежала Анна.

— Николенька! Ты только представь себе! Юлия пишет, что они купили корову! Глаша настояла! А Юлия сама доит. Представляешь? Они нас зовут к себе. Юлия пишет, что там такая красота! Горы, водопады, пропасти!.. Давай поедем... Возьмем ре­бят... Ваня будет писать этюды, Маше очень поле­зен горный воздух...

— Аннушка! Как же я могу теперь уехать... Я затеял строительство, людей нанял, лес привез... И нате! Бросил все и уехал! Так не годится...

— Ты прав. У тебя строительство школы, у Вани — этюды... А Маша — целыми днями одна... Соломенная вдова! Мне кажется, Николя, что у нее к Ване некоторое охлаждение... Ты не заметил?

— С чего ты взяла? Они любят друг друга...

— Дай-то Бог... Дай-то Бог...

Анна большими мужскими шагами заметалась по кабинету.

— Что с тобой, Анна? Мне не нравится твое состояние...

V — А мне не нравится то, что происходит с Ма­шей, мне не нравится это ее увлечение театром, мне не нравятся ее поездки в город... Она ночует там неизвестно где. Мне тревожно за нее.

— Как это неизвестно где?! Ты ведь отлично знаешь, что она останавливается в городе у Шен-шеевых. Долли Шеншеева часто гостит у нас. Это вполне благовоспитанная девица... Странно, поче­му тебя это так волнует? Мне нравится, что у Маши

появилась новая знакомая, нравится, что Маша ув­лекается драматическим искусством...

— Николя, Маша — наследница двух старин­нейших княжеских родов России... Что бы сказала наша матушка, если бы узнала, что ее внучка выс­тупает в фривольных пьесках перед пьяными куп­цами?..

— Эк тебя занесло, сестрица! Какие купцы! Ка­кие фривольные пьески!!! Я видел их последний спектакль... Это была пьеса господина Потехина. Очень глубокая пьеса, хотя и не без недостатков. Губернатор со всем семейством присутствовал. Я не понимаю тебя, Анна.

— Я сама себя не понимаю... Долли мне нра­вится. Я слышала, что она была обручена с этим негодяем Шадурским, но сие ни о чем не говорит... Негодяи имеют нюх на хороших людей.

— Стало быть, ты не против ее дружбы с Ма­шей...

— Да не из-за Маши она сюда ездит! Прости, Николенька, но в некоторых вопросах ты такой ребенок...

Николай смутился, ломая спички, пытался рас­курить трубку.

 — Какие нелепые мысли приходят тебе в голо­ву... Право, нехорошо, неостроумно...

— Ага! Покраснел, — торжествующе сказала Анна. — Это она из-за тебя ездит... Она влюблена в тебя по уши, и ты это знаешь, только вид дела­ешь, что не замечаешь...

— Как ты можешь такое говорить! Я ей в отцы гожусь! Выдумала тоже!

— Двадцать лет — не такая уж большая разни­ца. — Анна подошла к Николаю, взяла его за пле­чи, делая вид, что внимательно изучает его. — Ты, Николенька, мужчина видный, хоть сейчас под ве­нец. Хорошая пара у вас может получиться... Она хоть и не знатного рода, но Данила Шеншеев — человек в России знаменитый... Как говорит Сте­пан, его и за десять миллионов не купишь. И дочку свою единственную, говорят, сильно любит...

— Анна, прекрати. Ты говоришь пошлости...

— Ну, хорошо, хорошо... Больше не буду. Анна села с ногами на диванчик.

— Можно я посижу у тебя?

— Конечно, можно... Хочешь, я покажу тебе проект школы? — Николай подсел рядом, развер­нул рулон ватманской бумаги.

— Красиво, правда? Но главное, здесь будут учить практическому хозяйствованию на земле. Вот это — оранжереи. Здесь и зимой будут выращи­вать овощи, это — котельная для обогрева теплиц, это — депо для хозяйственного инвентаря...

— Как ты сейчас похож на отца, Николенька! Я тебя очень прошу, поговори с Ваней, пусть он привлечет Машу к своим занятиям, берет с собой на пленэр, ездит с ней в город... Поговоришь? Ну, обещай, что поговоришь!

— Обещаю, — ласково улыбаясь, сказал Нико­лай.

Дом фон Шпильце. Петербург.

Первый свой визит по выходе из тюрьмы Полиевкт Харлампиевич посчитал своим долгом на­нести Амалии Потаповне фон Шпильце.

Амалия Потаповна приняла его с искренним ра­душием, распорядилась насчет кофия, усадила По-лиевкта Харлампиевича в покойное кресло.

— Похудели, Полиевкт Харлампиевич, на ка­зенных хлебах. Но это вам к лицу... Придает не­кую стройность и загадочность...

