— Убежал из жизни, — успокоил его Комбей. — Это — единственный способ бегства, который допускают эти стены.
— Значит, он умер?
— Да, он принял синильной кислоты. Вы знаете, мы не обыскиваем наших арестантов, оставляя им возможность самим исполнить то, что должно свершить над ними правосудие.
Но Оллсмайн уже не слушал. Он большими шагами ходил по комнате и вдруг, как бы приняв решение, проговорил:
— Будьте добры подождать меня, мистер Комбей, мы сейчас вместе с вами поедем в тюрьму. А вы, мистер Пак, оставайтесь здесь, через три четверти часа я вернусь, и вы мне будете нужны. — Он поспешно вышел из комнаты, но через несколько минут вернулся назад уже в пальто и шляпе: — Так подождите здесь, — еще раз сказал он Джеймсу.
И, схватив под руку мистера Комбея, он почти поволок его к выходу. Выйдя на улицу, он подозвал проезжавший мимо кэб, втолкнув в него мистера Комбея так, что тот едва не вылетел на противоположную сторону в дверцу, вскочил сам, едва не раздавив шляпу своего спутника, и дико закричал кучеру:
— Тюрьма Макари! Живо!
Кучер ударил по лошади, и кэб быстро помчался по улицам. Через четверть часа он остановился у ворот тюрьмы.
Все служащие высыпали навстречу. Оллсмайн приказал проводить его в камеру. Он сам ощупал труп врага и с радостью убедился, что этот враг уже не станет ему вредить. Эта радость выразилась в том, что он при отъезде расхвалил найденный им в тюрьме порядок и пообещал представить к наградам всех служащих.
После этого он снова сел в кэб и вернулся к себе. Всю дорогу он напевал арии и удивил кучера щедрыми чаевыми.
Тяжесть беспокойства, давившая его уже два месяца, теперь исчезла. Он был счастлив, а в дни счастья даже самые дурные люди становятся добрыми. Поэтому и Оллсмайн хотел быть добрым для всех. Самоубийство корсара было наилучшим исходом; на который он только мог надеяться. Этим устранялась перспектива суда, а с ней и возможность новых неприятностей и разоблачений для Оллсмайна. Все, таким образом, устраивалось к вящей выгоде начальника полиции, так что он мог с полным правом повторить знаменитую фразу грозного государя древности: «Труп врага всегда хорошо пахнет». Поэтому он в самом веселом расположении духа вернулся в свой кабинет, где его дожидался секретарь.
— Ну, вот и хорошо, что я вас заставил ждать, — вскричал он входя. — Нам теперь нужно поторопиться, чтобы скорее устроить похороны корсара Триплекса.
Голос Оллсмайна звучал такой сердечностью, какой Джеймсу ни разу еще не приходилось в нем замечать.
В глазах секретаря сверкнула молния.
— Как? Он действительно умер? — спросил он.
— Я сам видел его тело. Он увидел, что его партия проиграна, и освежился синильной кислотой, и боятся же эти негодяи виселицы! Ну, наконец-то мы от него отделались! Кстати, причина смерти вполне ясна, поэтому вскрытия не нужно. Так вы, пожалуйста, сходите в медицинскую академию и передайте господам дежурным врачам, что им нечего беспокоиться. А до вечера завтра мы его похороним. Да, пошлите нарочного в тюрьму, чтобы директор сделал все распоряжения на завтра. Ну, кажется, все.
Джеймс поклонился и вышел, прежде всего, он отправился в бюро и послал одного из чиновников в тюрьму, а затем сам прошел в медицинскую академию. Он шел быстро. На его лице отражалось такое удовольствие, что его остановил по дороге знакомый репортер:
— Что это вы рассиялись, господин Пак? Нет ли чего нового для газеты?
— Как же! Есть и очень важное!
— Что? Что такое?
— Трагическая смерть корсара Триплекса. Он умер сегодня утром. Но мне некогда. Если хотите, обратитесь за подробностями к администрации тюрьмы Макари.
— Благодарю вас. Бегу, бегу!
Джеймс посмотрел ему вслед и пошел дальше. В медицинской академии дежурный врач, которому он передал распоряжение начальника, выразил сначала сожаление, что анатомический театр лишится трупа, но потом прибавил, что синильная кислота изменяет ткани до неузнаваемости, а потому и жалеть особенно нечего.
Исполнив это поручение, Джеймс не пошел прямо домой, а отправился в торговый порт. Там он сначала прогуливался по набережной, вглядываясь в матросов и носильщиков, как будто кого-то искал. И вдруг его взгляд упал на трех матросов, ловивших рыбу сетью. Он подошел к ним и остановился в двух шагах от них. Те не обратили на него ни малейшего внимания. Джеймс огляделся по сторонам и, увидев, что на них никто не смотрит, тихо проговорил:
— Завтра вечером десять человек к Сентенниалю, дитя там.
— Хорошо, — ответил один из матросов, не оставляя сети.
А вечером розничная продажа газет достигла огромных размеров. На всех крупнейшими буквами красовалось заглавие:
«СЕНСАЦИОННОЕ САМОУБИЙСТВО! ОТРАВЛЕНИЕ КОРСАРА ТРИПЛЕКСА!»
Публика хватала газеты и прямо на ходу знакомилась с обстоятельствами дела. Казалось, всем Сиднеем овладела мания чтения.
Согласно инструкции Джеймса, Арман вернулся в отель, рассказал своим спутницам о своей встрече с Джеймсом и больше не выходил из дому. Вечером он сидел в общей зале с Лотией и Оретт и для развлечения играл в шашки то с той, то с другой. Вдруг он услышал крики газетчиков и, внезапно побледнев, он посмотрел на египтянку. Она тоже услышала и замерла от ужаса.
— Пойдите в свою комнату, Лотия, — проговорил Арман.
— Нет. Я хочу газету.
И, не обращая внимания на протесты Лавареда, она встала, как автомат спустилась по лестнице и вышла на улицу. Арман шел за нею, не смея ее удерживать. Оглядевшись вокруг, Лотия увидела газетчика и подозвала его. Не говоря ни слова, она взяла газету, расплатилась и снова молча поднялась по лестнице, прошла к себе, нажала пуговку электрической лампы и, развернув листок, пробежала роковую статью.
— Умер! — со стоном вырвалось у нее.
И, как пораженная громом, она упала на руки Оретт. Арман подхватил девушку, усадил ее в кресло, дрожащими руками налил в стакан воды и плеснул ей в лицо. Лотия открыла глаза и безумным взглядом огляделась вокруг.
— Умер! Умер! Все кончено!
Арман и Оретт молчали. Что они могли сказать в утешение?
— Умер! Умер! — повторяла Лотия. Ужасное слово казалось каким-то стоном нравственной агонии. Вдруг в дверь постучали и на пороге появился Джеймс Пак.
— Опоздал-таки! — проговорил он. Лотия как будто овладела собой. Она впилась в Джеймса глазами, как бы ожидая от него спасения.
— Простите, я так торопился, но меня задержали, верьте мне, мисс Лотия, ваш жених должен воскреснуть. Разве может убить себя счастливец, у которого ваша любовь? И не спрашивайте объяснений. Я вам не отвечу, но завтра к вам придет человек и скажет: «Меня послал Джеймс Пак», следуйте за ним и вы убедитесь, что…
— Что!.. — жадно переспросила египтянка.
— Что, несмотря ни на что, несмотря на газетные статьи, несмотря на то, что он сейчас лежит холодный и неподвижный, что завтра его будут хоронить, Робер Лаваред ошибочно принятый за корсара Триплекса, клянусь вам честью, будет совершенно здоров.
— Но это самоубийство? Эта смерть?
— Это — тайна того, кто всю свою жизнь посвятил исправлению зла, совершенного другими. Не настаивайте, больше я вам ничего не скажу. Могу вам только повторить: покойный Робер здоров.
И, поцеловав руку Лотии, Джеймс подошел к двери. Здесь он остановился и приложил палец к губам.
— Но никому ни слова, — проговорил он, — завтра все объяснится.
И Джеймс вышел, оставив своих собеседников успокоенными, но совершенно сбитыми с толку.
Глава 16. Видение в городе мертвых
Спустя сутки после описанных событий в доме сторожа Килд-Таунского кладбища шел пир горой. Сторож пропивал с друзьями неожиданно полученную награду. Дело происходило так. Перед вечером к кладбищу приблизилась похоронная профессия. Хоронили того, кто при жизни был корсаром Триплексом в глазах полиции и Робером Лаваредом в своих собственных глазах.
За печальной колесницей шла тюремная стража, полиция и, наконец, шествие замыкал сам начальник полиции сэр Тоби Оллсмайн, которого сопровождал его секретарь Джеймс Пак. Гроб быстро опустили в заранее вырытую могилу и принялись наскоро набрасывать лопатами землю, как это обыкновенно бывает на арестантских похоронах. Когда гроб засыпали, все разошлись, оставив могильщиков. Но перед уходом сияющий и торжествующий Оллсмайн захотел брызнуть хоть на кого-нибудь капелькой своего счастья и, вынув из кармана монету в две гинеи, подал ее сторожу.
Джеймс Пак, не желая отставать от своего начальника, добавил столько же.
Четыре гинеи! Не каждый день случается заработать такую сумму!
И достойнейший Иеремия Томи Лукер решил отпраздновать веселым ужином прибыльные похороны. Тотчас же его супруга, белокурая мечтательница, одаренная романическим сердцем, что, однако, не мешало ей обладать в то же время и прекрасным желудком, принялась готовить ужин, а сторож пошел пригласить кое-кого из приятелей, и, между прочим, главного садовника и торговца памятниками.
Все эти люда кормились около смерти, но это не мешало им быть веселыми и жизнерадостными. Обильный ужин с не менее обильными возлияниями поднял веселое настроение приятелей до такой степени, что один из них выразил шутливое опасение, как бы веселые крики их не разбудили тех, кто спал вечным сном в ограде кладбища.
Это замечание вызвало общий смех. Хозяин пожелал превзойти в остроумии своего гостя.
— Ба! — вскричал он. — Если корсар Триплекс, которого сегодня похоронили, попросит нас замолчать, то мы ему предложим стаканчик бренди и, клянусь честью, он запоет с нами вместе.
— Он-то запоет, но мы-то тогда что запоем? — возразил другой.
— А что?
— Да что же приятного встретиться с привидением?
Град насмешек встретил это замечание.
— Нашел кому толковать о привидениях, — заговорили все наперебой, — хватил, должно быть, лишнего! Мы-то уж знаем, что с того света не возвращаются!..
Однако, хотя бутылки продолжали переходить от одного к другому, общее настроение несколько омрачилось, да и самый разговор принял мрачный характер. Каждый рассказал какую-нибудь историю о чудесах, привидениях, воскресениях и о прочей дребедени, которой шутники пугают легковерных.
Разговор возбуждает жажду, и потому попойка не прекращалась, и стаканы осушали довольно быстро.
Вскоре запас напитков иссяк, все заметили, что наступила полночь и, распростившись с гостеприимным хозяином, разошлись по домам, Иеремия Лукер остался наедине с женой.
— Я лягу, — сказала она. — Я, должно быть, много съела земляники и теперь чувствую себя не совсем здоровой.
Муж имел достаточные основания предполагать, что не земляника была причиной внезапного нездоровья жены. Молодая женщина, конечно, только из вежливости, выпила бренди не меньше своих гостей, но Лукер не счел деликатным распространяться на эту тему.
— Ну, хорошо, спи, моя уточка, — нежно сказал он жене. — А я пойду сделаю обход. Никогда не следует пренебрегать своими обязанностями.
Больная тотчас же ушла к себе, а сторож стал зажигать фонарь. Но его руки так задрожали, что он никак не мог справиться с этой задачей.
— И не нужен мне этот фонарь, когда есть луна! — заметил он после нескольких бесплодных попыток. — И так я увижу. Ну и бренди! Даже у меня голова как будто кружится. Не дурно будет пройтись.
И, слегка пошатываясь, он подошел к доске, на которой висели ключи от ворот и потерн кладбища.
— Что за притча! — вскричал он. — Как будто нет ключа от потерны номер четыре. Добро бы, я видел два ключа на одном номере, это случается, когда выпьешь. А то вишь ты! Ни одного!
Он протер глаза и еще раз посмотрел на пустое место.
— Нет, ушел ключ! Да не беда, без ног далеко не уйдет. Тут он где-нибудь. В такой толкотне, как сегодня, нет ничего мудреного, что он куда-нибудь завалился. Ну, идти, так идти!
И, отворив дверь, он вышел на воздух.
Правда, ночь была лунная, но после жаркого дня от земли поднимался пар, и в воздухе висел молочно-белый туман, которому лунный свет придавал опаловые оттенки.
— Ах, провались ты, туман! Вот уж некстати! Черт меня знает почему, но я что-то не совсем ясно вижу.
И, ворча, он поплелся по аллеям кладбища.
— Ну и дорога! Кочки какие-то! Никак и не пройдешь прямо, — бормотал он, качаясь то туда, то сюда.
Дорога, на которую ворчал почтенный сторож, была, конечно, ни в чем не виновата. Виновно было бренди. Но, к чести Иеремии, надо сознаться, что, хотя его тело и покачивалось, но дух был бодр, а чувство долга устойчиво.
— А чудные эти памятники в тумане! Точно войско, а я будто генерал. Да и впрямь войско! Если бы все, что тут лежат, встали, появилась бы армия. Только нет, шалишь, не встанешь, как говорил сейчас Фок. У, чудак этот Фок со своими привидениями… И выдумает тоже! Ха-ха-ха!
Смех пьяницы прокатился эхом между памятниками.
Лукер остановился и огляделся.
— Это еще что?!
Он прислушался, но было тихо.
— Это бренди шумит в голове, — пробормотал он. — Но что за притча! Кладбище как будто стало больше, идешь, идешь, а конца все нет! Уж это начальство! Вероятно, оно распорядилось расширить ограду без моего ведома. То есть никакого порядка!
Ветерок прошумел в деревьях и задел своим свежим дыханием горячую щеку пьяницы.
— Это еще что за фамильярности! Кто смеет хватать меня за нос?
Он поднял руку к лицу и сейчас же другой рукой схватил свою же руку.
— Рука! Ну нет, не уйдешь. Что за безобразие? Какая-то рука шляется ночью по кладбищу. Ну и задам же я своим подручным! — И Иеремия все крепче сжимал руку, не замечая, что это его же рука. Ему стало страшно. Он начал барахтаться, возиться, в этой борьбе с самим собою ударился локтем о памятник. Он тут же выпустил свою руку.
— А, драться?! Постой же ты! Да где же ты? И руки тоже нет. Нет, непременно выпрошу у начальства собаку, а то и двух. Это будет удобнее.
Он становился все пьянее.
— Вот чудеса! Я смеялся в школе над учителем, когда он толковал, будто земля вертится! А теперь выходит, что он прав! Извините, господин магистр, действительно вертится, теперь-то я это и сам уже чувствую.
И действительно, бедняге казалось, будто земля уходит у него из-под ног. Причудливые надгробия, кресты, плиты, аналои, часовни кружились в одну сторону, небо и звезды — в другую, чтобы не упасть, он уцепился за угол часовни.
— Хорошо, что ты тут, бедняга, — обратился он мысленно к покойнику, лежавшему под этой часовней. — Хорошо, что ты тут, а то я бы упал. И чего это земля так развертелась? Право, я куда-нибудь выйду, экипаж что-то уж слишком беспокоен…
Ноги его подкосились, и он сел на землю, прислонившись спиной к памятнику. Очутившись в этом положении, он сразу же почувствовал облегчение.
— Д-а, так-то лучше! Вертись, вертись, матушка, — обратился он к земле. — Теперь я сел…
Но вдруг он замолчал и вытаращил глаза. Дыхание сперло в его груди.
— Это что еще?! Теперь заходили! Это уж не руки, а ноги.
Он подался вперед, стараясь увидеть тех, чьи шаги донеслись до его слуха.
— Наверно, заблудились, как я… ведь не на бал же пришли, не на митинг! Да и идут-то как-то чудно! Тоже небось хватили, голубчики?
В нем пробудилось сочувствие пьяного к пьяным.
— Надо их проводить, — забормотал он. — Но как они сюда попали? Значит, стену-то не расширили, а совсем сломали? Уж это мне начальство! Пожалуй, так я и не на кладбище! Ориентируемся, черт возьми! Нет, тут на кладбище. Вот ива, под которой похоронен Триплекс… Молодец корсар, славно я сегодня за тебя поужинал! — он расчувствовался. — Ах, бедняга, бедняга! И чего это ты вздумал умирать. То ли дело выпить! Ну, будь спокоен, дружище, я выпил за двоих, за тебя и за себя. А право, мне тебя жаль, я даже плачу!..
И он вытер кулаком пьяные слезы, катившиеся по его щекам.
Вдруг под ивой показались несколько человек. Это снова привлекло внимание сторожа. Фигуры людей неясно вырисовывались в тумане, но ему показалось, что он видит и мужчин и женщин.
— Это что за господа, чего им здесь надо? — пробормотал он со страхом.
Один из пришедших нагнулся вперед.
— Копает, — прошептал сторож.
Глухой звук откинутой в сторону земли подтвердил это предположение.
— Что они, выкопать его хотят?! Ну нет, я не даром деньги получаю!
Он сделал усилие, чтобы встать, но в это время послышался чей-то нежный, немного насмешливый голос: