* * *
Я отлично помнила, как к матери попали эти часы. Случилось это в Сент Женевьев Дюбуа, когда Марьяна вела экскурсию по Русскому дому, где доживали свой век белогвардейские эмигранты. Когда мы собирались в пригород Парижа, мама рассказывала, что еще до моего рождения она частенько водила экскурсии по Русскому дому. И как то к юной маме, которая тогда и не думала становиться мамой, а училась на четвертом курсе института и проходила в Париже практику, устремился благородного вида старик на инвалидной коляске, явно намереваясь ей что то сказать. Приблизившись к Марьяне, он учтиво поцеловал ей руку и по русски, но с легким акцентом, проговорил:
– Мадемуазель Колесникова, если не ошибаюсь?
Мама согласно кивнула, а пожилой обитатель французского дома для престарелых продолжал:
– Я сразу вас узнал, вы очень похожи на Катю Колесникову, супругу Николая Андреевича. Мне доводилось бывать в доме генерала на улице Сен Клер. Помню, у Колесниковых еще был славный сынок, Федор. Должно быть, вы приходитесь ему родственницей?
– Федор Николаевич мой отец, – пролепетала практикантка.
– Вот как? – вскинул брови старик. – Как ваше имя?
– Марьяна, – ответила моя будущая мама.
– Да что вы говорите? – удивился мамин собеседник. И распевно прочитал: – Кто создан из камня, кто создан из глины, А я – серебрюсь и сверкаю! Мне дело – измена, Мне имя – Марина, Я – бренная пена морская!
– Это Цветаева! – обрадовалась Марьяна, всегда считавшая себя последовательницей русской поэтессы.
– Как будто про вас написано, – польстил маме старик.
– Но меня зовут не Марина, а Марьяна.
– Простите великодушно, не расслышал, – смутился мамин собеседник. – Вы любите Цветаеву?
– И даже пишу стихи, совсем как она! – радостно подхватила мама.
– Сейчас все ее любят, – ворчливо заметил русский. – Это при жизни Цветаевой пришлось несладко. В память о моем знакомстве с генералом Колесниковым хочу подарить вам брегет, который служил Марине Ивановне оберегом. Эта вещица принадлежала Наполеону и, говорят, приносила ему удачу. Имейте в виду, мадемуазель Колесникова, потеряв сей талисман, Бонапарт лишился былой славы. Так что храните его в надежном месте и никому не показывайте, чтобы потом горько не пожалеть.
Мамин новый знакомый принялся шарить под пледом в поисках старинных часов, когда из глубины сада показался санитар, проворно подхватил коляску за ручки и покатил по дорожке в сторону корпуса. Старик пытался протестовать, но его не слушали. Марьяна разочарованно смотрела вслед загадочному обитателю Русского дома, которому так и не удалось одарить ее брегетом Наполеона, служившим талисманом самой Марине Цветаевой. После возвращения на родину маму вызывали в комитет госбезопасности и с пристрастием допрашивали, о чем она беседовала с обитателем Русского дома, грозя отчислением из института, но мама проявила твердость и так ничего и не сказала про брегет. Ее простили и оставили в инязе, поверив, что это была ни к чему не обязывающая беседа о России.
Все это я услышала в номере гостиницы перед поездкой в Сент Женевьев Дюбуа, а уже во время экскурсии Марьяне снова принялся махать рукой какой то старик в инвалидной коляске, жестами показывая, чтобы она шла за ним. Даже я, семилетняя, понимала, что это не может быть тот самый дед, который разговаривал с мамой много лет назад. Если он, конечно, не Вечный Жид и не бессмертный Дункан Маклауд из клана Маклаудов. Я с интересом наблюдала, как мама извинилась перед экскурсантами и проследовала за угол главного корпуса, куда покатил обладатель коляски. Я побежала за ними, опасаясь пропустить самое интересное. Свернула за угол и увидела, как Марьяна наклоняется к старику и тот торопливо говорит:
– Мне сказали, что вы – Марьяна Колесникова.
– Да, это я, – согласилась мать.
– Мой покойный друг просил передать вам это.
И старик вложил маме в руку сверток размером с сигаретную пачку. Наученная горьким опытом, Марьяна быстро сунула сверток в самое потаенное отделение сумки, хотя настали другие времена и опасаться бдительных органов, неусыпно следивших за своими гражданами при советской власти, было уже не нужно. Весь день Марьяна ходила, словно потерянная, то и дело ощупывая пакет на дне сумки, а вечером, запершись в гостиничном номере, мы развернули подарок старика и ахнули. Перед нами лежали золотые часы, которые мало того, что были исправны и ходили, но еще имели богато украшенную пухлую крышку, откидывающуюся с мелодичным щелчком, а также серебряную витую длинную цепочку, заканчивающуюся золотой крепежной клипсой.
– Женька, эти часы держала в руках Марина Цветаева! Представляешь? – тормошила меня Марьяна.
– Представляю, – солидно отвечала я.
