— Да, но вы сами сказали, что по одним причинам со мною не хотели бы, чтоб он виделся с г-ном Дево.
— Не хотел бы, потому что знаю ваши опасения, хотя и не вполне разделяю их; знаю, что Эдмон слабого здоровья, и не хотел бы, чтоб ему сообщил это чужой. Я совсем не знаю этого Дево; что у него хорошенькая дочка, это не мешает ему желать прибавить себе практики; он, пожалуй, не приготовив Эдмона, скажет ему: «Вы опасно больны», — может быть, даже солжет. Эдмон так всем поражается, так все легко принимает, что, совершенно здоровый, от слов «Вы больны» может захворать в самом деле. Мысль у меня одна с вами, но я опять-таки не разделяю ваших опасений.
— Вы меня хотите разуверить, Густав; я это вижу и очень вам благодарна: но вы сами боитесь за него — я знаю. Вы следите за ним, как отец. Мать, разумеется, не может везде сопровождать взрослого сына: там, где кончается мое влияние, начинается ваше. Вам я обязана тем, что у Эдмона нет пороков, нет даже привычек, вообще свойственных молодежи: он не играет, не курит, не пьет, не предается никаким излишествам. Кому, как не вам, обязана я всем этим, и нужно ли говорить, как сильна моя за это признательность?
— Знаете ли, каким магическим словом удерживаю я Эдмона от всего, что ему вредно?
— Нет.
— Мне стоит только сказать ему: «Эдмон, это огорчит твою мать».
— Он так меня любит?
— Он обожает вас.
— Доброе дитя! — сказала г-жа де Пере. — А как я его люблю! У него еще могут быть развлечения, а у меня, кроме него, ничего нет. Я не живу без него: двадцать лет вся моя жизнь посвящена ему исключительно. Посудите же, Густав, как должна быть мучительна для меня мысль, что он заражен тою же болезнью, которая раньше тридцати лет свела в могилу отца его?
— Чтобы убедить вас, что все ваши опасения напрасны, позвольте мне дать вам совет.
— Добрый Густав, убедите меня.
— Вы никогда не советовались с вашим доктором об Эдмоне?
— Никогда.
— Так пусть он пойдет завтра к Дево; вечером я пойду к нему сам и узнаю истину.
— А если он скажет, что положение Эдмона, точно, опасно? Нет! Лучше уж сомневаться! Открытие это убьет меня. Я так боюсь за справедливость своих подозрений, что если бы завтра же Эдмон захворал, я бы не решилась послать за доктором. Они так хладнокровны, так привыкли к страданиям.
— В таком случае, я употреблю все меры, чтобы Эдмон не ходил к Дево.
— Благодарю вас.
— Не говорю наверное, но, кажется, он твердо решился продолжать начатую интригу.
— Все-таки попробуйте.
Через несколько минут после этого разговора Эдмон вошел с книгою, которую спрашивала мать.
Веселое и довольное лицо его, казалось, противоречило высказанным матерью опасениям, если не разрушало их вполне.
— Ты, верно, скоро шел? — сказала г-жа де Пере.
— Да, почти бежал.
— И не чувствуешь одышки?
— Нисколько.
— Стало быть, это тебе ничего… скоро ходить…
— Разумеется, ничего. Вот книга.
— Хорошо, друг мой. Спасибо.
Поцеловав сына в лоб, г-жа де Пере взяла его руки.
— Твои руки горят, — сказала она.
— У меня всегда теплые руки.
— Ты здоров ли?
— Как не надобно лучше. Ты знаешь, что я никогда не хвораю.
Нет надобности объяснять, почему после разговора с Густавом г-жа де Пере так заботливо допрашивала сына.
«В самом деле, я мнительна», — думала она, не спуская с Эдмона глаз, внимательно наблюдая за его взглядом, цветом лица и дыханием.
Эдмон был несколько бледен, но весел и спокоен.
Густав значительно и с некоторым торжеством взглянул на г-жу де Пере.
В ответ на его взгляд она тихо улыбнулась. В этой улыбке можно было прочесть:
«Вы правы. Опасаться, по-видимому, нечего».
