Затылок ему приподняли — прямо за волосы, и он увидел, что в квартире — все вверх дном. Кто-то постарался не хуже, чем он в своей лавке. Своей, да не очень-то своей, как выяснилось. Потом ему под нос сунули потертую картонку на толстой нитке, и Ромин голос произнес:
— Это что?
Олег скосил глаза, о чем пожалел, так как все вокруг пошло неоново-зелеными волнами, и прохрипел с усилием:
— Ты за этим здесь все перевернул?
— Не за этим. Ты знаешь, зачем. Но сейчас ты ответишь, что
* * *
Никаких особых поручений Олегу не давали, не шпыняли и не лишали той минимальной прибыли, которую приносила-таки официальная торговая деятельность магазинчика. Но вниманием его, мягко говоря, не обделяли, обложили плотно, контролировали каждый шаг почище спецслужб. Олег, как он себе понимал, служил фигурой прикрытия: если бы что сложилось у Ромы не так, отвечал бы официальный хозяин предприятия, то есть Олег. А доказывать кому-то, что ты не верблюд, дело бесперспективное, тем более что виноват ты или нет, но причастен, однако. Замазан и вонюч.
Олег лихорадочно искал выхода, иногда от тяжких размышлений у него даже температура поднималась, а сны снились самые что ни на есть поганые. Он кричал по ночам, и Соевна, самостийно поселившаяся при кухне, среди ночи толкала его в бок и насильно пыталась поить отваром мяты и ромашки.
— Соевна, — раздраженно отмахивался Олег, — я лучше водку пить буду, чем эту пакость. Отстань от меня совсем, и, вообще, убиралась бы ты в Лихореченск. Сосватала ты мне, можно сказать, «бригаду».
— Фу-ты ну-ты! Водку он будет пить! Я те дам водку! Я те плопишу по пелвое число! Блигада ему не угодила! Соевна ему не угодила! — разорялась Соевна. — Ну кто ж знал-то? — жалобно добавляла она. — А ты победи цыгана!
— Соевна, чтоб тебя! Как мне его победить, если у него Инна с ребенком на крючке?
— А ты толгуй! Толгуй, чтоб откупиться! И думай! Тебе-то пока ничего не глозит, у Ломки-то все куплены как пить дать! Влемя есть!
— Соевна, я же наркотой торгую! — рычал Олег.
— Не ты! Не ты, а он! А ты, давай, ласшиляй толговлю! Ты ж с магазина живешь, а не с налкоты! И твоя Инка тоже. И я тоже. Мне вот теплые немецкие сапоги на натулальном меху нужны, к плимелу.
— Соевна! Провались твои сапоги! Спалю лавку, к чертям собачьим.
— Спали! Спали! И повесься еще! Отлежь себе нос, пусть у твоей тещи зять безносый будет! Так, что ли? Ну, мудел, ну, мудел, что твой цаль Соломон! — измывалась Соевна.
В одном была Соевна права: Инну, прозябавшую, чтобы не раздражать родителей (как понял Олег из переписки с нею), в какой-то заводской медсанчасти города Братска и получавшую грошовую зарплату, надо было содержать. Сама она проявлять какую-то активность ради собственного материального благополучия была не способна. Перевозить же Инну с сыном к себе Олег опасался. Сначала опасался, потому что сам был неустроен, потом — из-за Ромы, потом вдруг понял, что вовсе не из-за Ромы, который при необходимости, если, не дай бог, таковая возникнет, достанет ее где угодно. Не из-за Ромы, а из-за себя самого.
Их разделяло несколько бескрайних и бесконечных лет, и оба они менялись — менялись врозь. Олег приезжал к Инне в Братск всего два раза. И если первая встреча была нежной и терпкой, как осенний дым, то вторая, состоявшаяся через полгода, отдавала горечью сгоревшего жилья, той бедой, которая объединяет, возможно, вопреки желанию. Они, Инна и Олег, с трудом узнавали друг друга, замечали то, чего не увидели полгода назад, и жалели друг друга, не в силах ничего изменить.
— Я больше не донья Инес, — шептала Инна ночью, вытирая слезы о плечо Олега, — я больше не донья Инес, я замотанная и равнодушная провинциальная врачиха. А от тебя, Олежка, прежнего только канавка на верхней губе осталась. Ты стал гораздо шире и грубее, волосы подрастерял и пахнешь по-другому, не собой, а… электричеством, по-моему.
Но окончательно расстаться с Инной, бросить на произвол судьбы, отпустить в свободный полет ее, привыкшую к клетке, Олег не считал себя вправе. И себя прежнюю она потеряла по его вине, с этим приходилось соглашаться. Поэтому он, невзирая на то, что окружен был соглядатаями, с иронично-благосклонного соизволения Ромы расширял свою торговлю, обзаводился новыми связями и восстанавливал старые, китайские, шедшие через Сян Линя, к которому был отпущен со строгим напоминанием о том, что жизнь Инны и сына целиком и полностью зависит от его поведения.
Олег начал торговать электроникой, а также вкладывал деньги в ценные бумаги, в которых научился разбираться, и даже, поначалу робко, а потом смелее, начал играть на бирже. Жить стало не так страшно и намного интереснее, но все отравлял Рома со своей издевательской усмешкой. Рома забирал себе половину заработанного Олегом и не думал его отпускать, хотя Олег, по его подсчетам, давно отработал утопленные наркотики с лихвой. Но кто же отпускает дойную корову?
Все это было крайне унизительно. И однажды Олег, в основном, чтобы сменить обстановку и не видеть каждый божий день Ромину лоснящуюся морду, придумал себе командировку в Москву, под предлогом налаживания прямых, без длинной цепочки посредников, поставок китайско-корейско-гонконгских компьютеров и радиотелефонов в столицу. Олега, как всегда, небрежно благословили и выделили ему двух сопровождающих, чтобы в столице он чего не удумал, с точки зрения Ромы, неподходящего.
В Москве Олег добросовестно встречался с нужными людьми, подписывал договоры, участвовал в совещаниях и относительно скромных корпоративных застольях и с тоской думал о том, что в Читу возвращаться все равно придется, что Рома, чтоб ему пропасть, наверняка воспользуется его, Олега, каналами для переправки в столицу наркоты. Для того и отпустил, и гляделки его масляные вспыхивали желтым огнем, и взгляд чадил, и горькая копоть оседала у Олега на сердце.
И тут Олега проняло, и проняло так, что мелькнула в голове кометою одна мысль, совсем не здравая мысль, совсем шальная и авантюрная, но. Но, в конце концов, попытка не пытка, думал он. Хуже себе он вряд ли сделает. И Олег, сопровождаемый двумя «попутчиками», предпринял пешую прогулку по Москве и, словно невзначай, вышел к трем вокзалам. И протянул под предлогом гадания руку первой же цыганке видом почище прочих.
— А кто руку для Зарины золотить будет, молодой? — повела густым туманным взором цыганка по имени, надо полагать, Зарина.
Олег, повернувшись так, чтобы не видели «сопровождающие лица», вытащил бумажник, но вместо купюры достал картонку на веревочке и показал ее цыганке Зарине.
— Откуда у тебя? — еле слышно спросила Зарина и слегка побледнела.
— Меня зовут Лачо по-вашему. Картонку когда-то дала Мерикла. Проводишь к ней?
— А вдруг ты злой? — забеспокоилась цыганка. — Вон с тобой какие двое, — кивнула она на Роминых мордоворотов, которые, не увидев в действиях Олега ничего из ряда вон выходящего, стояли в двух шагах и скучающе смотрели на голубей, в уверенности, что никуда он не денется, если до сих пор не делал попыток сбежать.
— А ты проверь, злой я или нет. Неужели не умеешь? А эти двое, — прошептал он так, чтобы слышала только она, — эти двое мне не нужны. Совсем не нужны. Поняла, надеюсь?
— Боюсь я. Ну, ладно. Запоминай телефон. Там все скажешь.
По телефону администратора гостиницы он передал привет Мерикле от Рудко, внука ее, и ему назвали адрес, и Олег встретился с Мериклой. А сопровождающих Олега мордоворотов решительно остановили у входа в квартиру. Было кому остановить.
Мерикла поседела до снежной белизны и похудела, высохла, но смотрела все так же проницательно и тяжело, как помнилось Олегу.
— Лачо. Я тебя узнала, — пошевелилась Мерикла в своей инвалидной коляске. — С чего бы Рудко стал передавать с тобой привет? У меня тут видеонаблюдение, — показала она на экранчик в углу. — Это, что ли, привет от Рудко? Вот эти два громилы?
— Можно и так сказать, — мрачно ответил Олег и поведал Мерикле о своих несчастьях, причиной которых был Рома-Рудко.
— Значит, жаловаться пришел, — важно кивнула Мерикла, выслушав Олегову короткую повесть.
— Я не жалуюсь, Мерикла. Я просто рассказал тебе историю. Рассказал, потому что не хочу.. — запнулся Олег, впервые ясно осознавая, от чего именно пришел спасаться к старой цыганке.
— Не хочешь становиться убийцей? И мне теперь, старой, значит, решать, кого казнить, кого миловать? Что ж, считай, ты нашел выход, ты сделал правильно, что рассказал. Только ведь Рудко мне внук, а ты кто? Пусть тоже, что ли, будешь внук, Лачо, хотя ты и слаб. Цыган бы на твоем месте давно убил, своими ли руками, не своими ли, как сейчас многие молодые делают. — Мерикла поджала губы и качнула головой в сторону двери: — Они там шепчутся, что я, старая, уж выжила из ума, но сделать пока ничего не могут. А раз не могут, я распоряжусь. И тебя, Лачо, оставят в покое. Оставят только потому, что я когда-то тебя приняла и выдала тебе свой документ. Пусть только попробуют не оставить в покое! Рудко много воли взял и непочтителен. А сейчас ты сядешь со мной за стол, пока мои там с Рудко связываются по телефону или, как его там, по факсу, что ли? Он не посмеет тебе вредить никаким образом. А барон Коло всегда на моей стороне.
Олег не подозревал, что вряд ли Мерикла выступила бы так решительно в его защиту, если бы не обида, которую нанес ей Рудко, будучи еще пятнадцатилетним подростком, необузданным в мужских желаниях. Как-то ночью ему не хватило воли удержаться, и он спознался со своею сестрой Таней, любимой внучкой Мериклы, придавив ей лицо подушкой, чтобы не кричала и поменьше сопротивлялась. Изнасилование Тани имело совершенно ужасные последствия — задыхаясь под подушкой, девушка потеряла сознание, а в себя пришла уже тихой безумицей — так среагировал мозг на недостаток кислорода. Таня жила при Мерикле и помогала чем могла, своим присутствием не давая забыть о преступлении внука.
Так или иначе, Олега отныне оставили в покое, но он, зная Рому-Рудко, не сомневался, что тот только и ждет момента, чтобы устроить пакость, а то и готовит покушение, готовит так, чтобы его не в чем было заподозрить. Теперь главное было не расслабляться и не терять бдительности. И Олег, прежде всего, занялся благоустройством Инны, купив ей квартиру в Ленинграде, во-первых, потому что счел, что там ее не достанут, во-вторых, потому что знал, что ее измучили своими разговорами родители, недовольные ее положением соломенной вдовы, в-третьих, потому что желал ей и сыну лучшей доли, чем прозябание в полуголодной и тоскливой провинции.
Сам же он мотался между Читой и Москвой по накатанным колеям своих поставок, и недосуг ему было видеть жену и сына. В Москве он, бывало, оставался на несколько дней, а потому завел себе там небольшую квартирку в доме серийной постройки не на самой дальней окраине. Дело его росло и расширялось, и вскоре он, окончательно обосновавшись в Москве, стал руководить штатом наемных работников, а фирму свою на счастье назвал «Мерикла».
Глава 10
Разве не говорил я всегда, что в нашем узком семейном кругу старина Франц воистину maitre de plaisir?[2]
Э. Т. А. Гофман. Магнетизер
Кино становилось все более и более самодеятельным, бездарным и разухабистым, шедевров более не требовалось, вернее, их создание не оплачивалось. Профессиональных режиссеров опознать можно было с первого взгляда — по вселенской тоске во взоре, по пьяноватой от неуверенности ни в чем на свете походке, по узким собачьим плечам под свалявшейся турецкой синтетикой свитеров, по равнодушному отношению к обуви и заляпанным очкам начала прошлого десятилетия. У актеров вид был обиженный, голодный и продажный, а невостребованные трюкачи бесились от недостатка денег и адреналина.
По «Ленфильму» словно небрежная метла прошлась: выметено было все крупное и яркое, наиболее заметное, но остались серые клочья, и они клубилась по углам, сплетаясь в скучных и однообразных интригах, растрясая пыльные сплетни, от которых хотелось чихать, отплевываться и промывать внутренности крепким алкоголем. Творческое начало с мертвым сухим шорохом свернулось в рулончик, как обрывок кинопленки, и затерялось где-то в съемочных павильонах, все более и более напоминавших трущобы.
Трущобы, как известно, в смысле борьбы за выживание ничем не лучше джунглей, и Франик, подросший Маугли, обремененный заботами о семье и не слишком — социальными предрассудками, сделал для себя некоторые закономерные выводы, определил главное. Главное, чтобы Светочка могла закончить учебу, не опускаясь до разливания клея по бутылочкам, до торговли в разнос шарлатанскими средствами для похудения или разведения грибов вешенок в домашних условиях. Главное, чтобы была здорова и обеспечена всем необходимым, включая и кучу игрушек, Анечка. Главное, чтобы мама и папа не чувствовали себя униженными, заходя в магазин после получения несуразной по размерам пенсии. Это все главное. А что же касается способов достижения семейного благополучия, то… не такой уж большой криминал (собственно, это вовсе не грешно, а может быть, даже и благородно) — обнести, скажем, склад барахла, который на территории «Ленфильма» обустроил мерзавец Ордын.