Цветаеву я знала. Ее неулыбчивое лицо с серьезными, как у учительницы, глазами было изображено на внутренней стороне сборника стихов «Вечерний альбом», который всегда лежал на тумбочке у маминой кровати рядом со сборником стихов Ахматовой «Вечер». Ахматова из «Вечера» мне нравилась гораздо больше. Она напоминала испанскую танцовщицу, горячую и страстную, как Кармен. И мне, еще не знакомой со стихами великих русских поэтесс, тогда казалось, что роковая красавица Ахматова прожила жизнь, полную пламенных страстей, а бесцветная Цветаева – жизнь скучную и серую, как школьная доска. Когда я поделилась соображениями с матерью, Марьяна засмеялась и щелкнула меня по носу.
– Читай стихи Марины Ивановны, глупышка! Твоя роковая Ахматова против Цветаевой просто монашенка!
И я, взяв с тумбочки «Вечерний альбом», открыла для себя Цветаеву. Поэтому и ответила Марьяне так уверенно.
– Глупая маленькая девочка! – вальсировала по номеру мать с подарком в руках. – Что ты понимаешь? Я буду хранить этот брегет всю свою жизнь, а после смерти завещаю тебе! Брегет должен всегда находиться в нашем доме и охранять нас от бед. Только никому его не отдавай и не продавай, а то прокляну! Я приду к тебе из могилы, протяну костлявые руки и прошепчу мертвым голосом: «Женька! Зачем продала брегет Цветаевой?»
Марьяна повалила меня на кровать и начала щекотать, приговаривая:
– Не продашь? Поклянись, что не продашь, а то не отстану!
– Ну, не продам, не продам, – буркнула я, выворачиваясь из цепких маминых объятий.
Вдруг мама сделалась очень серьезной и, присев передо мной на колени, строго потребовала:
– Не продавай, не отдавай и никому о нем не говори! Пусть это будет наш секрет! Поняла, Женя? А то не будет тебе счастья. Материнское проклятие – страшная вещь!
Я испуганно заверила ее, что поняла, и только после этого мама успокоилась. Марьяна спрятала брегет в бархатный чехольчик и убрала в сумку, которую всегда носила с собой. Когда вышла замуж и осела в коттедже Андрея, завела для реликвии шкатулку. Вообще то в ней хранился старинный дедушкин крест на замшевой подушке, набитой ватой. Под эту подушку Марьяна и убрала мешочек с часами. Желая порадовать жену, отчим подарил ей на это Рождество красивый ларец из слоновой кости, в который и перекочевали Марьянины сокровища, о которых Андрей думал, что и крест, и часы – память о маминых родителях. И вот брегет пропал, а Марьяна погибла. Я вспомнила, как мать обещала проклясть меня, если брегет исчезнет из нашего дома, и явственно ощутила, как неприятный холодок пробежал у меня по спине. Вообще то в загробную жизнь я не верю, но, зная Марьяну, ни секунды не сомневаюсь: проклятье непременно сбудется, если я не разыщу брегет и не верну его на место.
* * *
* * *
– Значит, из дома похищены антикварные часы, брегет и шкатулка слоновой кости, – констатировал следователь Лизяев, пристально рассматривая осиротевший камин.
– Думаю, я знаю, кто мог это сделать, – кашлянув, сообщил отчим.
Валерий Львович вопросительно взглянул на полковника, но вместо него откликнулась Вероника.
– Андрей говорит о незваных гостях, явившихся в дом в начале двенадцатого, – всхлипывая, пояснила мамина подруга.
– И кто же так поздно ходит к вам в гости? – с интересом разглядывая женщину, осведомился следователь. Вероника поежилась под пристальным взглядом Лизяева и целомудренно запахнула разъехавшиеся полы халата. Спохватившись, Валерий Львович поспешно отвел от стройных женских ног жадные глаза и настойчиво повторил:
– Назовите имена посетителей!
Вероника молчала, не решаясь продолжить рассказ, и ждала, что скажет хозяин дома. Андрей вернулся на диван и, стараясь подбирать выражения, начал рассказывать:
– Тут вот какое дело, Валера. То, что ты сейчас услышишь, довольно неожиданно, но я рассчитываю на твою деликатность.
– Андрей Сергеевич, вы меня знаете, – обиженно поджал губы Лизяев. – Я же никогда никому ни слова!
– Вчера Мариша вместе с Вероникой были на открытии выставки французского художника Франсуа Лурье, с которым моя жена встречалась в Париже еще до знакомства со мной. И Марьяна рассказала художнику, что Юрик – его сын.
Лизяев деликатно потупил глаза, всем своим видом выражая намерение хранить доверенную ему тайну, а отчим продолжал:
– Француз на выставке растерялся от неожиданности, но потом опомнился и вместе с Сесиль Лурье, своей супругой, приехал к нам в дом, чтобы поставить нас в известность, что сына не признает и алименты платить отказывается. Я заверил художника, что на алименты мы не претендуем, но, кажется, Франсуа не слишком то поверил. Он потребовал показать ему мальчика, уверяя, что ребенок не может быть его и это провокация. Мы все вместе поднялись в детскую, где спал Юрик, и француз сразу же заявил, что между ним и мальчиком нет ни капельки сходства. Затем месье Лурье пожелал переговорить со мной с глазу на глаз, так сказать, по мужски, и я пригласил художника в кабинет. Но вскоре мы вынуждены были вернуться в гостиную, ибо Марьяна затеяла драку с Сесиль.