Собираясь уходить, около одиннадцати часов Густав сказал Эдмону:
— Мне бы нужно поговорить с тобой.
— Приходи завтра.
Ты не уйдешь до моего прихода?
— Нет, только приходи пораньше.
— Я буду в двенадцать часов.
— До двенадцати буду ждать.
На другой день в девять часов утра Эдмон ушел, оставив на случай, если придет Густав, записку такого содержания:
Эдмон отправился на улицу Лилль, размышляя всю дорогу о том, могут ли доктор и его дочь проникнуть под вымышленным предлогом настоящую цель его посещения.
«Что сказать, когда он спросит, чем я болен? Скажу первое, что придет в голову: головные боли, нервные страдания, кашель; он что-нибудь пропишет, прикажет больше ходить, и я буду себе ходить к нему каждый день с донесениями, что мне, слава Богу, лучше. Это польстит его самолюбию, и мы подружимся».
Впрочем, Эдмон не был совершенно спокоен, зарождавшаяся страсть волновала его.
Молодость и красота Елены сильно и решительно поразили его воображение; сердце его чувствовало потребность привязанности, выходящий из ряда вседневных связей, более чистой и возвышенной: как Павел или Вертер, он искал наслаждений в любви, которой можно отдаться всем существом, в любви трудной и почти невозможной.
Своих сокровенных мыслей он не сообщал Густаву: человеку трудно в них сознаваться.
Ему не столько нужна была женщина, сколько идеал, в мечтах и надеждах для него было более привлекательного, чем в самом наслаждении и уверенности.
Любимая женщина должна была существовать для него в действительности, как точка опоры его воображению, как исходный пункт его иллюзий, как истинная мысль для художественного, богатого вымыслом и красками произведения.
Требованиям этим могла удовлетворить только первая любовь молодой девушки.
Оставалось решить, любит ли его Елена, в нем самом были уже все задатки влюбленного, потому что в любви ему нравилась самое любовь.
До сих пор две привязанности разделяли его сердце: мать и Густав. Пришла пора, и его сердце уже не удовлетворялось этими привязанностями: требовалась третья, никаким образом, впрочем, не способная возбудить в первых ревность, потому что ее характер и самое происхождение не одинаковы с ними.
VII
Мы уже сказали, что, несмотря на сильную потребность любви, Эдмон никого еще не любил: так далеки были встречавшиеся ему женщины от составленного его воображением идеала.
Елена произвела на него решительное впечатление.
Дойдя до улицы Лилль, Эдмон с волнением, весьма в таком случае естественным, позвонил у дверей доктора.
— Г-н Дево дома? — спросил он у отворившего ему слуги.
— Он занят с больными, — отвечал слуга. — Если вам угодно подождать, я вас уведомлю, когда он будет свободен.
Эдмон вошел в зал, мрачный, холодный зал, убранный во вкусе времен Империи.
Столовые часы изображали Сократа, принимающего яд; на стенах развешаны были гравюры — Велизарий, Гомер и Гиппократ, отвергающий дары Артаксеркса. Канделябры с львиными лапами, кресла со сфинксовыми головами, экран и подушки, очевидно вышитые дочерью, заваленный книгами стол, бронзовая люстра, маленькие столики между окнами и между дверями — на одном раковины и нанизанные на булавки насекомые, на другом фарфоровая группа, изображающая Аполлона и девять муз, — вот все убранство комнаты, в которой остался Эдмон.
Полное спокойствие царствовало в этом зале. Можно было сказать, что сюда входят только люди степенные, важные, оставляющие за собою особую атмосферу науки и торжественности.
«Может быть, она зачем-нибудь войдет сюда», — промелькнуло в уме Эдмона, но никто не входил, все было тихо по-прежнему.
Эдмон не сомневался, что одна из дверей зала вела в комнату молодой девушки и что в ту минуту она была у себя.
«Думает ли она, что человек, следивший за нею вчера, так близко от нее сегодня? Верно, нет», — мысленно рассуждал он.
И он ошибался. Елена видела, как он накануне разговаривал с привратницею, и не сомневалась, о чем шел разговор между ними; у привратницы она не спрашивала ничего, но с этой минуты расспрашивала слугу о наружности всех, входивших к отцу ее.
Елена знала уже о посещении Эдмона, тотчас по его входе, и, пока он рассуждал, смотрела на него в замочную скважину.
«Что он будет делать?» — думала она, и несколько раз рука ее бралась за ручку двери, и она совсем готова была войти в зал, чтобы видеть, какое действие произведет на молодого человека ее появление, но каждый раз рука ее тихо опускалась под влиянием чувства неопределенного страха.
Минут через десять по приходе Эдмона слуга снова вошел.
— Доктор просит вас в кабинет, — сказал он.
В кабинете было большое бюро, книжный шкаф, бюст Гиппократа, глобусы, стол с хирургическими инструментами, стулья, кожаное кресло, в котором сидел г-н Дево, корзина с ненужными бумагами под столом, столовые часы на палисандровом пьедестале, ящик того же дерева, книги и бумаги на столе.
На бюро было разбросано множество писем.
Г-н Дево был в длинном домашнем сюртуке; в петличке красовался орден Почетного Легиона. Доктор писал. При входе Эдмона, он переложил ногу на ногу, одною рукой оперся о колени, другою поправил очки, пристально посмотрел на вошедшего и попросил садиться.
— Чем могу быть полезным? — сказал он.
— Не имея чести знать вас… — начал Эдмон запинаясь.
— Точно, я нигде, кажется, не встречал вас.
— Вы меня не встречали, но ваша обширная известность несколько оправдывает мое неожиданное посещение.
— Вы больны? — спросил доктор.
— Болен, — отвечал Эдмон, — или, лучше сказать, чувствую, что болен, но не могу определить ни болезни, ни ее причины.
Доктор внимательно осмотрел своего нового пациента.
— Желудок у вас не расстроен? — спросил он.
— Кажется, доктор, расстроен.
— Часто бывают головные боли?
— Бывают.
Эдмон отвечал наугад, чтобы что-нибудь отвечать. Дево продолжал расспрашивать.
В эту минуту Елена приложила ухо к двери, любопытствуя узнать разговор отца с молодым человеком.
Любопытство ее не удовлетворилось: расслышать нельзя было ничего.
— Покажите пульс, — продолжал Дево.
Эдмон снял перчатку и протянул ему руку, едва удерживаясь от улыбки при мысли, что доктор говорит с ним, не подозревая мистификации.
— Вы ни разу не были больны? — спрашивал доктор.
— Ни разу.
— Кашляете?
— Да.
— Постоянно чувствуете жажду?
— Да, — отвечал Эдмон, очень довольный тем, что мог сообщить что-нибудь о своей болезни; признак этот казался ему ничтожным.
— Вы ведете правильную жизнь?
— Да.
— Не предаетесь излишествам?
— Никогда.
— Это хорошо. Живы ваши родители?
— У меня нет отца.
— Знаете, какою болезнью он умер?
— Мне еще не было трех лет, когда я его лишился.
— Не припомните вы никаких обстоятельств его смерти?
— Не могу припомнить.
— Ваша матушка ничего вам об этом не рассказывала?
— Ничего; даже будто всегда избегала подобного разговора.
— Позвольте мне посмотреть вас, — сказал Дево, вставая.
Эдмон тоже встал.
— Потрудитесь снять сюртук, галстук и жилет, — продолжал доктор.
Эдмон повиновался.
Дево расстегнул рубашку и начал испытывать его грудь постукиванием, потом приложил к ней ухо и прислушался к его дыханию.
— Спите вы беспокойно?
— Да.
— Время от времени просыпаетесь? Лицо покрыто клейким потом? Тяжело дышите?
— Да, да.
— Кровью не случалось харкать?
— Случалось.
— Бывают биения сердца?
— Бывают, почти всегда по утрам.
— Ваша матушка знает все это?
— Нет, я не видел в этом ничего важного и не хотел напрасно ее расстраивать.
— В этом нет ничего важного, да… это у вас так — болезнь общая всем молодым людям. Скажите: вы должны непременно жить в Париже? Ваши занятия этого не требуют?
— Нет, мне все равно.
— Есть у вас состояние?
— Есть.
— Отчего вы не едете путешествовать? В ваши лета, не говоря уже о нравственной стороне, путешествие укрепляет тело… путешествие на юг.
— Мне необходимо путешествовать?
— Нет, но это бы вас укрепило; я вам даже советую путешествовать.
— В Париже все мои привязанности, привычки… Если нет окончательной необходимости…
— Нет-нет! Оставайтесь, только выполняйте, что я вам назначу.
«Нужно сделать, чтоб он не напрасно тратил свое время со мною», — думал Эдмон, пока доктор писал.
Дево кончил.
— Вы мне позволите часто приходить советоваться с вами? — сказал Эдмон доктору, взяв у него рецепт. — Вот моя карточка; мне бы хотелось сразу сделаться вашим постоянным пациентом. Не смею еще благодарить вас, но постараюсь заслужить ваше внимание и надеюсь быть с вами в правильных отношениях.
Доктор положил на бюро карточку молодого человека.
— Приходите всегда, когда вам время, — сказал он, провожая Эдмона глазами.
Эдмон ушел, осматриваясь, но нигде не замечая Елены.
Цель его была, впрочем, достигнута: он принят в доме доктора.
Тотчас по уходе Эдмона Елена появилась в кабинете отца.
— Будешь завтракать, папенька? — спросила она.
— Буду, дитя мое.
— У тебя был больной?
— Да, ты его не знаешь.
— Что это за карточка?
— Это того молодого человека, что сейчас ушел.
— Эдмон де Пере, на улице Трех Братьев, № 3, — громко прочитала Елена, стараясь казаться равнодушною. — Что он, очень болен?
— Да, очень.
— Что с ним?
— Наследственная болезнь. Я убежден, что отец его умер в чахотке. Развитие болезни в молодом человеке очень сильно.
— Бедный! — прошептала Елена, положив на стол карточку.
— Пора завтракать, я страшно проголодался, — сказал доктор.
VIII
— Чахотка в сильном развитии! — сказала Елена, садясь за стол. — Что, это очень опасно, папенька?
— Так опасно, что при самом внимательном лечении он проживет не более трех лет, а без лечения не протянет и двух, — отвечал доктор.
— И он знает это?
— К счастию для него, нет. Чахоточные никогда не подозревают настоящего своего положения.
Елена задумалась над этими простыми словами. Ей стало жаль Эдмона. Он безраздельно овладел ее воображением: месяцы упорных исканий и преследований не могли бы для него сделать то, что сделала предстоящая ему опасность.
После завтрака, когда доктор уехал к своим пациентам, Елена вошла в свою комнату, грустная, задумчивая…
Старая ее гувернантка тотчас же уселась и внимательно принялась читать первую страницу «Кенильвортского замка».
Елена села к окну: шторы были спущены, но время от времени молодая девушка украдкой взглядывала на улицу.
Принялась было она за шитье, но руки ее не двигались, шитье упало к ней на колени: новость ощущений погрузила ее в глубокую задумчивость.
Эдмон никак не мог подозревать, какое тяжелое впечатление оставит в молодой девушке его свидание с доктором.
Елена была крайне впечатлительна. Сердце ее было восприимчиво и постоянно открыто страданиям ближнего, как вообще у натур тонко развитых. За два года перед этим лишившись матери, она едва пережила свою потерю: с тех пор ее сердце сделалось еще восприимчивее, сочувствие к чьим бы то ни было страданиям развилось в ней еще сильнее.
Притом же смерть матери оставила в сердце Елены пустоту, которую ничто не могло наполнить: ни привязанность к отцу, ни постоянно новые мечты, наполняющие воображение молодых девушек, как первые весенние листья, покрывающие свежею зеленью черные, оледенелые сучья деревьев.
Эдмон дал Елене повод воротиться к мысли о понесенной ею потере: от горя ребенка, потерявшего мать, она мысленно перешла к горю матери около умирающего сына.
«Горе ребенка, — думала она, — проходит с летами, горе матери лишено этого утешения, лишено любви, которая так примиряет с жизнью в молодости».