— Не понимаю, какая тут связь.
Я устало плюхаюсь в кресло, поднимаю глаза к бесстыдно выставленным прелестям, быстро оглядываю их и перевожу взгляд на тёмные, уже слегка влажные от алкоголя глаза женщины.
— Когда моя жена впервые совершила эту глупость, которая по-старинному называется «изменой», я, представьте себе, Мэри, был в курсе. Не то чтобы Элен заранее попросила у меня разрешение, но она действовала достаточно неосторожно, и я тут же догадался, что произошло. Третьим в этой драме оказался мой коллега — более высокопоставленный, достаточно сильный в деловом плане, но не настолько сильный физически, чтобы я не мог разбить ему нос. Что, по-вашему, я должен был делать? Устроить скандал, лишиться своего места и вернуть себе жену? Жену, которая через месяц повторила бы это…
— Могли бы просто послать её к чёрту, — заметила Мэри, в свою очередь опускаясь в кресло и протягивая руку к пачке сигарет.
— Да. Чтобы заменить её такой же, — отвечаю я, подавая ей сигареты и щёлкая зажигалкой. — Такое умное решение мне как-то не приходило в голову.
Не знаю, зачем я ей об этом рассказал, хотя это чистая правда. Потому ли, что она вызвала меня на откровенность, потому ли, что иногда я ощущаю потребность высказать хотя бы часть того, что ношу в своей душе, или, точнее, рассказать те истории, которые не имеют особого значения и не могут быть против меня использованы.
Я тоже некоторое время задумчиво курю, проклинал про себя дурацкую идею привести сюда эту женщину, для которой развлекаться со мной болтовнёй интереснее, чем другим образом.
— Люди не вашей профессии вас мало знают, — снова слышу я её голос. — Однако ваша жена личность довольно известная. В основном благодаря своему богатству. Поэтому не сердитесь, но обычно в подобных случаях спрашивают: не это ли основная причина вашей снисходительности к ней?
— Вы очень подозрительны и в то же время так наивны. Неужели трудно догадаться, что это самое богатство всегда было и останется только её собственностью и что мне лично нет от него никакой пользы?
— Разве только ваша супруга рано умрёт.
— Такие, как она, рано не умирают. Люди умирают от тяжёлой работы, от забот. Ну, хорошо, допустим, я собираюсь положить чуточку цианистого калия в кофе моей жене, вы прекратите тогда свой допрос?
— Может быть… Впрочем, нет, у меня есть ещё один, последний вопрос.
— Действительно последний?
— Это вы убили того африканского генерала?
Я вздыхаю с искренней досадой и устало встаю.
— Боюсь, — говорю я, — что наш сегодняшний вечер не удался. Будет лучше, если я провожу вас домой.
— Нет никакой необходимости меня провожать, — спокойно отвечает Мэри, тоже поднимаясь.
— Но вы же не можете в такой час возвращаться домой одна!
— А зачем мне возвращаться? — всё так же спокойно спрашивает она. — Ведь место вашей жены в постели свободно? — И, гася сигарету в пепельнице, добавляет: — Помогите мне раздеться. Я хочу принять душ, чтобы смыть неприятное ощущение от этого разговора.
* * *
В другом деле она оказалась куда более интересной, чем в разговоре. Более интересной, но не менее утомительной. В общем, то же кратковременное чувственное опьянение, вызывающее головную боль и ощущение пустоты.
Оставляю её спать, уже размякшую и ненужную, по крайней мере, мне, в постели Элен, потому что я нарочно позволил себе взять маленький реванш в её постели. Накидываю свой шотландский халат, закуриваю и опускаюсь в одно из кресел в гостиной, жду, когда мне тоже захочется спать.
Может, стоит принять таблетку саридона, но мне лень идти на кухню, где моя жена почему-то держит лекарства. Моя жена, эта женщина и вообще все женщины на свете… Второсортные удовольствия, вроде виски и сытного обеда, оставляющие только тяжесть в желудке… Такое же, как и показное светское кривлянье, как хождение на премьеры, для удовлетворения дурацкого тщеславия — демонстрация нового костюма и эффектной супруги… Глупость и бессмыслица, сопровождаемые, ко всему прочему, головной болью и скукой… Единственное истинное удовольствие, которое существует в жизни, тебе недоступно: это наслаждение властью, удовольствие быть таким, каким тебе хочется, приказать этой «уходи!», а той сказать «иди сюда!», одним мановением руки убрать с дороги того, кто тебе мешает, раздавить того, кто хотел бы раздавить тебя, плюнуть в лицо шефу и сказать, зевая: «Вы мне надоели»… Наслаждение властью, а точнее, удовольствие от денег, потому что счёт в банке — это единственное, что никто у тебя не отнимет… Быть высоким и красивым, иметь ослепительную улыбку, прекрасные манеры, высокий пост, жену, которая своим развратным поведением обеспечивает тебе продвижение наверх — всё это в большей или меньшей степени ненадёжно, недолговечно, случайно. Солидный счёт в банке — вот настоящая единица измерения силы, вот единственная устойчивая величина, если вообще что-то может быть устойчивым в этом неустойчивом мире.
Всё-таки надо принять саридон. Встаю и отправляюсь на кухню. Нахожу в одном из ящиков домашнюю аптечку, состоящую, в основном, из снотворных. Глотаю таблетку, возвращаюсь в гостиную и снова сажусь в кресло, потому что спать мне всё ещё не хочется.
Слабый человек никогда не может испытать наслаждения и опьянения свободой действий. Его поступки продиктованы стремлением приспособиться. Он должен не проявлять себя, а приспосабливаться. Хотя если он не совсем слабый и если сумеет овладеть этим искусством, то при внешней безобидности может быть и очень опасным. Быть сильным, если угодно, несмотря на свою слабость. Хотя и тайно. Хотя и не вполне. Хотя и всё с тем же проклятым ощущением незаконченности и неудовлетворённости.
* * *
— Это поможет тебе стать выше ростом, — любил повторять мой отец, заставляя меня стоять в углу.
Тогда я был очень мал ростом, и этот физический недостаток, в котором я не был виноват, превращался в дополнительный источник многих моих несчастий.
Несчастья подстерегали меня с разных сторон, по главным их поставщиком был Джеф.
Джеф плохо учился, настолько плохо, что сидел второй год в нашем классе, но он был самый высокий и сильный из всех нас, а в наших примитивных детских умах физическая сила равнялась Силе с большой буквы. Джеф пользовался своим физическим превосходством по отношению к большинству мальчишек и прежде всего по отношению ко мне, потому что я был самый маленький из всех и имел смелость однажды открыто ему возразить. Это произошло когда мы играли на берегу реки, а наш Геркулес Джеф сидел с важным видом и бамбуковой удочкой ловил рыбу. Правда, он ловил рыбу только теоретически — клёва не было. Тогда он решил сменить наживку и заорал:
— Пойди нарой мне червей!
— Сам нарой, — легкомысленно ответил я, поскольку питал к червям почти такое же отвращение, как к ужам.
Тяжёлая рука тут же огрела меня по затылку.
— Но я не знаю, где копать, — захныкал я, так как рука Джефа снова застыла над моей головой.
— Не знаешь? — насмешливо прорычал Джеф, ведь все мы прекрасно знали, что в навозной куче полно червей. — Не знаешь, так я тебе покажу.
И он схватил меня за нос своими грязными и воняющими табаком — Джеф уже курил — пальцами и потащил к навозной куче. Он так сильно сжимал мой нос, что из него потекла кровь, а мальчишки вокруг завыли от восторга, и, когда мы подошли к навозной куче, он толкнул меня изо всех сил и проревел:
— Если ты через пять минут не накопаешь мне полную банку червей, я тебя зарою в эту кучу, будешь их ртом собирать, поганец!
Через пять минут я отнёс ему всё, что успел накопать, подавляя отвращение и машинально вытирая нос, из которого всё ещё текла кровь. Дома, конечно, меня ожидало дополнительное наказание за мою испачканную одежду. «Джеф меня избил и толкнул в навозную кучу», — пытался я оправдаться. «Я тебя не заставлял играть с Джефом», — возразил невозмутимым тоном отец и по обыкновению поставил меня в угол.
Но это было не самое главное. Главным было то, что с этого дня я стал настоящим слугой долговязого оболтуса. На переменах он посылал меня покупать ему спички или сигареты, на уроках заставлял меня решать за него задачи, отбирал у меня тетради и карандаши, чтобы не тратить деньги на такие пустяки, и даже заставлял меня очищать спичкой грязь с его ботинок.
А поскольку пример всегда заразителен, второй здоровенный оболтус в нашем классе — Эдд — в свою очередь попытался превратить меня в своего слугу. Но это было уж слишком даже для такого слабака, как я, и я пожаловался Джефу:
— Он хочет, чтобы я покупал ему сигареты…
— Ничего ему не покупай. Слушайся только меня, — бросил Джеф, его самолюбие хозяина было задето.
Из-за этого, вероятно, началась между ними очередная драка — Джеф с Эддом и без того боролись за место сильнейшего в классе, — в которой досталось, как обычно, Эдду.
— Не смейте трогать Томаса, если не хотите иметь дело со мной, — мрачно предупредил мой господин.
Но это торжественное заявление не заставило меня почувствовать себя свободным и не уменьшило моей ненависти к Джефу. Ненависть эта была настолько сильной, что каждую ночь перед сном я воображал, как нахожу какое-нибудь чудодейственное средство, вроде шпината, который ел морячок Поппай, и тут же становлюсь невероятно сильным, сильнее Геркулеса, и в школе на большой перемене медленным шагом подхожу к Джефу…
Теперь мне уже трудно во всех подробностях описать ту картину, которую каждую ночь рисовало моё детское воображение, помню лишь, что она изобиловала ударами кулаков, пощёчинами и пинками, которые наносились по роже, по животу и заднице Джефа. И этот подлый Джеф отлетал как мяч, падал к моим ногам, однако я поднимал его и снова наносил сокрушительный удар кулаком в зубы, и он снова валился на пол, а я опять его поднимал и бил по этой нахальной роже, бил, бил, бил, пока, наконец, не засыпал усталый и довольный…
Только всё это были мечты, а мечты никогда не приносят полного удовлетворения. Поэтому я всё время думал, как мне в действительности отомстить Джефу, и было не так уж трудно прийти к выводу, что раз я не могу открыто надавать тумаков этому подлецу, то единственная возможность нанести ему удар тайно.
Первый был нанесён с помощью чернильницы. И хотя с тех пор много воды утекло, я и сейчас с удовольствием вспоминаю о моём первом ударе и умелой подготовке к нему. Прежде всего очень удачно был выбран день, поскольку Джеф был в новом костюме. Во-вторых, попадание было очень точным: в тот момент, когда наш Геркулес выходил во двор, я выронил из окна чернильницу с отвинченной крышкой прямо ему на голову. Чернильница ударила его по голове, а чернила залили лицо и одежду. Возможные опасные последствия этих действий были заранее нейтрализованы.
— Где твоя чернильница? — завопил разъярённый Джеф, имевший основания подозревать в содеянном меня.
— В портфеле, — кротко ответил я.
— А ну покажи!
Я показал. И шёпотом добавил:
— Спроси лучше Эдда, где его чернильница…
Диверсия была рискованная, но увенчалась успехом. Эдд, конечно же, не мог показать чернильницу, ведь я сам вытащил её из его портфеля. Так что между двумя Голиафами опять началась жестокая драка, а маленький Давид стоял в стороне и злорадствовал в душе. А позднее получилось так, что я мог мстить, не подвергаясь опасности.
Однажды учитель геометрии послал меня за приборами для черчения, которые он забыл в учительской. Я застал там нашего классного руководителя, у которого, наверное, было окно между уроками. Он просматривал газеты.
— Ну, Томас, ты готов к завтрашнему испытанию? — спросил он, имея в виду контрольную, которая была назначена на завтра.
— Я очень долго готовился, — вздохнул я. — Хотя по правде сказать, не вижу особенной пользы…
— Как это не видишь пользы? — поднял брови учитель.
— Да так, ведь те, кто не брался за учебники, напишут не хуже меня. Морфи записал все формулы на рукавах, Колин прикрепил шпаргалку кнопкой под партой, Джеф будет ждать, когда я ему переправлю записку с решением задачи…
— А другие?
— И другие много чего напридумывали, но я боюсь говорить, а то мне же и попадёт…
— Не бойся, не попадёт, продолжай, — успокоил меня классный руководитель.
И я продолжил… На другой день на уроке учитель спокойно и методично поймал на месте преступления всех списывавших. Джеф был схвачен в тот самый момент, когда разворачивал мою записку, и получил такую затрещину, что голова его повернулась на девяносто градусов.
Начало оказалось удачным, не было никаких причин останавливаться на полпути, и я постепенно превратился в штатного доносчика, накапливая опыт, необходимый как для сбора информации, так и для предотвращения неприятных последствий, потому что если бы класс прознал, чем я занимаюсь, из меня тут же сделали бы отбивную.
Разумеется, мои доносы касались прежде всего Джефа. Его неизменно ловили в самый неподходящий момент, и удары градом сыпались на его лохматую голову. А когда я успел предупредить, что Джеф подбивает весь класс сбежать с урока химии и что именно он украл банку с натрием, верзилу просто-напросто исключили из школы. Это был день моей величайшей радости и вместе с тем печального открытия: удовольствие от тайно нанесённого удара мало чем отличается от удовольствия помечтать об этом в постели. Враг был повержен, но он не знал, что именно ты его сразил. Враг повержен, но ты не можешь встать над ним во весь рост и, глумясь, добить его. Это было проявление силы, но силы слабого, и оно несло в себе отвратительное ощущение неудовлетворённости и пустоты в душе.
И всё же за неимением лучшего я продолжал использовать оружие слабого. Тем временем мой отец, следуя общеизвестному рецепту, однажды утром вышел купить сигарет и больше не вернулся. Моя мать начала проводить всю вторую половину дня в гостях у вдов и разведённых жён, чтобы всесторонне обсуждать вопрос о причинах бегства моего отца и возможностях его наказания. Это обсуждение продолжается и по сей день, вот уже почти двадцать лет, но проблема, похоже, всё ещё не до конца решена.
Что касается меня, то я получал в школе хорошие отметки не столько благодаря своему трудолюбию, сколько умению быть полезным учителям. Главным образом по части информации. Именно это давало мне возможность не только расправляться с некоторыми не нравившимися мне одноклассниками, но и помогло вступить на новое поприще.
Это случилось в последнем классе. Некоторые ученики, из тех, что носят очки и считают себя умнее других, образовали тайный кружок. Кружок был до того тайный, что даже я, не интересовавшийся проблемами революции, узнал о нём. И, конечно же, сообщил о нём классному руководителю, а он передал куда следует, и дня через два к нам домой явился довольно элегантный мужчина средних лет — для меня тогда средний возраст был где-то около тридцати — в сером костюме и в серой шляпе, сдвинутой на затылок. Я хорошо его запомнил, потому что благодаря ему я немного позднее поступил в спецшколу и приобрёл профессию.
— Разговор наш совершенно секретный, — предупредил незнакомец. — Я доверяю вам, поскольку отзывы учителей о вас самые положительные. Надеюсь, вы оправдаете наше доверие.
Вслед за тем последовали вопросы, а потом он мне дал задание: заговорить с одним из очкариков или даже вступить в спор, чтобы он проявил интерес ко мне и помог вступить в кружок. А поскольку, как я уже сказал, я был слабо знаком с революционной теорией, посетитель оставил мне брошюрку с популярным изложением марксизма, рассказал о порядке наших дальнейших встреч и удалился.
Задание меня не очень увлекало, главным образом, потому, что надо было читать определённую литературу, но всё же я заставил себя изучить брошюрку, а дальше всё пошло точно по плану, и дней через десять меня приняли как вновь обращённого в кружок революционеров. Главная моя цель была узнать, с какой другой группой или человеком связан наш кружок, но сделать это мне не удалось по той простой причине, что другого такого кружка не было, да и наш-то был создан по инициативе его членов. Позднее в кружке начались споры, произошло разделение на троцкистов и ортодоксальных марксистов, потом он вообще распался, и всё прошло без особых последствий для всех, кто в него входил, кроме одного, именно того, кто меньше всех участвовал в спорах, — для товарища Томаса.