— Кирилла, говорю, зови! — процедила. — И меч мой отдай!
Богутар улыбнулся примиряющее, вышел. Дверь закрыл и жестом к себе стражника:
— Хольгу сюда, быстро, — процедил, что лицо, что взгляд — жесткими стали.
Та минута и прискакала, склонилась, поглядывая на кнежа. Он ей плечо сжал, зашептал в ухо:
— Ведомо мне, опаивать умеешь, дурманом окутывать. Сейчас сделай, осыплю милостью.
— Богиня, жена твоя, присветлейший гневается? — спросила шепотком и улыбнулась хитро. — Сделаю, кнеж сердешный, не печалься, будет она тебе послушна, оставит гнев. Смирим.
И руку его тяпнув, поцеловала, засеменила бегом прочь.
— Утричать несите! — крикнул и в спальню вернулся. Встал у дверей на жену поглядывая, а та спиной к нему у окна стояла, лицо потирала да головой мотала. Крутило Анжину. Понять не могла, как Кирилл такое допустил, как она, дура, купилась?
Да не мог Шерби пить на свадьбе, лжет кнеж, в том она голову на отсечение дать может!
И обидно, сил нет — из-за какого-то дурака!…
А ему-то чего голову снесло, видел ведь час от силы?!
Идиооот! И она дура!
Но ведь помыслить не могла, что такое сотворится!
— Ну?! — развернулась к нему, глазами сверкнув. Но как хороша даже в гневе — спасу от ее красы нет, а уж как тело ее вспомнил, как вкус губ на его губах памятью всколыхнулся — жаром обдало, желанием скрутило.
Костьми ляжет — не отпустит. Иное заповедано у Богов, стыда они не мают, одна с дитем остаться не боится — ее дело, а ему за ней смотреть, бережить и холить. Его она и дите, что возможно понесла — его! Умрет, а не откажется! Никому она не достанется! Жена она ему! Где ж видано, чтобы почести слаженный союз рушить? Чтобы жена в отказ мужа пошла? На стыд и позор, только чтобы не с ним? Так не наложница же — все как положено, по закону предков! Перед родом и миром женой названа!
— Сейчас, — бросил глухо от желания и ревности стылой неизвестно к кому. Ветер ее волосы потрепал, а Богудару даже от этого худо — ветер коснулся ее, а право его! Его она!
Повязку мужа взял, на лоб наложил и повязал. Ей повязку налобную, женскую подал — по руке ударила — отлетел знак супружества.
— Гневаешься? — спросил тихо. Взгляд чуть виноват и лицо замкнутое — может, дошло, что натворил?
А ей-то легче что ли? — отвернулась к окну.
— За Кириллом послал?
— Да, — солгал не моргнув. За спиной у нее встал, наблюдая, как волосом шелковым ветерок играет, щек ее и губ касается, лика прекрасного. И горит в груди — ветру можно, а ему, мужу, не коснись?
— Уйди! — прошипела, взгляд недобрый через плечо кинув. Отступил нехотя. Лицо каменным сделалось, бледным, взгляд тяжелым.
— Мой род нехудой, Полеши веками славны делами…
— Это ты к чему?
— Верно, неравность тебя гнетет, так признаю, хоть рода славного, до Богов едино не дотянуться, но дети наши равны станут…
— Да пошел ты! — огрызнулась, и в окно смотрит. — Коней дашь, переправу укажешь…
— Нет переправы через Белынь, завсегда плотами али лодьями справлялись. Да и не след тебе за реку, горячо вскоре станет. Куда тяжелой в сечу?
— Еще слово и я тебя точно убью! — глазами на него сверкнула.
"Тяжелая"! Что он себе навыдумывал?! Нет, ну всяко было, но чтобы такое?!
И главное ведь не отмыться теперь перед мужем! И из-за кого все?! Из-за сопляка отсталого! Вот убила бы, а рука не поднимается — полоумный, что с него взять?
Если б Богутар противился, не отпускал ее, Халена бы не мешкала, убила бы точно, а тут и вести себя не знаешь как. Противности в себе не чувствует, к нему ненависти, только больно очень и обидно, и стыд перед Ричардом. Изменила! Она ему, неважно, что по глупости, недомыслию, непониманию. Как вообще такое случиться могло, что в ум шапочному знакомцу в жены ее взять придет! Дура, одно слово!
С Ричардом теперь точно конец. Не вернуться ей, не увидеть его.
Может и к лучшему — перечеркнулись дороги. Все равно к чему ему она, напоминание своей увечностью о жутких днях. Может правильно?
— Поиграла Морана, — прошептала, в окно глядя: ничего, и ее еще обойдет. К Мирославу надо, поднимать люд.
— Ты про ярлов говорил — правда то? — повернулась.
Богутар смотрел на нее, взгляда не спуская:
— Да.
— Короткий путь к Полесью укажешь и, на том разошлись. И упаси тебя все святые на моей дороге встретиться еще раз.
— Сердита ты на меня, а почто, не ведаю. Ласков я с тобой был и буду. Ни одному крика не спускал, куда уж руду пущенную, а тебе все вольно, хочешь, веревки вей — стерплю.
Анжина лишь головой покачала:
— С ума ты сошел, слухи, что я Богиня голову вскружили. Не правда то — я обычная женщина, к тому же замужняя, а ты… ты хоть понимаешь, что натворил?
— В жены тебя взял, — кивнул, а взгляд такой, что и сердиться невозможно: и любовь в нем и любование, и мольба и нежность.
— Замужем я! Да как ты понять не можешь! Замужнюю ты замуж взял!
Богутар улыбнулся ласково:
— Нет мужа у тебя, всем ведомо. А жених Гром… но то его дело, коль помешкал. А и не правый — кто ж голубу свою одну отпустит? Знать, не шибко нужна была.
Анжина на лавку осела — объясни ему, попытайся!
— Мы с тобой, как белка с медведем разговариваем, она ему об орехах, он о меде. И каждый уверен — собеседник идиот.
Дверь распахнулась. Парни и девушки стол внесли с поклонами паре, скатертью накрыли. Вышли, за ними другие пришли — метать пироги, рыбу, мясо начали. Пожилая, но не старая женщина в плат закутанная, сгорбленная, переваливаясь с кувшином вошла. Чарку выставила и чуть не на колени перед женщиной встала:
— На добре здравице, голубушка, соколица ты наша, кнеженка пресветлая! Уж как рады мы тебе, не обсказать. Ты шепни только коль что понадобиться.
Анжина кубок забрала — куда от женщины деваться и плечами повела — ушла б ты, а?
А женщина другую чарку кнежу подала, из кувшина ему налила.
— Испейте голуби заздравную, на многие лета, чтобы миру и ладу быть, хмари не знать.
— Не хочу, — огляделась, куда бы отставить кубок.
— Ай, как же? Не угодила? Худо медовуху сварила? — всплеснула руками женщина, на колени перед Анжиной рухнула. Та в сторону отшатнулась, глотнула, чтобы только отвязалась:
— Спасибо, вкусно.
— Да уж так стараемся, матушка наша, госпожа кнеженка.
— Не кнеженка я! — отрезала и кубок рядом на лавку хлопнула, на мужчину уставилась — убери женщину, сил нет слушать ее и поклоны видеть.
— Эта добрая женщина — Хольга. Не одному в роду помогла, не одного от ран спасла. Ты люби ее…
"Да пошли вы оба!" — глянула на него. Отступил, медовухи испил и кубок держит, смотрит, как Хольга облобызать руку женщине пытается:
— Уж прости госпожа, не серчай, видно не по сердцу тебе питие и яства. Так скажи, что любо, возьмем. Не гневайся, лапушка — голубушка, на дуру старую, как умею варю, иное неведомо…
Анжина выпила медовуху и отдала ей чарку:
— Вкусно!
"Видишь — я все выпила! Уйди, а?!"
— Ой, прости дева светлая, ой прости меня дуру старую лебедица наша, — поползла к выходу причитая.
"Ну, вот что с ними сделаешь"? — вздохнула Анжина, подняла женщину:
— Хорошо все, вкусная медовуха, не сержусь я, идите с миром, — помогла выйти, скороговоркой объясняя, что не к ней у нее претензии.
Дверь прикрыла и на Богутара уставилась:
— Кирилл где? Меч?
— Ищут твоего побратима, как сыщут, явиться, — и на стол указал. — Поутричай, голубка.
Анжина возмутиться хотела — поперек горла ей уже эти птичьи сравнения стояли, но что-то вялость навалилась. Глянула только на мужчину и то, не поймешь как, за стол села. И отяжелели руки что-то, туман-дурман в голове поплыл.
Застыла на пирог глядя, а не соображает, что видит. Богутар кубок на стол поставил. Подошел и присел перед ней на корточки, в лицо заглядывая. Руку, дрогнувшую ей на ногу положил — не шевельнулась. По лицу с трепетом провел, не откинула. Мужчина заулыбался, припал к ногам:
— Лапушка моя, любая!
В двери осторожно Хольга протиснулась, заулыбалась заискивающе:
— Оморочилась дева-то? — прошептала, сгибаясь перед Богутаром. — Доволен ли кнеж пресветлый?
— Доволен Хольга. Долго ли оморочная будет?
Женщина хитрее и щедрее заулыбалась, мешочек достала из юбок, протянула:
— Щепоть в питье и опять голубушка- лапушка спокойна будет.
Богутар кисет принял, оглядел знахарку:
— К Тарику ступай и молви — от меня ему слово, чтоб одарил.
— Да уж куда шибче дар — тебе послужить, соколик. Счастье-то какое роду, гудят вона — кнеж, мол, не абы на ком, на Богине оженился. Гоголем воины ходють, бабы плечи расправили. Весь род ты вскинул, сердешный, ай на каки высоты вскинул. Таперича супротив тебя ни един слова не молвит, выше-то небо только, сама Вышата тебе по колено, соколик.
— Льстива ты Хольга, — улыбнулся, пеняя, но не шибко — приятно было. — Кнеженка мне сказывали, недужна.
— Ой, да лихоманка у ей, — рукой взмахнула женщина. — То я сразу приметила — глаз блестюч, а кожа бела, под ланитами лихоманка и тлеет. Изгоню, не сумлевайся. Крепкая здоровьем кнеженка будет, доброй женой тебе, сынов именитых народит. По утру и к вечору зелье варить стану, а ты пои. А коль вскидываться начнет, ты щепоть порошка из мешочка в питье ей, и осядет, светлая. А там, гляди и обвыкнеться. Оно ж понятно, княже, тяжко ей, сердечной в тереме земном сидеть, долю бабью смертной тянуть. Времечко на то надобно. А ты светик не печалься, сладится.
— Ну, ступай, — кивнул ей, руку протягивая. Поцеловала и, кланяясь, попятилась. — Скажи девкам, пусть платье княжне несут да украшения. Столы сбирают.
— Сделаю, соколик наш, сделаю батюшка.
Выплыла из покоев.
Богутар по лицу Халене провел — чуть отвернулась и только. Улыбнулся ей нежно, поднял на руки, закружил, любуясь:
— Моя ты, вовек моя, лапушка. Ни в смерти, ни в жизни ни отдам. А и не один в уме не отдаст. Люба ты мне, сил нет как люба, — прижал к себе, в губы поцеловал — мед и мята на них голову кружит.
Кирилл зло жевал пирог, подобранный с пола. Поперек выпечка вставала, но мужчина понимал, что нужно питаться, иначе обессилит и тогда толку от него не будет.
Только и сейчас толку никакого. Всю ночь крюк этот ковырял — бесполезно, ощущение, что лом в стену ввернут — хоть бы на мион сдвинулся! Ночь прошла, утро кануло, день вовсю разыгрался и видно сквозь узкие щели окон под потолком, ноги в пляс идут, толпой опять аборигены куролесят. Крики да напевы стоят — гуляют. А повод ясен.
Кирилл поморщился от бессилия, ткнулся затылком в каменную кладку и понял — как не крути, один выход. Телефон достал из кармана у колена и номер Ричарда набрал. Долго тишину в трубке слушал и застонал от отчаянья — не берет в этом каменном мешке связь!
Миролюб в Славле в корчме сидел, пил с Яриком за здравие жениха и невесты. Удалось им сватовство сладить, отдал за Горемира хозяин корчмы дочь свою. По осени еще молодые сладились и вот приспело наконец, посватались, сговорились. Весна цвела и свадьбами рядилась — радость, что тут.
— В обрат не пустые пойдем, — улыбнулся Горисвет, подмигнул гридням. — Вот и еще прибыток в роде.
— Да уж, — хлебнул хмеля Ярик, кудри огладил. — Может и мне впору гнездо вить, а Миролюб? Ты как мерекаешь?
— По-мне, в пору.
— А сам?
— Девы по-сердцу покаместь не сыскал.
— Так и я не сыскал.
— Миролюбу одна по-сердцу, — прогудел Горисвет. — Халена.
— Халена, баишь? — развернулся к их столу белич из-за соседнего стола и кружку выставил. — А я гляжу, чего миряне гужуют? Знать по-нраву, что полешане вашу Богиню своей кнеженкой сделали? — прищурил глаз.
Мужики дружно уставились на него:
— Ты не ополоумел ли часом? — прогудел Горисвет.
— Так не я — по всем украинам уже баят — поменяла вас хранительница на полешан, люб больно кнеж их младой ей стал, Богутар. Привалило младому счастье, что тут.
— Ты от хмеля лихоманки ли не споймал?! — закаменел лицом Миролюб, Ярик бороду огладил: вот те, весточки.
— Нее, — рассмеялся и всем корпусом к ним развернулся. — Поутру пока вы дрыхли гонцы кнежа с добрыми дарами к вам пошли. Баяли тут задержавшись, как свадебку славно сыграли, как голуби младые любятся, милуются…
Миролюб не сдержал скверны — выплеснул в лицо мужчины хмельное из своей кружки. Бава началась — только столы затрещали. Беличи скопом ринулись, миряне гуртом — стена на стену — треск стоял.
Вынесло по одному во двор и там не закончилось. Пока не уделал белича Миролюб, не успокоился, а и после посидел, кровь сплевывая с разбитых губ на солому, но покоя не было. Горисвет шею бычью потер, оглядывая полегших беличей и на сотоварища уставился:
— А еже ли правду молвили?
Ярик последнего кулаком в рыло успокоил и вздохнул:
— Халена в святилище лежит!
— В повалуше Богутара она лежит, — прохрипел белич, поднимаясь, рудой харкнул и доплелся до бочки, голову в воду сунул. Зафыркал выныривая, глянул через плечо на горячие головы:
— Скоры вы больно на расправу, миряне. Худа весть-то? Токмо нам что, весело?
— В святилище Халена! — рявкнул Миролюб поднявшись, кулаки сжал — того и жди, опять ринется.
Мужчина отмахнулся, шатаясь в корчму пошел — неохота связываться, уделали уже.
— А если правый?
— Окстись!!
— Ну что ты на крик извелся? — уставился на Миролюба Ярик. — Прознать надо, после робить.
— Полешане роскам родня, Богутар племянник Эльфара!
— Ну!
— А Халена в святилище!
— Ну!
— Че «ну»! Наветничают! Роски все выкамуривают, скверну и лжу чинят!
Горисвет постоял, хмуро двор обозревая и кивнул сотоварищу:
— А едем-ка, послов кнежьих нагоним, ежели есть они вовсе.
— Дело, — кивнул Ярик.
— Ополоумели, точно! — взвился Миролюб.
— Охолонись ты, друже, — хлопнул его по плечу мужчина. — Коль навет — возвернемся, головы супостатам снесем, а ежели нет кривды, тут уж…
— Дааа, — протянули оба. Один Миролюб головой закачал:
— Халена в святилище!
— Опять ты свое. В святилище — о том спор разве? Токмо запамятовал ты, что Богиня она. А ну, опять возвернулась?
Миролюб затоптался: как же это? Куда? Зачем? Почему?
И бегом к коновязи.
— Лихо мает, приглянь за ним, — бросил Ярик Горисвету и тот за гриднем кинулся.
Служанки вздели на Халену платье парчевое. Стояла она — красота писаная, у Богутара слов не было. Повязал ей на лоб повязку женскую, подвески в жемчугах, и смотрит, смотрит — светится жена, истинно золото.
В губы поцеловал, обнял и вывел к столу пировать.
К полудню действительно повозки нагнали, переглянулись Миролюб с Горисветом:
— Полешане, вот Ярило те в заклад, — прогудел тот. Гридень и так видел. Подъехал:
— С чем да куда? — "люди добрые" — язык не повернулся молвить.
— Послы кнежа Богутара младого, — прогудел услужливо кудрявый и поклон отвесил. — Кудеяр я, рука правая кнежа. Дары везем кнежу Мирославу. А вы гляжу, не мирянские ли?
— Миряне, — чинно кивнул Горисвет — Миролюб говорить не мог — свело рот отчего-то. На дары все смотрел — меха, посуда чеканная, сундуки. — Мирослав князь наш, великий воин.
— То верно, — поклонился худой остроглазый мужчина, с косой у виска. — Гардар, советник кнежа Богудара. А вы кто есть, люд честной, воинский? — оценил мечи за спинами.
— Гридни князя Мирослава, по делу в Славле были, домой возвертаемся. А вот вы почто к князю наведываться вздумали? Уж не от росков ли с миром зарок везете?
— Мы полешане, славный гридень, роски нам хоть и сродны, но их дело не наше. С другим мы к кнежу вашему, с дарами за невесту.
— Вот ты! Кого ж и кто одарил?
— Так Халена Солнцеяровна кнежа нашего Богудара младого в мужья взяла…
И смолк — Мироллюб его за грудки сграбастал, в лицо уставился: