Развязка петербургских тайн - Зобин Вадим 2 стр.

— Вы полагаете, он может сыскать Чернявого и Эльзу Францевну? — спросил он.

— Чернявого может... И это будет для вас пло­хо... А Эльзу Францевну — вряд ли. Я вообще не уверена, что она жива... У нее было слабое здоро­вье... Мне говорили, что она отравилась говяжьим паштетом. Представляете?.. Кто бы мог подумать, что говяжьим паштетом можно отравиться?

Полиевкту Харлампиевичу сделалось не по себе... Он почувствовал себя зябко, неуютно, буд­то сидел на сильном сквозняке. С одной стороны, это была хорошая новость: с уходом Эльзы Францевны рубилась еще одна нить, связывающая его с убийством дворника. Но с другой стороны, ведь он тоже когда-нибудь может вкусить паштета, или гусиной печенки, или выпить бокал вина... Да вот, даже эта чашка кофе вполне может таить в себе отраву. И Полиевкт Харлампиевич машинально ото­двинул чашку. Амалия Потаповна заметила это дви­жение и звонко расхохоталась.

— Какой вы стали впечатлительный, Полиевкт Харлампиевич! Надо лечиться... Могу порекомен­довать вам отличного доктора. Это достойный при­емник незабвенного Иоганна Катцеля. Молодой и многообещающий доктор. Хоть и не немец...

— Спасибо, драгоценная Амалия Потаповна... Вы уж и так для меня столько сделали...

— А Чернявого надо сыскать, Полиевкт Хар­лампиевич, — приказным тоном сказала Шпильце. — И сделать это раньше Аристарха Петровича. Надо сыскать и позаботиться о его здоровье.

— Да где ж его найдешь? Небось следователь по всей империи разыскивал... Бог даст, и дальше не найдет.

— Найдет. Если Чернявый жив — найдет. Я ведь о вас же и забочусь... Мне Чернявый не страшен. Ни я его никогда не видела, ни он меня.

Наступила гнетущая пауза. Амалия Потаповна поднялась с кресла; Полиевкт Харлампиевич тоже хотел было вскочить, но она позволила ему сидеть, сама же стала неторопливо ходить по комнате от двери до двери.

— Вот с кем бы мне совсем не хотелось бы встретиться, так это с... — она сделала паузу, — с Юлией Николаевной Бероевой...

Хлебонасущенский истово перекрестился:

— Господь с вами, Амалия Потаповна! Вы — женщина в самом соку... Вам еще жить да жить!

Амалия Потаповна усмехнулась:

— Я помирать не собираюсь. Хотя, разумеется, все от Бога. Не хотела бы я встретиться с Берое­вой на этом свете... Ведь Юлия Николаевна жива.

Полиевкт Харлампиевич испуганно смотрел на генеральшу.

— Странно изволите шутить, — хриплым от волнения голосом сказал он.

— Я не шучу... Юлия Бероева жива. Она живет в Швейцарии в маленькой деревушке Лихтендорф вместе с мужем.

— Но этого никак не может быть! Она похоро­нена на Митрофаньевском кладбище, о чем есть соответствующие документы.

— И тем не менее мне доподлинно известно, что Юлия Николаевна Бероева жива. Много еще неразгаданного в мире... Но вы почему-то не по­интересовались, за кого вышла замуж «покойная»...

— За кого? — тихо спросил Хлебонасущенский.

— Муж Бероевой — Сергей Антонович Ков­ров.

Хлебонасущенский вскочил как ужаленный.

— Этого не может быть! Вы рассказываете ка­кой-то глупый фарс... Только на театре оживают покойники... В жизни такого быть не может.

— В жизни все может быть, Полиевкт Харлам­пиевич. Все! И вам решительно следует заняться своим здоровьем. Вам предстоит много дел. Ведь если мне известно место, где пребывает Бероева, то это место может стать известным нашему об­щему знакомому. Вот в этом я совсем не заинтере­сована. Полагаю, что и вам это ни к чему. Итак, подведем итоги. Необходимо найти Чернявого и позаботиться о его здоровье. Это — первое! Вто­рое, и как мне представляется, много более труд­ное и опасное дело: надо позаботиться о здоровье Юлии Николаевны. При ней неотступно находит­ся Ковров и, пока он рядом, сделать что-либо бу­дет трудно. Думайте, Полиевкт Харлампиевич... Если хотите закончить свои дни в уютном домике, а не на каторге — думайте!

Амалия Потаповна села в кресло, подлила в чаш­ки горячего кофе, улыбнувшись, сказала:

— Я вам советую все же подумать насчет оп­рятной немецкой девушки!

Улицы Петербурга.

Полиевкт Харлампиевич брел по улице, не раз­бирая пути, не зная, куда и зачем идет... Известие о том, что Бероева жива, повергло его в состояние, схожее с тем, что бывает у людей, узнавших о ги­бели близких. Страха он не чувствовал, хотя и по­нимал, что, появись Бероева в качестве свидетель­ницы, под следствием окажется Амалия Потаповна, а уж она Хлебонасущенского спасать не будет... Его начинало мучить задание Шпильце. От приро­ды Полиевкт Харлампиевич не был жестоким че­ловеком, от вида чужой крови ему становилось дур­но, а тут предстояло убийство двух свидетелей, да и свидетели были непростые... Во-первых, их еще следовало отыскать... А уж потом... И как это сде­лать... Чернявый — мужик серьезный, а уж о Ков­рове и говорить нечего... «И что же это за судьба у меня такая? — думал Полиевкт Харлампиевич. — Из огня да в полымя».

Очнулся Хлебонасущенский у Пяти углов... Он огляделся и увидел будочника, который, опершись на алебарду, стоял прислонясь к стене спиною, по­одаль от размалеванной черными и белыми поло­сами будки. И тут только понял, куда помимо его воли привело провидение. Через дорогу в двух шагах от перекрестка он увидел яркую, видно не­давно подкрашенную, вывеску: «Трактирное заве­дение «Ерши».

«Ерши». Петербург.

Заведение Прова Викулыча процветало. Сюда уже не пускали извозчиков, мастеровых, девиц, ра­ботающих от себя. Ресторация стала местом, где чиновники в складчлну отмечали в своем кругу по­вышения по службе, награды, жалования... Здесь

любили гулять после удачной сделки купцы и бир­жевые воротилы. В «Ершах» сколачивались компа­нии великосветских шулеров. По вечерам сюда при­езжали после спектаклей офицеры с актрисами и кутили до утра. В потайных комнатах крупные пе­тербургские воры, налетчики и бандиты разраба­тывали планы дерзких ограблений. Был здесь и цы­ганский хор; часто постоянных посетителей встречала «Величальная».

Ресторан только открылся, посетителей было мало. За столиком в углу расположилась шумная студенческая компания, да два чиновника о чем-то тихо договаривались за столиком возле буфетной стойки.

К Полиевкту Харлампиевичу подлетел молодой разбитной половой с огромной копной соломен­ных волос, разделенных пробором посередине и густо смазанных конопляным маслом. Он усадил Хлебонасущенского за столик у окна. Не успел Полиевкт Харлампиевич глазом моргнуть, а перед ним уже стоял запотелый графинчик с водкой, ок­руженный тарелочками с икрой, осетриной с хре­ном, бужениной и другими деликатесами. Не то­ропясь, Полиевкт Харлампиевич налил рюмку, поглядел на свет, как в хрустальных гранях искрит­ся прозрачная жидкость, выпил и подцепил на вил­ку кусок икры. Позади него, словно из воздуха, возник Юзич и вкрадчиво сказал:

— С благополучным возвращением от дяди...

— Юзич! — обрадовался Хлебонасущенский. — Эк ты всегда появляешься неожиданно. Садись. Вы­пей, брат, со мной...

— Посидеть — посижу... А пить не буду. Служ­ба... Не могу людям дурной пример подавать. — Юзич присел на краешек стула. — Матка бозка! Похудели, Полиевкт Харлампиевич... Надо вас под­кормить. У нас сегодня судачок по-варшавски, стерлядка заливная и зайчатина по-бранденбургски в глиняном горшочке.

— Всего вкушу, — потирая ладони, сказал Хлебонасущенский. — Хоть по кусочку, а всего по­пробую... Сидел на нарах и мечтал, как к вам с Пров Викулычем приду, как первую рюмку выпью...

— Вас подчистую выпустили или?.. — осторож­но спросил Юзич.

— Жить надо одним днем, Юзич, — пропустив мимо ушей вопрос Юзича, продолжил Хлебонасущенский. — Только у дяди это и понимаешь... А что Пров Викулыч? Здоров ли?

— Сдает Пров Викулыч... Давеча на работника осерчал, вырвал у него мешок. А в мешке шесть пудов... Он его в лабаз занес, сбросил, а после на спину стал жаловаться. Сдает старик...

