— Не к родителям, а с дядькой в экспедицию. Дядька Кирилл — брат мамы, он геолог, геофизик. Они сейчас как раз собираются в поле. Им нужны сезонные работники. Забрасывают партию от базы куда-то далеко на вертолете, то есть работают они автономно, связь — только по рации, продукты иногда доставляются на вертолете. Меня берут то ли техником-лаборантом, то ли медичкой, смотря что получится по штатному расписанию. Им еще нужны рабочий и повариха. Но повариху на месте найдут, а рабочим. Олежка, ты же можешь поехать рабочим, тем более ты же говорил, что связист, рацию знаешь? Олежка, поехали! И заработаем нормально, это Заполярье, немного южнее Норильска, там большой коэффициент к зарплате. Олежка!
— А что? — сказал Олег. — Поехали, донья Инес. Я люблю тебя. Я тебя люблю, Инка, — тихо и сипло повторил он, пытаясь постичь глубину собственного чувства. — Я — тебя — люблю. — шептал Олег, удивляясь сам себе, и терялся в исполненных клубящегося непроглядного тумана безднах своей души.
Теплый, душистый ночной ветер заблудился в листве старой липы, зеленые, полные молодого весеннего сока кособокие сердцевидные листочки проснулись, ожили, зашелестели, касаясь друг друга пильчатыми краями, один сорвался и упал на спутанные волосы девушки, и зацепился, и был смят горячей мужской ладонью, зарывшейся в тяжелый скользящий темно-русый шелк в желании добраться до самого нежного.
* * *
К десяти утра Инна и Олег, сонные, голодные и перепачканные травяной зеленью и древесной трухой, явились в институт к «дядьке Кириллу». Дядька Кирилл, доктор наук Кирилл Евгеньевич Маврин, встретивший племянницу и ее друга у проходной, выглядел не менее сонным, голодным, лохматым и перепачканным. Он повел Олега и Инну запутанными переходами, лестничками и коридорами в так называемый «лабораторный корпус» и всю дорогу ворчал, что он, научный руководитель темы, почему-то является на работу раньше всех и разбирает чертову кучу пыльного складского бэушного барахла, а Ваня Удоев, начальник партии, дрыхнет и храпит так, что вставная челюсть в стакане плещется, а Димка Медведев вместо того, чтобы ехать оружие получать, молодую жену… это. А дурак-рабочий, не помню как зовут, дурак и дурак, я его уволил уже, надувные матрасы не иначе как соплями заклеивал — все заплатки отвалились. И никто-то беднягу Кирилла Евгеньевича чаем не напоит.
— Дядька Кирилл, — дернула его за рукав Инна, — я тебя чаем напою, если у тебя заварка есть.
— Во-о-от! — поднял вверх палец Кирилл Евгеньевич и погрозил потолку. — В том-то и дело! Во-о-от! Все выжрали! Целый день эти бездельники чаи гоняли! Так что пошли в буфет. Пешочком, пешочком! На шестой этажик! Я намедни в лифте застрял в компании с Лешей Акуловым, и сорок минут он мне под ухом скрипел про тектонику плит и слюнями брызгался. У меня на этой почве клаустрофобия сделалась.
— Дядька Кирилл, мы не будем плеваться! — возмутилась Инна, которая боялась, что заснет на ходу, не добравшись до шестого этажа.
— Вы будете бесстыдно целоваться, — выразил уверенность Кирилл Евгеньевич, — а мне придется делать вид, что я ничего не замечаю. И выглядеть я буду при этом, как полный идиот.
Кирилл Евгеньевич, однако, не без одобрения поглядывал на стройного, широкоплечего Олега и на одной из площадок потянул Инну за свитер и замурлыкал на ухо:
— На этот раз стриженый, слава тебе господи. И на сквознячке не шатается. Спортсмен, а?
— Дядька Кирилл, я же тебе говорила. — сердито зашептала Инна.
— Ах, это тот самый, что из-за тебя в морге отбывал? И все еще не бросил тебя, хиппозу беспутную? Ты, Инесса, выросла в моих глазах. Поздравляю, чадо, и приветствую.
К неудовольствию Кирилла Евгеньевича, чая в буфете не оказалось, однако буфетчица Вера, по прозванию Кофеверка, уже засыпала в прозрачный конус машинки перемолотые зерна (скорее всего, вчерашние, по предположению опытного Кирилла Евгеньевича), и горячая грязнорыжая жидкость закрученной струйкой лилась в обколотые стаканчики.