— Я, Амалия Потаповна, пришел высказать вам свою глубочайшую благодарность за ваши заботы, труды и хлопоты обо мне. Всю жизнь буду помнить

ваши благодеяния... Можно сказать, вырвали из лап зверя,терзавшего не только тело, но и душу...

— Вы имеете в виду этого следователя со стран­ным греческим именем?

— Его самого... Аспид. Вцепился в меня как так­са в лиса. Аристарх Петрович его зовут. На всю оставшуюся жизнь запомню.

Горничная принесла кофе. Амалия Потаповна собственноручно налила Хлебонасущенскому чашку.

— Забыли, полагаю, вкус настоящего кофе?

— Какой там кофе, на нарах-то! — Хлебонасущенский с наслаждением сделал глоток огненного напитка.

— Этот Аристарх и мне много неприятностей доставил, — Сказала Шпильце. — Распространил в обществе обо мне совершеннейшие небылицы...

— Кто ж ему поверит, Амалия Потаповна! — возразил Хлебонасущенский. — Всем известна ваша высоконравственность.

— Не скажите... Люди злы... Сплетни, пересу­ды для многих единственная радость в жизни. Так что должна с горечью заметить: моей репутации нанесен серьезный удар. Ну, и материально, знае­те ли, пришлось сильно пострадать... Эти судейс­кие — просто грабители с большой дороги.

— Я, Амалия Потаповна, со своей стороны го­тов возместить некоторые убытки. Разумеется, в силу скромных своих возможностей.

— Ну, что вы... Вы и так пострадали, друг мой. Какие счеты между старыми друзьями... Сегодня я вам помогла, завтра — вы мне поможете.

Хлебонасущенский насторожился. Он хорошо знал характер Амалии Потаповны, знал, что она просто так слова на ветер не бросает.

— А вы... как это русские говорят... все бобылем живете? — резко меняя тему, спросила Шпильце.

— Так точно-с, бобылем-с...

— Ну, так, может, подобрать вам опрятную не­мецкую девушку? Или вы все еще эту... девку... помните... Машу Поветину...

— Помню, — тихо сказал Полиевкт Харлампиевич.

— Удивляюсь я вам. Зрелый мужчина... Пови­дал на своем веку всякого... И вдруг — любовь! Это, знаете ли, у вас чисто русское. Немецкий мужчи­на выше всего ценит «орднунг» в доме: чтобы было все опрятно и вовремя. И любовь чтобы была оп­рятной и вовремя. А вы, русские, любите страда­ния, страсти, слезы...

— Мы, Амалия Потаповна, народ дикий. Неда­ром же говорят: что русскому на пользу, то нем­цу — смерть, — смиренно согласился Хлебонасущенский.

Он отхлебнул кофе и вопросительно посмот­рел на Шпильце, надеясь, что она продолжит раз­говор о Маше Поветиной. Ему нестерпимо хоте­лось узнать, как она живет, где сейчас обитает. Амалия Потаповна хорошо понимала его состоя­ние, но она умела держать паузу и ждала, когда Хлебонасущенский не выдержит и сам за­даст вопрос.

— Что же... Маша?.. Вам ее судьба, случаем, неве­дома? — осторожно спросил Хлебонасущенский.

— Обижаете, Полиевкт Харлампиевич. Амалия Потаповна по-прежнему знает все, что происхо­дит в обществе. А иногда знает то, что только еще должно произойти. — Амалия Потаповна не торо­пилась, наслаждаясь своей властью над застывшим в напряженном ожидании Хлебонасущенским. — Жива Маша и здорова... Только теперь она не

Поветина, а Вересова, урожденная княжна Шадурская. Живет в Чечевинах в Саратовской губернии вместе с мужем, матерью и дядей — князем Николаем Чечевинским. Да вы его хорошо знаете...

— Не имел чести-с...

— Как? Разве ж вы не знали графа Каллаша?

— Графа Каллаша знал-с. Он частенько бывал с визитами в доме князей Шадурских.

— Так это и есть князь Николай Чечевинский. Это такая история! Роман в духе модного сейчас Дюма! Я вам как-нибудь расскажу. — И, пользуясь растерянностью Полиевкта Харлампиевича, снова круто изменила тему разговора. — Что же сказал вам этот Аристарх на прощание? Ведь для него ваше освобождение — фиаско, конец карьере.

— Издевался, откровенно издевался... Угрожал, что найдет свидетелей, что упечет в каторгу... Вы правильно изволили заметить... Бандит-с...

— Да, если найдет свидетелей, тогда худо дело, — раздумчиво сказала Шпильце.

Полиевкт Харлампиевич втянул голову в пле­чи, съежился и сразу стал похож на того Хлебона-сущенского, который сидел перед следователем.