— Шесть пудов, говоришь? — уточнил Хлебо-насущенский; Юзич кивнул. — Да, сдает... — со­гласился Полиевкт Харлампиевич и выпил рюмоч­ку. — Ну, как тут жизнь шла без меня?.. Почитай, больше года прошло, как я у вас в последний раз был... Что слышно?

— Так это смотря что вас интересует. Мы с Пров Викулычем живем тихо, смирно. От людей отчаянных держимся подальше, более всего доро­жа покоем и тишиной...

— Это — известное дело, — кивнул Хлебонасущенский. — А вот раньше все не так было... Ну­жен для какого-нибудь дельца толковый человек, к кому бежишь? К Юзичу с Пров Викулычем... Ка­ких людей, бывало, вы мне рекомендовали... Сей­час таких и не сыщешь.

Юзич изобразил на лице крайнее изумление:

— Что-то я не припомню, Полиевкт Харлампи­евич... Уж не спутали ли вы нас с кем-то? О каких людях речь?

— Ну, как же... Чернявого, к примеру, помните?

— Чернявого? — удивился Юзич. — Кто таков? Пришла очередь удивляться Полиевкту Харлампиевичу:

— Неужто и впрямь не помнишь?

— Вот вам святой крест! Может, Пров Вику­лыч помнит? Я спрошу.

— Спроси, Юзич, спроси... А спину-то Пров Ви­кулыч лечит? Докторам показывался?

— Какие доктора! Сейчас доктора — хуже раз­бойников... Такие деньги берут...

— Нет, нет! Обязательно нужно докторам по­казаться. Так и передай. Мол, Полиевкт Харлам­пиевич настоятельно советует... И вот это пере­дай, — Хлебонасущенский вынул бумажник, достал из него пачку ассигнаций и протянул Юзичу.

Юзич для приличия отказался, но быстро усту­пил напору Полиевкта Харлампиевича, убрал день­ги в карман:

— Сей момент передам. Так, вы говорите, Чер­нявый... Непременно спрошу у Пров Викулыча. У него память получше моей.

— Спроси, голубчик. Сделай милость...

Юзич ушел, а Полиевкт Харлампиевич с аппе­титом принялся за закуски. Прошло полчаса, и из потайной двери за буфетной стойкой появился Пров Викулыч собственной персоной. Увидев Хлебонасущенского, он широко раскинул руки и с улыбкой пошел ему навстречу.

— Юзич-то шутки со мной вздумал шутить. Как думаешь, спрашивает, кто к нам в гости пришел? Только с третьего раза угадал. Рад... Старый друг — лучше новых двух...

— Помните, Пров Викулыч, Чернявого? — без предисловий спросил Полиевкт Харлампиевич.

Тот проницательно глянул на Хлебонасущенского и просто ответил:

— Помню.

Полиевкт Харлампиевич обрадовался:

 — Нужен он мне, Пров Викулыч. Позарез.

— Позарез, говорите? Стало быть, от дел не отошли? А я все дела Юзичу передал... В баню да в церкву — вот и все мои дела. Да вот и здесь тол­кусь без толку.

Хлебонасущенский понимал, что Пров Викулыч тянет время, решает для себя, не мало ли дали ему за информацию. Ведь он откровенно сказал, что Чернявый нужен ему. И, чтобы облегчить Пров Викулычу его выбор, Хлебонасущенский снова выта­щил из бумажника пухлую пачку денег и положил на стол.

— Балуете вы меня, Полиевкт Харлампиевич, — забирая ассигнации, сказал Пров Викулыч. — Ис­чез Чернявый, год как исчез. Дела какие-то имел с младшим Шадурским, царствие ему небесное, а по­том сгинул... Вас год не было, и его столько же никто не встречал. Правда, однажды богомольцев одних тут я распорядился накормить, так вот от них кое-что узнал... Но богомольцы — народ нена­дежный... — Пров Викулыч замолчал, а Хлебона­сущенский весь превратился в слух.

— Один, мы с ним по старым делам знались, сказал, будто видел Чернявого и будто тот уже на свою кличку больше не отзывается, а живет с же­ной чинно-мирно и занимается лесоторговлей.

— Где? — выдохнул Полиевкт Харлампиевич.

— В Саратове. Более ничего не знаю. Ни адре­са, ни нового имени.

— Спасибо, Пров Викулыч. Выпейте со мной?

— Отчего ж не выпить, — Пров Викулыч сде­лал знак половому, и тотчас перед ним оказалась рюмка. Хлебонасущенский наполнил ее. Они чок­нулись и выпили.

Обуховская больница. Петербург.

В женской палате Обуховской больницы совер­шался ежедневный обход. Сегодня его проводил недавно переехавший из Москвы профессор. О нем говорили во всех петербургских салонах, напере­бой приглашали для консультаций в лучшие дома, им восхищались, называли светилом и рассказы­вали такие фантастические истории о совершен­ных им исцелениях, что хоть новое Евангелие пиши.

Несмотря на огромную популярность, профес­сор был еще довольно молод, холост, любил хоро­шо одеваться, держал породистых лошадей и час­тенько выезжал в балет.

В белоснежном распахнутом халате шел он от койки к койке, читал таблички в изголовьях, гово­рил больным ласковые слова, над некоторыми скло­нялся и производил осмотр, отдавая короткие ука­зания на латыни сопровождающим его врачам.

Больные глядели на него с надеждой, свита — с нескрываемым благоговением, и это безусловно доставляло профессору удовольствие. Возле одной из коек он задержался. Его поразила надпись на табличке.

— Баронесса фон Деринг, — прочитал он вслух и с недоумением оглянулся на сопровождающих. — Баронесса?.. Почему здесь? В общей палате?

— Привезена полицией. Ночью, — выступил из свиты пожилой фельдшер в пенсне; он очень робел перед знаменитостью и оттого немного заикался. — Найдена в номере отеля в бессознательном состо­янии. Предполагается попытка отравления с-сильным ядом...

— Какой яд? — коротко спросил профессор.

— Непонятно... Произвел промывание желуд­ка. Однако привести в сознание больную пока не удалось...

Профессор склонился над Наташей. Она была без сознания, волосы разметались по подушке, ху­дое измученное лицо было покрыто испариной. Но даже и теперь она была хороша... Профессор не­вольно залюбовался ею. Он взял Наташу за руку и, достав из жилета массивные золотые часы, стал считать пульс. Потом отбросил одеяло, обнажил больную до пояса и по старинке, без стетоскопа, стал прослушивать и простукивать ее. И в простых движениях профессора даже неискушенному че­ловеку сразу виден был мастер.

— Перевести в отдельную палату, — распоря­дился он. — Неотлучно приставить сиделку. Боль­ную беру себе. — Он продолжил обход, но внезап­но остановившись, обратился к свите: — Баронесса фон Деринг?! Господа, никто не имеет чести знать?

Врачи недоуменно пожали плечами.

Прошедший год был для Наташи страшным го­дом. После того, как в Неве было найдено тело Ка­зимира Бодлевского, жизнь ее резко переменилась. Она не любила Казимира, но страшная смерть его стала для нее сильнейшим потрясением. Она даже не предполагала, как привязалась за двадцать лет к своему мнимому брату, как необходим он был ей. А в практических делах Казимир был просто незаменим. Теперь, после его смерти, перед Ната­шей закрылись двери многих домов, а в те, где еще принимали баронессу фон Деринг, невозможно было появляться одной.

Ей продолжали присылать по утрам букеты, но тон записок при букетах стал неуловимо менять­ся, становясь все более фривольным и откровен­ным. Одни назначали ей встречи в сомнительных местах, другие предлагали стать хозяйкой в приго­родном имении, третьи откровенно приглашали в содержанки.

Постепенно Наташа впала в странное душев­ное состояние. Она перестала выходить на улицу, перестала принимать у себя... Целыми днями на­пролет бесцельно бродила по своему номеру в гос­тинице Демута. Ночью не могла заснуть, продол­жая как маятник ходить туда-сюда по комнате, громко разговаривая сама с собой. В несколько ме­сяцев она страшно похудела. Обед ей приносили в номер, но почти всегда уносили нетронутым:

ку­сок хлеба, ломтик ветчины, а иной раз и вовсе ничего не съедала она за день. Кончились деньги... Она стала продавать драгоценности. Отдавала их за пустячную цену коридорным, посыльным.

Однажды ночью Наташа достала из секретно­го ящика секретера пузырек синего стекла... Это был тот самый пузырек с сонными каплями, кото­рые давала она старой Чечевинской перед тем, как похитила из шкатулки все деньги и ценные бумаги княгини. Деловито вылила весь пузырек в стакан и залпом, как пьют в России водку, выпила.

Так оказалась она в палате Обуховской боль­ницы.

Чечевины. Саратовском губерния.

Утром приехала из города Долли и привезла последние губернские новости: назначен бал у гу­бернатора, будет лотерея в пользу странноприим­ных домов, губернатор ознакомился с последней пьесой господина Соллогуба и дал добро на поста­новку...