— Поедем на плато Путорана, — изрек Кирилл Евгеньевич, глядя на Олега поверх сползших на кончик носа очков. — Слышали о таком, Олег Михайлович? Ну неважно, сейчас услышите, а потом и увидите, я надеюсь. Будем проводить гравиметрическую съемку — уточнять геологическое строение этой части Среднесибирского плоскогорья. А заодно, — подмигнул он, — а заодно кое-что поищем. Попутно. Кимберлитовые трубки. С алмазиками. Это, хочу предупредить, не то чтобы так уж секретно, но не для широкого распространения. Путорана — место сказочное, волшебное, незабвенное, но и тяжелое. Мы ведь не ледяными пещерами и водопадами едем любоваться. Стрелять как следует умеете? Мясо-то самим добывать придется. А также печь хлеб. Это мужская работа, повариха не справится, если таковую найдем и подрядим. Что еще? Понятное дело, маршруты, на два-три дня. Груз, килограммов сорок, чаще всего на себе, если повезет, на оленях. Что еще? Там холодновато, но бывает и до тридцати жары. И гнус, чтоб его. Знаете, что такое гнус?
— Комары? — наивно предположил Олег.
— Комары! Комар, Олег Михайлович, по сравнению с этой дрянью зверь благородный! Высокогуманный! А гнус. Он и есть гнус, гнуснее некуда. Так что будьте готовы, Олег Михайлович, лицезреть свою симпатию, — кивнул он в сторону Инны, — в виде неприглядном, неравномерно опухшем и исполосованном ногтями, поскольку чешется просто кошмарно. Ну как, не раздумали путешествовать? Вот и славно. Я так и предполагал. Когда Ванька Удоев, для вас Иван Семенович, выспится и явится, наконец, на работу, вы с ним обговорите формальности вашего трудоустройства. А сейчас, Инесса, будь добра, иди заплатки на барахло пришивать. Такую дрянь выдали — дыра на дыре. А вы, Олег Михайлович, станете палаточки складывать, плотненько, ровненько, не комом, а потом, когда Димка оторвется, наконец, от супруги и явится, наконец, на работу, вы с ним вместе будете укладывать снаряжение в ящики. И быстро будете укладывать, потому что, шайтан побери все на свете, завтра с утра к девяти придет контейнер, а у нас конь не валялся. Как всегда. Как всегда!
Через десять дней партия вылетела в Норильск, где на местной базе, пока ждали контейнер, тащившийся где-то по железной дороге, наняли еще одного рабочего, эвенка Филю, и повариху, потрепанную жизнью, но не пьющую и не вороватую тетку по имени Нинель Чекушко. При Олеге Нинель коротко вздыхала, исподтишка вглядывалась, трясла линялыми полуседыми мелкими кудряшками, робко шмыгала носом и сжимала губы в ниточку, словно боялась спросить о чем-то тайном и важном. А потом суетливо отворачивалась, хватала нож или поварешку и водила широкими лопатками так, как будто посылала сигналы, отчаянно семафорила. Но Олег сигналов не понимал, чувствовал себя неудобно и старался избегать Нинели по мере возможности.
К концу июня, наконец, прибыли к месту работ и разбили лагерь. Что бы Олег ни делал: укреплял каркасы для палаток, чистил побывавшие в деле ружья, учился коротеньким и до жути острым эвенкийским ножиком свежевать оленя, ловил и чистил рыбу, выжигал бочку из-под бензина для устройства хлебной печки и обкладывал ее небольшими валунами, месил веслом от надувной лодочки тесто в кадушке, настраивал рацию, носил воду из звонкого водопадика, тренировался ходить по азимуту, — что бы он ни делал, он с некоторым страхом и тайным, дух захватывающим весельем ощущал, что необратимо меняется под льдистыми небесами, среди расколотых синими глубокими разломами столовых гор Путораны. Олег, не стесняясь, у всех на виду приносил счастливой Инне сумасшедше яркие полярные маки, что заливали тундру расплескавшейся светлой артериальной кровью, и чувствовал, что крови в его жилах становится все меньше и меньше, что с каждым его вздохом она, его кровь, с растворившейся в ней горчащей памятью, бурная, яркая и горячая, постепенно вытесняется плотным и тяжелым, как хрусталь, прозрачным, чистейшим, как оптическое стекло, жгучехолодным, как абсолютное знание, потоком.
