Стеша выпрямилась и гордо сказала:
— Семен этого не позволил бы.
— Иначе не будет…
— А когда Семен сюда вернется?
— Не знает Антон. Ничего он толком не знает, черт его побери. Вы не… не особо того… переживайте. Тайга…
«Конечно, тайга… — подумала Стеша. — Вернется Семен, коль вещи его здесь. Подождем. Разберется с безобразиями Антона и придет».
Антон выглядел словно двоечник, бравирующий своим незнанием, и лишь поэтому Стеша решила пока не спорить с Зимогоровым, искренне считая, что связал он Комолова сгоряча.
Веселый костер, зыбкий свет и тени, тьма вокруг, которой Стеша в душе боялась по-прежнему, настроили ее на мирный лад, и она считала, что не оставит же Федор за ужином Комолова со связанными руками. И Антон будто понял ее:
— Не убегу я, Федор Фаддеевич. Честное слово, не удеру.
Что-то очень не нравилось егерю в тоне Комолова. Бесшабашность ли, бездушие, но очень не нравилось. Скрепя сердце, впервые за много лет уступая женской просьбе в серьезном деле, егерь снял путы с Антоновых рук.
Глянув на Зимогорова, Стеша приметила, что тот спал с лица, меж бровей и у губ просеклись морщины. Она подумала: «Как же глубоко переживает егерь всякий случай в тайге!»
— Ведь я тоже виновата в происшедшем, — вслушиваясь в слова, которые сама произносила, сказала Стеша.
Поперхнувшись горячим чаем, Федор поставил кружку на землю.
— Фу ты… горяч…
— Да, да. Я тоже виновата. Понимаешь?
— Трудно мне понять такое… — сказал Федор и подумал: «Пусть говорит, лишь бы не замыкалась, не думала о том, сколь ко дней Семен Васильевич в тайге, не приходило бы ей на ум самое плохое. В молчании же могло таиться что угодно, даже догадка. Ведь бабы, они верхним чутьем берут».
— Ничего не трудно. Разве трудно сообразить, что часть вины Комолова лежит и на мне, на его педагоге.
— Вот вы о чем, — закивал Федор. — Тогда всех учителей надо к ответу тянуть. Мол, не умеешь воспитывать — не берись.
Егерь нарочно высказывался очень обще, чтоб учительница могла возразить на огульную хулу.
— Но ведь такие случаи единичны.
— Тогда виноваты не учителя.
— Нельзя так рассуждать, Федор Фаддеевич.
«Оно само собой, нельзя, — подумал Федор. — Да что поделаешь… Приходится». И упрямо продолжил:
— Значит, он сам виноват… Слишком обще все у вас, ученых.
— Э-э, — протянул Комолов. — Просто человек — животное. Млекопитающееся из породы узконосых обезьян.
— Во-первых, Антон, млекопитающе-е. Во-вторых, не из породы, а семейства.
«А возможно, и хорошо, что учительница села на своего конька? — спросил себя Федор. — Она признала в нем ученика… Ладно, ладно, поглядим-посмотрим, как дальше пойдет. Мне главное — доставить «этого» в район. Там уж Стеша не вольна будет расправиться с этой узконосой обезьяной и я тоже».
— Мелочи, — бросил Комолов. — Суть одна. Чайку бы дали.
— Полегчало? — спросил Федор.
— Отошло вроде.
— И давно ты спиртом балуешься?
— Так… попробовал…
Лицо Шуховой опять очерствело:
— Где ты взял эту гадость, Комолов?
— Из магазина. Маманя и положила. На случай. Не ученик я, так нечего в мою жизнь лазить! Понятно? Сам отвечу. Сам. Захочу — корень квадратный из минус единицы извлеку. И число положительное получу, а?
Федор проворчал:
— Заткнись ты, узконосая обезьяна!
— Ты опять ударь! Чего боишься? Боишься!
— Как это «опять ударь»? — встрепенулась Стеша. Но, приглядевшись к сидящему в тени Антону, увидела рану у угла рта. — Это самосуд!
Стеша поднялась и, глядя в сторону, добавила:
— Семен был бы недоволен вашим поведением, Федор. Мы не имеем права так с ним обращаться. — Губы ее дрожали.
— Плевать мне, как вы со мной обращаетесь, — Комолов сел и подвернул ноги. — А тронете — ответите. И за это ответите!
— Законник! — покосился на него Федор.
— Он прав, — кивнула Стеша. — Мы должны сохранять свое достоинство. Не опускаться. Иначе наказание, которого он заслуживает, просто месть. Месть, облеченная в форму закона. Я не помню точно, но об этом тоже говорил Семен.
Залпом выпив чай из кружки, Федор, сдерживая гнев, проговорил:
— Нам ничего больше не остается, как сохранять свое достоинство. Черт его побери.
— Достоинство — самое высокое качество в человеке. Воспитание и состоит в том, чтобы привить его человеку.
«Говори, говори, — сказал про себя Федор. — Хоть о достоинстве, хоть о терпении… Терпение, выдержка нам нужнее, чем какое-то достоинство. Убеждай, убеждай себя, Стеша, иначе здесь произойдет черт те что. Убеждай!»
— В детстве, — продолжала учительница, — человек, приспосабливаясь к окружающей жизни, использует всю гамму порывов, заложенных в него природой…
— Узконосой обезьяны… — буркнул Комолов.
— И тогда, в детстве, — ровно продолжала учительница, — он не выбирает средств в достижении цели. Тогда, в детстве, его и приучают к такому выбору. Это, если хочешь, как прививки против лицемерия и себялюбия, от зависти, подлости…
— Дрессировочка… Это точно.
— Маленького человека убеждают…
— Ремнем…
— …что цель, к которой он стремится, не всегда необходимость. Ни луна с неба, ни целый лоток мороженого, ни все игрушки с прилавка магазина не принесут ему удовлетворения. Дайте одному человеку всю землю. Зачем она ему? Что он с ней станет делать? Любое богатство — духовное и материальное — имеет смысл лишь тогда, когда человек волен поделиться с другим.
— А если я вот не желаю? А?
— Твое богатство, твои способности — математика, Антон, тоже теряют смысл. Для одного тебя, без людей и они теряют смысл.
Стеша была ошеломлена поведением Комолова. Она никогда не видела его таким грубым, бесцеремонным.
«Но ведь я и не предполагала, что Антон окажется браконьером! — сказала она сама себе. — И потом, могло здесь, в тайге, произойти нечто такое, чего мы еще не знаем».
— Неча ему язык распускать! Будет! — гаркнул Федор.
Стеша схватила руку Зимогорова:
— Нет, нет! Прошу тебя. Не надо. С ним что-то случилось. Он не понимает, что говорит. Он не в себе.
— Это этот-то? Как бы не так…
— Я знаю его. Знаю другим. Совсем другим. Хотя, конечно… Никакое образование воспитания не определяет. Разные вещи… Но достоинство, достоинство человека пятнать нельзя.
«Заговорила… Значит, взяла себя в руки. А ты, Федор, терпи… Ради друга своего терпи. И береги Стешу его ради его памяти».
Антон Комолов думал:
«Никто и никогда не разберется в моем деле. А что вот так с ними говорю… Откуда я знаю, как говорят люди, которые убивают? Наверно, так говорят. И достоинство тут ни при чем!»
На небе, которое сделалось серым, проступили клокастые очертания крон. Потянуло сыростью. Огонь костра побагровел.
— Достоинство… Достоинство! Что оно, залечит мне губу, которую разбил Федор? Нет, не залечит.
— Но и не достоинство ударило тебя. Не оно! Вот в чем дело. Разве это не понятно?
— Если оно ничего не может сделать, — ухмыльнулся Антон. — Если оно ничего не может — чего о нем говорить? А это «достоинство» не может ни-че-го.
— Значит, ты ничего не понял! — удивилась Стеша. — Как же так «ничего»!
«Ничего, — подумал Федор. — Ни тютельки! Оно не воскресит Семена Васильевича, твоего мужа. Не воскресит».
— Оно не допустит вас совершить поступок, недостойный человека. Достоинство убережет, остановит вас от подлости, низости, преступления. Этого мало? Так ли мало? Федор вел себя недостойно. Согласна. Но ведь и ты, Комолов, тоже! Получается, если ты, Комолов, вел себя недостойно, потому что тебе доверили все живое в тайге, а ты совершил бесцельное убийство, то тебе можно. Позволено! Если Федор, возмущенный твоим преступлением, ударил тебя, то совершил справедливое, с его точки зрения, насилие. Кто виноват? Кто прав? Ты, убийца, или ты, Федор, ударивший убийцу. Выходит, нет правых, но нет и виноватых?
— Человек — млекопитающееся из семейства узконосых обезьян, — сказал Антон.
— Млекопитающее, во-вторых, а не млекопитающееся. Не сами себя питающие, а питающие других, — сказала Стеша.
— «Слова, слова, слова», — так говорил еще Гамлет. Они не исцелят моей пострадавшей губы.
Федор взъерошился.
— А… того… воскресят? Да? Пойди воскреси. А я тогда в минуту исцелю твою губу.
— Сначала губу.
Стеша сказала:
— Если меру за меру, то не губу разбивать, а пулю за пулю. Око за око? Или за зуб всю челюсть? Или, не зная, как решить это чудовищное противоречие между вооруженным дубиной или винтовкой и беззащитным миром тайги, егерь Зимогоров, влюбленный в тайгу, должен был дать тебе свой карабин и сказать: «Раз ты убил зверя, то убей и меня!»
И, не выдержав напряжения, Комолов вдруг расхохотался и заплакал.
— Да что с тобой! — удивилась Стеша. — Мы же просто разбирали случай!
— Случай… Случай… — пробурчал Федор тихо, снова устраиваясь на земле у костра. — Случай, он что яблоко — пока по башке не тяпнул тебя, не созрел, значит. А потом остается только шишак на голове чесать… жалеть, мол, не на то место сел, да еще плодом зрелым закусывать…
А Стеша суетилась около Антона, поила его водой.
— Какой ты впечатлительный, Комолов. Поверь, я не сравни вала тебя с теми… Ну, понимаешь. Мы же рассуждали, до чего можно дойти, если не соблюдать…
— Отстаньте, Степанида Кондратьевна! Я не хочу воды. Прошло… прошло… — говорил Антон, глядя в лицо учительницы, такое привычное, с поднятыми при объяснении бровями, отчего оно выглядело простоватым.
— Понимаешь, дело не в том, что нельзя, просто нельзя нарушать закон. Его смысл должен стать личным убеждением каждого. В истории многое выглядит отвлеченно, как таблица умножения. Я, мол, лучше других, и потому мне можно то, что другим нельзя. Недостойны они дышать, думать, любить. Понимаешь? А когда так начинают думать сотни, тысячи, земля становится адом.
— Оставьте меня. Оставьте, — Антон неожиданно для себя разобрался, что Степаниде Кондратьевне все равно, кто убил ее мужа, Шухова, — то ли Комолов, то ли Шалашов… К ней все равно не вернется муж, как не вернулся к его матери его отец, пропавший в тайге.
Федор подумал: «Знала бы ты, с кем говоришь…»
Отодвинувшись от костра, Антон хмуро попросил:
— Оставьте меня, пожалуйста… Я, может быть, спать хочу… Утро уже.
«Утро?» — удивился Федор. И только тут обратил внимание, что карабин Комолова стоит, как и стоял, у входа в балаган.
— Надо оружие его осмотреть, — сказал Федор, поднимаясь. — Совсем все из головы вон…
Федор достал папиросы и, взяв из костра обуглившуюся веточку, прикурил. Он поражался Стеше: «Сразу видно — учителька! Дело не в словах, что она говорит. Они известны. Только как она выкрутится? Коли зло совершено, то при чем здесь достоинство? Антошка — убийца, а ударив его, я сам подвел себя под статью… Хорош егерь и общественный инспектор РОВД. Конечно, Семену Васильевичу куда легче о достоинстве помнить — форма на нем как влитая…»
— Можно убить Федора, который помешал тебе убивать, — сказала Стеша, гордо подняв подбородок. — Но есть еще выход. Сегодня как раз двадцать второе июня, и ты, Комолов, можешь, как люди когда-то, начать убивать всех и каждого только потому, что они дышали, любили и одним этим, одним своим существованием мешали тебе, Комолов, возможности брать больше, чем ты заслужил, заработал… Дай ему карабин, Федор, пусть стреляет в меня. — И Стеша протянула руку за оружием. — Дай карабин, пусть.
Егерь заметил шалый огонек в глазах Антона. Тот, взвинченный словами Стеши, раскраснелся и готов был выпалить ей в лицо страшное известие. Федор швырнул папиросу в огонь и сел. Он что было силы клацнул затвором, чтоб привлечь внимание Антона. Федор хотел предупредить его: коли проговоришься — конец.
Антон, увидев угрюмые глаза егеря, понял, что ему угрожает, и осознал: дуло карабина, направленного на него, — не угроза, а приговор. И его возмутила эта угроза смертью. Как смели угрожать ему! Ему, герою, пожертвовавшему собой ради друга, попавшего случайно, ну совершенно случайно в страшную беду! И если они, эти люди, не знают ничего и понять поэтому ничего не могут, какой он, Антон, человек, пусть егерь стреляет. Тогда Антон сказал:
— Мне не надо карабина…
— Ну! Еще слово… — вскочил на ноги Федор, готовый стрелять.
Подняв голову вверх, Антон увидел рыжие, освещенные пламенем костра листья, а меж ними синее небо и играющие светом звезды. Услышал тишину, в которой щелкали в огне сучья, накатами шумели вершины, стучало сердце, сотрясая его грудь ударами, сдавленными как рыданья… И Антон вдруг осознал, что одного его слова достаточно — и все исчезнет, пропадет, и его друг будет страдать без него…
«А вдруг нет? — обожгла тут Антона мысль. — А вдруг нет? И даже этого я не узнаю!»
— Чего карабин осматривать? — сказал Антон. — Я во всем признался… И больше ни одного выстрела не сделал! Не сделал! Нечего смотреть.
Егерь странновато глянул на Комолова, а тому было муторно, тошно оттого, что вот сейчас Федор увидит в магазине карабина обойму, которую Антон стащил у него из стола. И не героем, спасающим друга от гибели, мелким воришкой окажется он в глазах всех. Ведь не хотел, не думал брать Антон и эту проклятую обойму. Стол был открыт, в ящике они валялись, эти чертовы убойные патроны, необыкновенные, с синей головкой. Взял посмотреть только, а тут егерь. Ну и сунул обойму в карман: неловко без разрешения по чужим столам лазить, а выходит — украл. И ничего уж теперь не объяснишь.
Подойдя к балагану, Федор увидел в открытую дверь разошедшиеся по шву олочи, чужие — меньше, чем Антоновы, чуток, но поменьше.
«Ладно, потом спрошу, откуда взялись, — решил Зимогоров. — Сначала карабин. Как это я забыл о нем… Да и не мудрено!» Привычным движением схватив ложу карабина, Федор другой рукой стукнул по стеблю и открыл затвор. Из магазина поднялся готовый к подаче патрон с синим оголовьем. Егерь онемел…
Глава десятая
Держась за ствол, Семен оперся прикладом карабина о землю и постоял немного, стараясь притерпеться к боли. Она вроде бы отступила через некоторое время, и инспектор, пропетляв меж зарослей с полчаса, вышел в сумрачный пихтач, сучья которого были увешаны длинными клоками сизого мха-бородача, а стволы покрыты лишайниками. Семен Васильевич решил не следовать за Гришуней по пятам, что в общем-то ни к чему, да и небезопасно, а наблюдать за ним издали, примерно с километра.
По склонам увалов на пути к Хребтовой перелески чередовались пролысинами, поросшими высокой травой. С одной стороны, это облегчало наблюдение за Гришуней, но с другой — оставалась опасность, что Гришуня все-таки задержится проследить, не идет ли за ним Комолов. Поэтому Шухов взял выше по склону, где безлесные прогалины были уже и при обходе сопки сокращался путь, а кроме того, инспектор уже не рисковал напороться вдруг на подкарауливавшего не его Гришуню. Судя по направлению, взятому Гришуней, тот мало опасался слежки Антона и держал путь к тому месту, где на карте инспектора обозначались костры, дым которых и заметил Шаповалов.
Взошедшее солнце разорвало туман. Часть его поднялась в поднебесье и стала облаками, белыми, оформившимися в причудливые фигуры. И чем выше они поднимались, тем белизна их делалась ярче, и на какой-то определенной высоте у облаков образовались более темные днища, которые становились подобием платформ, на которых скользили тучи по определившимся воздушным слоям. И только у самой вершины Хребтовой туман сгустился в серую чечевицеобразную массу и, казалось, застыл в недвижности.
Влажная духота выматывала силы Семена Васильевича, а их у него и так было мало. Чтобы сберечь силы, старший лейтенант, теперь уже твердо уверенный в неизменности направления, взятого Гришуней, двинулся прямо к оголовью Хребтовой, откуда было удобно наблюдать. Почему Гришуня выбрал этот длинный путь к своему логову, Семен Васильевич понял на перевале меж двух сопок.