Гришуня чувствовал себя в здешнем краю в полной безопасности и безнаказанности. Потеряв Гришуню на довольно долгий срок из виду, Семен Васильевич стал наблюдать в бинокль и совсем неожиданно приметил его невдалеке у грота, где Гришуня соорудил, по-видимому, коптильню. Редкий дым, выползавший из-под скалы, быстро уносило и рассеивало по току воздуха меж двух сопок.
«Что ж, и на том спасибо», — сказал себе Семен, подумав, что из коптильни нужно стащить немного мяса. Обождав, когда Гришуня взял себе еды, инспектор спустился к пещерке. В ней дотлевал солидный костерище, горевший, видно, давно, а в дыму на прутьях и жердях висела копченая изюбрятина. Дров в костер Гришуня больше не подкладывал, мясо было готово, и инспектор «присвоил» себе килограмма три. Длинных тонко нарезанных полос висело очень много, и Семен Васильевич справедливо подумал, что вряд ли Гришуня заметит пропажу, если наведается сюда до того, как он обнаружит склад спрятанных пант.
«Вот и началось», — с профессиональным спокойствием сказал себе инспектор.
С предосторожностью покидая пещерку-коптильню, чтоб не оставить следов, инспектор подумал в шутку о необходимости отметить в рапорте факт «экспроприации» у «экспроприатора»-браконьера.
Выйдя из пещерки и сделав несколько шагов, Семен почувствовал сильное головокружение и ненароком прислонился спиной к камням, чтоб устоять. Боль, пронзившая его, была очень сильной. Семен застонал. Он тут же выругал себя за слабость, но подумал, что нужно позаботиться о себе. От охотников он слышал: к ранам полезно прикладывать разлапчатые о пяти «пальцах» листья нетронника, или, как его еще называли, «чертова куста». Добравшись до зарослей, Семен нашел это растение и нарвал много веток. Подумав, он быстро сплел из них подобие корзинки, положил в нее мясо, обернув его листвой. Он знал, что выше «чертов куст» не растет, а его пребывание в засаде могло затянуться. Здесь же он подсунул охапку листьев под рубаху на спине и обвязал грудь поясным ремнем, чтоб повязка не съехала. От слабости и жары Семен истекал потом.
Инспектор решил, что он готов к длительной осаде, и отправился к примеченному ранее скалистому выступу, поросшему кое-где кедровым стлаником, из которого можно было, замаскировавшись, скрытно наблюдать за действиями Гришуни.
Семен Васильевич добрался до места уже за полдень. Выбрав себе логово меж замшелых камней, откуда хорошо просматривались увалы Хребтовой и северо-восточная часть долины, где находился заказник, инспектор ощутил вдруг такую слабость, что пальцем не мог пошевелить. И очень хотелось пить.
Он отупел от слабости и боли настолько, что долго не мог сообразить: фляжка-то с крепким чаем болтается сзади у пояса. Он отхлебнул чаю, смакуя его во рту, и твердо приказал себе соблюдать норму — два глотка в час. Так, по его расчетам, фляжки ему хватит до вечера, а ночью придется спуститься к ключику, который, судя по карте, был километрах в двух, на противоположном склоне Хребтовой.
Солнце светило в лицо, и Семен Васильевич поостерегся пользоваться биноклем. Но и просто глазом было видно: в разных концах долины и по увалам над участками тайги кружатся стаи воронья. Инспектор отметил на карте эти места. Их было девять.
Семен попытался разглядеть в бинокль хибарку Дисанги в дальнем углу долины, но напрасно. Ее загораживал отрог Хребтовой.
«Ничего, старик, держись, — подумал Семен, словно обращаясь к самому удэгейцу. — Мне вот тоже пришлось несладко. Только, выбрав дорогу, нельзя сворачивать. В канаву попадешь. А ты да и я не любим обочин. Хотя я и знаю: сделал все, что мог, для тебя, и уверен — ты не обидишься, прости меня. На всякий случай…»
А о Стеше он не то чтобы не думал или не вспоминал; не то чтобы она отошла на второй план или занимала первый, она просто была с ним, как его сердце, здоровое сердце, которого не ощущаешь и без которого невероятна жизнь.
«Конечно… — подумал инспектор, — его можно взять и сейчас. Конечно, следователю будет достаточно, чтобы начать дело. А дальше? Следствие непременно упрется в тупик. Гришуня не так глуп. Он не раскроется. Он всеми силами станет сопротивляться этому. Да и один ли он тут? Вроде бы один. А если нет? Кто его сообщники?
Не знаю, как поведет себя рана. Пока она только чертовски болит. Может быть, листья «чертова куста» помогут мне справиться с болью. И нагноения не будет?» — Семен Васильевич поймал себя на том, что размышляет о ране, будто о чем-то существующем отдельно от него. Потом он решил, что, вероятно, все, заболевая, начинают рассуждать о болезни в третьем лице, как о вещи самой по себе, и это обычно. И эта отстраненность болезни и боли, наверное, помогает человеку бороться.
«Медлить в моем положении, конечно, рискованно, — продолжал инспектор свою мысль. — В том-то и дело, что рана сама по себе., Но, не зная, где Гришунин тайник и единственный ли он, я, не желая, могу сыграть на руку браконьеру — не разоблачу его полностью. Зато в случае успеха мне будут благодарны товарищи. Благодарны… Не то слово. Если делаешь дела из-за благодарности — брось. Не в благодарности суть. Просто я толково проведу операцию. Как хороший, понимающий дело специалист. Вот и поблагодаришь сам себя и товарищей, которые научили тебя так серьезно думать о своей работе.
Терпи, инспектор, пока нет ничего такого страшного… А если тебе сделается совсем невмоготу, то тогда примешь другое решение. И станешь действовать иначе. Гришуня сейчас никуда не уйдет…»
Успокоенный собственными мыслями, Семен Васильевич позволил себе уснуть…
Когда он проснулся, солнце ушло в сторону, чечевицеобразное облако на вершине Хребтовой, много выше и правее его, растаяло, исчезло.
Теперь, когда солнце светило сбоку, можно было посмотреть в бинокль и еще раз убедиться — Гришуня почти целый день валялся у костерка, дым которого рассеивался и рассеивался меж ветвями и среди листьев густых, нависших со склона кустов, над аккуратной полянкой, где расположился Гришуня. Такой костерок не заметишь ни сверху, ни сбоку. Разве только учуешь метрах в ста — запах гари от него распространяется под кронами, словно в невероятно огромном помещении. Но Шаповалов все ж ухитрился засечь костры. Раньше Семену Васильевичу не приходило на ум, как же он-то приметил дым. Однако сейчас инспектор понял: Шаповалов обнаружил его вечером, когда воздух влажен и дыму словно больше. И еще — то были, вероятно, костры, на которых Гришуня варил панты или солил их, чтоб не испортились. Потому и отметил Шаповалов дымки их не в один день и в разных местах.
Семен промучился целую ночь. Рана горела, голову разламывало, корежило тело. Ползком, с трудом ориентируясь при слабом свете звезд, Семен добрался до ключа на другом склоне, напился вдоволь и набрал воды на день. Второй день прошел безмятежно.
Гришуня, очевидно, ждал кого-то. Он по-прежнему спокойно лежал у костерка, разгоняющего мошку, никуда не отлучался. Похоже было — он уже подготовился к уходу. Ждал и Семен Васильевич, потому что задерживать Гришуню без улик бессмысленно, а искать спрятанные браконьером панты на всей площади заказника — занятие почти безнадежное.
Размышляя об этом, инспектор подумывал даже, что появление Федора Зимогорова до тех пор, пока Гришуня ведет себя тихо, а тайник пантов неизвестен, нежелательно.
Третий и четвертый дни ожидания показались Семену Васильевичу тягостными. Он было предположил, будто и не браконьер Гришуня, и покушение на него действительно случайно, и все, что делал и говорил Шалашов на поляне Антону, истинная правда. Не стал ли он, старший лейтенант Шухов, жертвой собственной подозрительности? Однако, допуская, будто он, инспектор, жертва трагической случайности, Семен Васильевич не мог объяснить для себя: почему карабин у Гришуни с оптическим прицелом? Почему он бездействует и ни на шаг не отходит от костра? Почему Гришуня не единожды в день осматривает окрестности?
Всего этого, конечно, мало даже для подозрений его в браконьерстве. Но если он ждет кого-то, чтоб увезти добычу по тропе через перевал, в другой район, к верному человеку… Тогда ожидание оправданно. Федор должен появиться не сегодня-завтра.
И если Гришуня ждет кого, то и сообщник его того и гляди явится. Возможно, он даже опаздывает. Пантовка, собственно, окончена. За прошедшую неделю панты обратились в рога. Превращение это происходит очень быстро, у иного оленя за два-три дня. Вряд ли Гришуня станет охотиться еще. Даже для браконьера подобное — убийство ради убийства.
Пятый день инспектор запомнил потому, что жар в спине и опухоль на лопатке стали вроде бы спадать.
На седьмой день утром Семен проснулся от звука дальнего выстрела.
Было раннее утро. Эхо в долине, наполненной пеленой тумана, не раскатилось. Да и сам звук казался совсем тихим.
«Эх, расслабился инспектор!» — ругнул себя Шухов и вскинул к глазам бинокль. Семен сразу увидел стадо изюбриц, выскочивших из закраины на чистый увал. Казалось, животные летят, не трогая копытами земли. Так стремителен и легок был их бег, И в лучах восходящего солнца изюбры выглядели золотыми, даже вроде посверкивали их лоснящиеся бока.
Потом из чащобы выскочил пантач, подался вверх по увалу. Широкий мах животного тут же сделался странным. Изюбр вдруг едва не повернул обратно, к опушке, к осиннику, откуда выскочил после выстрела, и тут, оступившись, пантач рухнул со скального выступа.
«Ну и нагл Гришуня! — обозлился Семен. — Надо брать. Пока я Федора в помощь дождусь, Гришуня тут такого натворит… Может быть, Гришуня не один? А какая разница? Нечего мне в инвалидах отсиживаться. Жив — вставай и иди. Иди, инспектор. Должность у тебя такая!»
Он встал и, опираясь на карабин словно на посох, пошел, придерживаясь закраин чащоб, в сторону увала, где свалился пантач. Пробираться сквозь дебри Семену явно не хватало сил, и так путь его был долгим и мучительным. Чтоб пересилить боль, он начал корить себя. Мол, по собственной торопливости нарвался на пулю браконьера, хотя прекрасно понимал: замысел Гришуни созрел не в момент, и тот вернее всего следил за его продвижением по долине. Пеняй на себя — не пеняй, инспектор в этом смысле был приговорен. Так ли или иначе, Гришуня осуществил бы свой умысел, потому как выхода другого у браконьера не было. Что заставило Гришуню пойти на такую крайность, инспектор не знал.
А вот, вспомнив, что Гришуня выстрелил по изюбру пулей Комолова, Семен Васильевич даже прибавил шагу, хотя воздуху не хватало и сердце билось, казалось, под самой глоткой. И еще Семен Васильевич рассчитал: одолеет эти два километра, отделявших его от убитого изюбра, до того как Гришуня вырубит панты и разделает тушу. Если он станет ее разделывать. А если и нет, то и тогда он все-таки задержит браконьера.
Каким образом, дело особое. Гришуня вооружен… Но коли он подставил вместо себя Комолова, готовил, определенно готовил его к этой возможной роли, то, значит, хочет выйти из тайги «без мокрухи». И, не зная, очевидно, Шухова в лицо, примет его не за воскресшего, а другого старшего лейтенанта милиции. Тогда он вряд ли решится бить в упор. Гришуня не сумасшедший, чтоб, едва и не наверняка отвязавшись от одного выстрела по инспектору, взять на себя второй. Тем более, «второй» старший лейтенант не может не знать о судьбе первого.
«Оно рассуждать за Гришуню, или как его там, можно сколько угодно, — сердясь на себя, подумал инспектор. — Не предполагал же я даже после всего случившегося, будто гад этот настолько опустился, что и бьет оленей ради выстрела!»
Ярко-рыжую с сероватым отливом тушу изюбра он увидел меж кустами еще издали. Зверь лежал у самой закрайки. Олень словно отдыхал, вытянув и чуть откинув к спине красивую голову на крепкой мускулистой шее. Пара молодых по три отростка рогов была цела. Но лишь потому, только потому, видимо, что они уже не годились на панты. Серая шкурка на них полопалась, обнажая светлую кость.
Правее, чем подошел к оленю инспектор, из зарослей вел явственный след — зеленая тропка средь серебристой росной травы. От поверженного зверя след уходил прямо по увалу вверх.
«Ушел Гришуня, — понял инспектор. — Стрельнул, глянул и смотался… Сразу за ним идти не могу. Выдохся. Чертовское положение… Куда ж Гришуня кинул пулю? Я видел — он не свалил оленя, а ранил. За оленем-подранком лучше не ходить, непременно уйдет. А этот свалился к Гришуне, словно спелое яблоко с ветки. Да, пуля. «Убойная пуля» — как говорит Антон. Чего ж она меня помиловала? Вот отдохну и посмотрю».
Семен присел на валежину. И тут же над ним столбом завилась мошка. Но он только отмахивался. Его было бы и кнутом трудно поднять, настолько Семен выдохся за эту утреннюю прогулку. Инспектор сидел неподалеку от оленя. Сквозь звон мошки он слышал бархатное гудение оводов, слетавшихся к туше изюбра.
Из чащобы, в которой отдыхал Семен, виднелась вершина Хребтовой, лишенная растительности, лысая и поэтому светлая от обнаженных камней. Правее открывался перевал, поросший редким пихтачом и елью, наглухо перекрываемый непролазными сугробами зимой. Через него наверняка и собирается уйти Гришуня, или как его там, в другой район с сообщником, которого ждет и, видимо, не дождется.
Семен Васильевич представил себе, как он, отдохнув, в открытую пойдет к Гришуне и задержит его. Конечно, человек, назвавший себя Комолову «Гришуней», не станет сопротивляться. Но как же буднично и нудно пойдет следствие из-за одного, конечно же, «случайно» убитого пантача. Все станет отрицать браконьер.
Инспектор вздрогнул. То ли в глазах у него зарябило, то ли свет заиграл не так, и тень упала на распростертую тушу оленя, но Семену почудилось, будто убитый зверь дернул ухом.
«Мошки видимо-невидимо. Лезет в глаза. Вот и мерещится всякое, — решил было инспектор, но тут же оборвал себя: — А ты-то сам… А?»
Ухо лежащего у опушки изюбра снова дернулось. Потом еще, еще. Будто потянулась одна, другая нога.
Открылись темные глаза, опушенные густыми черными ресницами. Двинулись ноздри.
Олень исподволь поднял голову, увенчанную изящными рогами. Под червонного золота шерстью зверя, искрящейся ореолом под ярким светом солнца, напряглись мышцы — и Семен видел все это. Тут же зверь, озираясь, повернулся с бока на живот. Черные влажные ноздри его затрепетали, зашевелились усы, и было видно — каждая черная усинка двинулась вперед к ноздрям, помогая им принюхиваться.
«Это ж мое чудесное спасение, которое я наблюдаю со стороны, — сказал себе Семен. — А ведь вижу такое не впервые, но не так близко…»
Изюбр вскочил. Он, словно лишь родившийся телок, встал на широко расставленные ноги неуверенно и неловко, чуть покачиваясь. Затем зверь помотал головой, как бы сбрасывая с себя дурман.
Одним прыжком, как показалось Шухову, олень одолел пространство, отделявшее его от скальной гряды. Потом зверь огромными скачками пронесся по чистому увалу и скрылся.
«Вот сбежало первое и последнее вещественное доказательство, — улыбнулся Семен. — Единственная улика…» Инспектор собрался было выйти из чащобы, как, глянув на перевал, увидел вдали всадника на пегой лошади, спускавшегося в долину.
— Вот теперь мы, кажется, не останемся внакладе, — сказал инспектор вслух.
Всадник на пегой лошади спускался с перевала в долину не спеша, спокойно и уверенно, словно к своему дому. В бинокль Семен видел: бородатый мужичонка с охотничьим ружьем за спиной не останавливается, не оглядывается по сторонам. Брошенные поводья покойно лежат на луке седла, пегая кобылка, чуть кивая головой, выбирая уклон поположе, бредет знакомым путем.
«Что ж, мое вынужденное сидение оправдывается, — подумал инспектор. — Дождался я нехотя, пока созреет случай. Осталось не упустить его…»
Старший лейтенант стал наблюдать из чащи за продвижением всадника. К удивлению Семена, мужичонка не поехал к тому месту, где эти дни провел Гришуня. Пегая лошадь двигалась вдоль зарослей кедрового стланика.
Бывая с егерем в здешних местах еще во времена устройства заказника, Семен понял, что всадник направился к пещере у скал, среди которых обитал он.
«Эх, знать бы, что тайник там… — Семен поднял было левую руку, чтоб почесать затылок, но зашипел от боли в спине. Пуля, сидевшая в мышцах, напомнила о себе. — И, знай я о тайнике, чем смог бы доказать, что он Гришунин? А теперь не отвертеться ни ему, ни сообщнику».