Неподалеку от лагеря, сразу за водопадиком, находилась неглубокая пещера — ледяной грот. Однажды Олег заглянул туда и замер, околдованный. Лед, покрывавший стенки, подтаял и оплывал. Дневной свет, проникавший в пещеру, скользил по наплывам, по тонкому слою талой воды, преломлялся и погибал в бесшумных спектральных взрывах. Голограммами висели смутные радуги и терялись, тонули в глубоких ледяных зеркалах, потом вдруг всплывали, преображенные, размытые, разбавленные глубинным тусклым серебром, и стягивались по плывущему глянцу в неясные взаимопроникающие видения. Видения стекали под ноги и развоплощались в глинистой слякоти, оставляя длинные змеистые следы, которые вели прочь из пещеры, на солнечный, скромно цветущий каменистый склон.
Олег стоял посреди пещерки, затаив дыхание, и смотрел, как навстречу ему из ледяной мути выплывает лик, узнаваемый и незнакомый, отрешенный и изможденный забвением. Олег смотрел на отражение и сомневался в нем, не верил. Он подставил ладонь под неровно стекающую талую воду и, не отдавая себе отчета в том, что делает, попытался смыть видение, но оно никуда не делось, не растворилось, не исчезло, не стекло, потеряв ясность, под ноги. Оно осталось, где было, и невидящим взглядом смотрело прямо на Олега, сквозь него.
За его плечом кто-то вздохнул, а потом сдавленно всхлипнул.
— Мишка! Это он! Он. Я так знала, что ты — его сыночек. И Пашеньки-и-и… — тихо заскулила Нинель, — подружки мое-ей!
Перед тем как обернуться, Олег заметил, что бесстрастность лица, глядевшего сквозь напластования льда и кальцита, сменилась выражением стыда и досады.
— Что вы, в конце концов, от меня хотите? — обозлился Олег. — Что вы все подмигиваете, что вы подсматриваете за мной?
— Ты — его сын, — кивала Нинель, указывая на ледяное видение, и моргала выцветшими глазами. — Так похож! Так похож! Его и Прасковьи, Пашеньки моей. Ох, Пашенька!
— Вы… знали мою мать? — понял, наконец, Олег.
— Пойдем-ка на свет божий, — хрипло позвала Нинель. — Пойдем-ка. Я расскажу, если не знаешь. Не верю, что знаешь. Такое детям не рассказывают, а тебе пора знать, надо знать. Взрослый.
Они вышли из промозглой пещеры на склон, прямо в пламенеющий закат, и Нинель без всякого вступления сказала:
— Она сама себя сожгла, моя Пашенька, мученица моя. Что бы там ни говорили, как бы ни замазывали — сама. Она ради Мишки душеньку свою перекроить пыталась, лишь бы ему с ней хорошо было, лишь бы угодить. А он. Хоть и сильно любил, не отрицаю, но что-то такое преступное сделал, что она жить не смогла. Не принимал ее такую, какая есть. Пламя было, говорят, высокое-высокое, до луны, до звездочек, снег вокруг далеко растопило, чуть не до церкви, где она тебя, кроху, оставила, а могилку ее навсегда ангарская вода покрыла, словно бы залила тот пожар, чтоб все забыли.
Берлин. 2002 год
…вы явно заблуждаетесь насчет моей персоны, вас вводит в заблуждение платье, которое я надел, чтобы en masque[1] в течение известного времени подтрунивать над людьми, оставаясь неузнанным, запечатлевать их имена у них же на ладонях, чтобы они знали, кто они, собственно, такие!
Э. Т. А. Гофман.
Житейские воззрения Кота Мурра
— Значит, Олег узнал, как погибла его мать? И это не могло не сказаться на его отношении к семье, так ведь?
— Полагаю, да, фрау доктор, полагаю, что да, — закивал Гофман. — Не сомневаюсь, что моему брату было нелегко. Вероятно, он подумал, что должен принять какое-то решение. Однако в таких ситуациях человеку какое-либо решение трудно дается. Тем более что вся эта история с несчастной и, на мой взгляд, полубезумной Прасковьей с течением лет в голове Нинель, не обо всем, кстати, осведомленной, преобразилась в нечто вроде сюжета жестокого романса и в таком виде была преподнесена Олегу, человеку, если вы поняли, романтического склада, что бы он сам о себе ни думал.
— И в результате?..
— В результате? Ничего он в результате не решил. Я же говорю: трудно это. Что он должен был, по-вашему, делать? Писать драматические письма отцу, с которым отношения у него сложились напряженные? Они ведь, фрау, так похожи, папа и Олег, и внешне похожи, и по характеру — весьма независимы и очень упрямы. Но преисполнены взаимного уважения, будто благородные сэры рыцари враждующих орденов. А попробуй им скажи об этом? У-у-у! Мама пыталась. Догадываетесь, чем кончилось?
— Догадываюсь, — кивнула фрау Шаде. — Бедная Аврора Францевна. Попала между двух огней, не так ли?
— Попала. Попала в эпицентр короткого замыкания, если можно так выразиться. Целую неделю искры летели. Папа и Олег фыркали друг на друга, да и на нее заодно.
— Так как же все-таки сведения о гибели матери повлияли на судьбу Олега? Не могло же все остаться по-прежнему?
— А знаете, фрау психолог, я иногда думаю, что вполне могло. Все это дела минувшие, в конце-то концов. К тому же Олег всегда был глубоко привязан к Авроре, она в полной мере все эти годы заменяла ему мать. Но — обстоятельства! Обстоятельства! Как вы помните, Олег поехал в Сибирь, чтобы отвязаться от агентов КГБ, почему-то желавших непременно взять его на службу. Любовь к Инне в данном случае была вторичным моментом. Но так уж сложилось, как вы опять-таки помните, что выручила его именно Инна, и он, преисполненный любви и благодарности (мне частенько кажется, в свете дальнейших событий, что более благодарности, чем любви), по окончании полевого сезона отправился вместе с нею в Братск, неподалеку от которого погибла его мать и где жили Иннины родители. С их благословения Олег и Инна поженились, и она, тогда уже, по всей видимости, беременная, поехала в Ленинград, доучиваться, а в зимние каникулы вернулась в Братск — рожать. И родила сына, насколько мне известно.
Олег в свое время написал домой о том, что женится и остается в Сибири, там для него нашлась работа: он для начала устроился монтажником на Братскую электростанцию, где отца давно уже забыли. Он написал домой о предстоящей свадьбе, и я помню, как мама, глубоко оскорбленная, тихо вытирала слезы, сидя в своей качалке под китайской розой, и она не ответила на письмо Олега.
— Не ответила? Но почему? — удивилась фрау Шаде. — Была обижена, что он, взрослый человек, не спросил у нее разрешения?
— Нет, не этим, разумеется. Когда это он спрашивал на что-то разрешение? Олег всегда поступал так, как ему заблагорассудится. Мы все к этому привыкли, и родители вполне с этим смирились. Но ведь — господи боже мой! — его угораздило жениться на Инне, о чем он матушке честно и сообщил. На Инне, которую она считала ходячей бедой, причиной кучи неприятностей, обрушившихся на ее старших сыновей, неприятностей, по причине которых она седеть начала!
— А отец? Он к тому времени вернулся или еще оставался в Африке?
— Оставался. И долго не давал о себе знать, пропадал в пустыне. Мама написала ему обо всем, и через какое-то время он отправил Олегу очень горькое и неприятное письмо, злое и необдуманное. Обвинял его в неблагодарности, эгоизме и чуть ли не в преступных наклонностях. Обычные, в общем-то, обвинения родителей подрастающим или выросшим детям, бессильные, ревнивые и неосновательные, и все же обидные, вот в чем беда.
— И Олег?..
— Пропал в безвестности, в Сибири, не сообщал о себе, — пожал плечами Гофман.
— И вы ничего о нем не знаете?
— Это я-то, фрау Шаде? — развеселился вдруг Франц. — Это я-то, всеведущий автор, ничего не знаю о своем герое? Ну что вы, как можно?!
Нет-нет, я не претендую на то, что знаю абсолютно все, но самое главное. Даже не сомневайтесь! Как же мне иначе продолжить свою правдивую историю? Я обязан знать! Я приложил массу усилий к тому, чтобы знать!
— Вы как-то написали, что вам самому интересно, что будет дальше, потому и возник мой вопрос.
— Вестимо, мне интересно, — подтвердил Гофман с очаровывающей улыбкой. — Ведь все нынешние герои моего повествования еще живы и действуют без оглядки на меня, заблудшего. Пока я неравнодушной рукою старательно рисую их портреты, в которых они, вполне возможно, и не захотят узнать самих себя, с ними что-то происходит, к чему-то они идут без моего ведома. Ну да ведь это не беда! Я все успею наверстать, вот увидите, фрау доктор. Все успею наверстать! Не столь уж многое мне осталось изложить, а потом. Потом, покинув стены сей невеселой обители, распростившись с вынужденным уединением.
— Покинув? — помертвевшими губами прошептала фрау Шаде. — Покинув? У вас же срок… гигантский. Франц? Что вы такое говорите?
Но Гофман, словно не услышав ее, продолжил: