В конце концов мы пришли. Очевидно, был уже час ночи. Пришли в эти облака пара, и войдя я тут же увидел две пары глаз, испуганных и охуевших. Деятели искусства лежали на своих кроватях, лицом к двери, и были потрясены приходом Лимонова с черным любовником. Я решил их убить, и обняв Джонни, вступил с ним в долгий томительный поцелуй. Деятели искусств были ни живы ни мертвы. Каждому было за сорок, они не были к этому подготовлены – ни клоун, ни музыкант.
Я сказал Алешке: – Хуево, ночлег не состоится, дай нам хоть пива, да мы с Джонни пойдем. Мы присели с Джонни на стул, вернее сел он, а я уселся к нему на колени на глазах изумленных зрителей, и Алешка дал нам пива.
Пиво принадлежало музыканту, он имел всегда запас в пару дюжин пива, и Алешка попросил его о займе пива. Тот дал, он все бы отдал, только бы не видеть бесконечно целующегося с черным парнем Лимонова. Страшное зрелище для русского музыканта или клоуна.
Потом мы ушли с Джонни. Алешка остался, спать лег. Я предлагал ему уйти с нами, но он сказал: «Вы будете ебаться, а я что буду делать?» Он был прав и мы ушли одни.
Далее начинается долгое ночное хождение мое вместе с Джонни по Бродвею, восьмой авеню и прилегающим улицам, от 30-х до 50-й. Я не знаю, для меня до сих пор остается загадкой, почему он не пошел со мною сразу ебаться, и что он делал, останавливаясь иной раз с какими-то людьми, разговаривая с ними, подходя к проституткам и рабочим всяких ночных заведений, не знаю. Делал он какое-то мелкое свое дело, занимался этим до самого рассвета, ему что-то давали в руку, может, это были монеты, я не знаю, мне видно было, что выражение лиц беседующих с ним людей было презрительным и брезгливым. Один раз какой-то молодой и красивый черный, ярко одетый, очевидно пимп-сутенер – его даже толкнул. Он был последний человек в этом мире, мой Джонни, а я был его дружок.
Я сразу понял, что он последний человек. Другой на моем месте ушел бы, плюнул, тем более, что возбуждение пропало, секс улетучился, было только дурманно-алкогольное состояние, но так сделал бы другой, но не я. Я считал, что я должен ходить с ним везде по его странным делам, ждать его и быть этому последнему человеку, подонку, одетому в грязные тряпки, другом. Один раз он даже бросил меня, и меня пытался за что-то поколотить огромный толстый черный мужик из блядского заведения на углу восьмой авеню и, кажется, 43-й улицы. Я не помню, да и не понял, в чем там было дело, чем я ему досадил, но я терпеливо выслушал его бурлящую речь, малоотчетливую и злую, и когда он полез на меня с кулаками, я, понимая, что драться мне здесь ни к чему, просто попытался не натыкаясь на кулаки оттолкнуть здоровилу. Это удалось мне, но не совсем. Отброшенный его массой, я отлетел к стенке. Я не ушибся, не упал, вокруг галдели… И только тогда ко мне подошел Джонни, и вскользь сказал мне, что мне лучше уйти. Я ебал эти удовольствия. Я ушел спокойно, я же говорю, что терять мне было не хуй, я же говорю, я смерти даже искал, что мне потасовок бояться. Не очень осознанно, но искал.
Джонни в эту ночь бросал меня порой надолго, и у меня не раз возникало подозрение, что он хочет от меня отвязаться. Где-то часа уже в четыре ночи он втиснулся в группу черной молодежи на 42-й улице, между Бродвеем и восьмой и старался что-то у них выпросить. Его кое-кто гнал.
Я же сидел у стены на корточках и наблюдал за молодежью и за Джонни. Мне было грустно. И эти не принимали меня в игру. Я отдал бы в тот момент все, чтобы иметь черную кожу и стоять среди них своим.
Я вспомнил свой провинциальный Харьков, хулиганов-друзей, наших разбитных и разряженных девочек, конечно не так разряженных, не те возможности, но тоже вызывающих, молодых и вульгарных, как эти черненькие милые девицы. Там, в своем городе, я был на месте. Все знали Эда. Знали, на что он способен. Знали, что я торгую по дешевке ворованными контрамарками – так назывались билетики для входа на танцплощадку, где играл оркестр, что делю выручку с немкой-билетершей, неплохой был бизнес. За вечер я зарабатывал треть или половину месячной зарплаты хорошего рабочего – танцплощадка была большая. Все знали, что я не прочь украсть где что плохо лежит, и магазин возле проходной завода «Серп и Молот» ограбил я.
Народ знал мою девицу Светку, мне тотчас в тот же вечер доносили, если видели ее на другой танцплощадке с другим парнем, и тогда я шел, оставив торговать вместо себя какого-то парня, к гастроному, покупал с другом по бутылке красного крепкого, выпивал его, прямо на улице, порой проделывал эту операцию два-три раза, после, распродав все контрамарки, шел к дому Светки и ждал ее. Я сидел во дворе, разговаривал с татарскими братьями – боксерами Епкиными и ждал Светку. Когда она появлялась, я бил ее, бил того, кто шел с ней, братья Епкины, любившие и Светку и меня, вмешивались, стоял шум и крик, потом мы мирились и шли к Светке. Мать ее была проститутка и любительница литературы. Она очень ценила мой, семнадцатилетнего парня дневник, который я по просьбе Светки давал ей читать. Наш роман она поощряла, а мне предрекала будущее литератора. К сожалению, она оказалась права.
Светка была очень милая девочка, красивая, но подлая. Любила модные тогда крахмальные нижние юбки и пышные платья. Жила она в квартире 14 и было ей 14 лет. С мужчинами она жила с 12 лет, изнасиловал ее как-то друг покойного тогда уже отца-алкоголика. Светка этим обстоятельством, как ни странно, гордилась, была она натурой романтической. Кроме высокого роста, маленького кукольного личика, длинных ног и почти полного отсутствия грудей, Светка обладала удивительной способностью доводить меня до безумия. Наш с ней роман насчитывал множество происшествий – она бегала топиться к пруду, я резал ее ножом, уезжал от нее на Кавказ, плакал у нее в подъезде и так далее… Это была как бы репетиция Елены.
Так вот, возле своей танцплощадки, в толчее молодежи, в основном молодежи преступной, такой у нас был район, я чувствовал себя прекрасно. В нашем районе были дома, где все мужское население сидело в тюрьмах. Сидели отцы, сидели старшие братья, потом сидели младшие – мои сверстники. Я мог бы вспомнить с десяток фамилий ребят, приговоренных в свое время к высшей мере наказания – расстрелу. А число парней, приговоренных к 10 и 15 годам и вовсе было значительным.
Черная и нечерная молодежь на 42-й напомнила мне мой район, мою танцплощадку, моих друзей, хулиганов, бандитов и воров. Я говорю эти слова не с оттенком осуждения, нет. К тому же большинство той харьковской толпы возле танцплощадки и этой 42-й стрит толпы составляли, конечно, не хулиганы и бандиты, а нормальные подростки – и юноши и девушки, желающие в своем переходном возрасте повыебываться. В России они назывались блатными. Они не были настоящими преступниками, но их манеры, поведение, привычки, одежда, были подражанием манерам, поведению, привычкам и одежде настоящих преступников. Здесь было то же самое.
Грусть, говорю, свалилась на меня. Я не мог быть своим толпе деловито снующих, шепчущихся юношей и девушек. Ох, эти их дела. С кем сегодня пойти ебаться, а если не с кем, то где выпить, если в кармане ни цента, хотя на тебе лакированные туфли и широкая черная шляпа. Сэма можно расколоть на пару долларов – он торгует марихуаной. – Привет, Боб! – Привет Билл! – Здравствуй, Лиззи!
Я думаю, приблизительно такие мысли и выражения носились над этой толпой. Джонни, может быть, тридцатипятилетний грязный подонок Джонни – мой друг, которого я ждал, этим юнцам был противен. Возможно, они зажимали от него нос. Но я – моя дурацкая голова, думал обо всех и за всех, в то время как они только совершали движения и произносили слова. Сидел под стеной на корточках в своих широченных брюках, белой, нет, не совсем белой, а с желтизной куртке с карманами, которую мне отдал Александр, я ее сделал по своей фигуре, сидела она как влитая, в данный момент она была совершенно расстегнута, голая грудь с крестом наружу. Вот и все, что я имел. Я ждал Джонни.
Во мне было какое-то упрямство любви и всепрощения. Я думал: «Конечно, он подонок, шестерка, хуже и меньше его даже здесь нет никого, все его гонят, и очевидно, он выпрашивает монеты, но даже он стесняется меня, делает вид, что со мной не знаком, что я со стороны, а он, Джонни, – сам по себе. Тем не менее, я должен быть здесь и ждать его, грязь последнюю с нью-йоркских тротуаров, я должен быть с ним».
Конечно, меня никто об этом не просил. И Бог меня не просил «Будь с Джонни», никто меня не просил, но я не ждал просьбы. Может, это и была чепуха, но нечто заставляло меня сидеть и ждать этого бродягу и не идти спать в отель. Нечто очень сильное. Я к нему приебался. Может, его, всеми гонимого, мне хотелось пожалеть, дать ему себя. Может, эта высокая мысль во мне засела, может быть, ей повинуясь, я и ждал его у стены, грустно глядя на говорливую нарядную молодежь.
– Нашел блядь еще несчастнее самого себя и отыгрываешься. Добродетели свои проявляешь, – говорил мне голос.
– Не ниже он вовсе, он выигрышнее, чем твое, положение в этом мире занимает. Он с этим миром куда крепче связан и несчастным не выглядит, – говорил другой голос.
– Ты просто ебаться хочешь, вот и сидишь здесь, – говорил третий.
– Да нет, он тут для сбора впечатлений сидит, как же, ведь писатель! – ехидно произнес четвертый.
– Хочет зацепиться за Джонни и с другими подонками познакомиться, – сказал пятый.
– Для практики английского языка! – совсем уж глупо выкрикнул шестой голос.
– Всепрощенец ебаный, святого из себя корчит, спасать Джонни пришел, любовь ему принес! – похабно взвизгнул седьмой голос.
Внутри меня творилось хуй знает что, а глаза, наверное, у меня были грустные и чуть не плачущие. Никто не хотел брать меня в игру, в жизнь. Они жили, а я сидел у стены.
– Коман! – сказал подошедший Джонни. Может быть, моя преданность и то, что я полночи ходил вместе с ним его тронули, и он что-то решил обо мне. Я безропотно пошел за ним. Мы пошли вниз по 8-й авеню, 41-я, 40-я, 39-я, 38-я.
На 38-й кто-то приставил мне сзади нож. Это ощущение ножа сзади было мне знакомо. Нас окружили и велели нам, мне, и Джонни тоже, идти. Вперед.
Я шел, а нож и его владелец шли вместе со мной как приклеенные. – Что он, мудак, так старается, молодой, – подумал я со смешком. У меня ни хуя не было, ни хуя, мелочь какая-то в кармане. Нашли кого грабить – дурье. Ребята были молодые, начинающие – три черных и один светлый. Их было четверо…
О, Господи, опять воспоминания. Тех тоже было четверо, со мной нас было четверо. Мы ходили с самодельным пистолетом грабить на ночные окраины Харькова. Мы боялись больше, чем наши жертвы. Сверх одного, по настоящему стреляющего пистолета, были у нас две деревянные модели, которые я сделал с отцовского пистолета «ТТ» один к одному, миллиметр к миллиметру и выкрасил в черную блестящую краску.
Нашу первую жертву – белокурую женщину лет тридцати, тогда она казалась старухой нам, семнадцати– и восемнадцатилетним, одному из нас – Гришке – было только пятнадцать, мы грабили так мучительно-неумело, так глупо, так стыдно, что, мне кажется, даже она, несмотря на испуг, что-то поняла и сказала нам довольно спокойно: «Мальчики, может не надо!» На что самый младший из нас и самый злой – Гришка, дрожа от трусости, крикнул ей: «Молчи, сука!». Если бы она знала, она могла бы спокойно уйти от нас и мы ничего бы не сделали.
Потом, сидя под мостом, мы хвастались друг перед другом, и вынув из ее сумочки 26 рублей с копейками, сумочку вышвырнули в речку, а деньги делили. Деньгам мы очень радовались, а больше, наверное, радовались, что вся эта мука кончилась, слава Богу, и теперь можно разойтись по домам, спрятав модели и самодельный пистолет под мостом. «Надо было ее выебать!» – сказал Гришка. Действительно, мы могли ее изнасиловать, но почему-то не сделали этого. Теоретически могли. Практически от пережитого страха наши молодые хуи, возможно, и не поднялись бы, мой, по крайней мере, не поднялся бы, я слишком тонкое существо был и остался…
Ребята привели меня и Джонни на темный паркинг. «Холдап!» – сказал старший из них. Я спокойно положил руки на затылок. Старший, довольно рассудительный юноша сказал: «Что это?» – показав на мои руки. «Профессиональная привычка, – зачем-то соврал я. – Я сидел у меня на родине в тюрьме». Его удивили руки замком – так действительно при обыске кладут руки, чтоб не уставали, старые, прошедшие лагеря, преступники. Я перенял эту привычку, в тюрьме я не сидел, судьба уберегла. «Где твоя родина?» – спросил старший парень. Может быть, он был не старше других, но он распоряжался. «Я из России», – ответил я.
– А я иногда здесь сижу в тюрьме! – вдруг рассмеялся старший.
Он ощупал мои карманы, но напряжение уже спало. Расслабились и они и я. Кроме записной книжки и ключа от отеля, впрочем, без бирки с названием, наш отель такой роскоши не имеет, у меня в карманах ничего не было. Даже мелочь куда-то исчезла, не знаю куда, может, вывалилась, когда я сидел на корточках на 42-й улице.
Внезапно старший взялся за мой крестик. У меня помутнело в глазах. Это отдать я не мог. И не в Боге тут было дело. Как бы память о моей родине был для меня он – серебряный, довольно крупный крест с синей облупившейся кое-где эмалью. «Онли вис май лайф!» – быстро и тихо сказал я по-английски. И закрыл крест рукой. «Это символ моей религии и моей родины», – добавил я. Парень убрал руку.
Они отпустили нас. Впрочем, Джонни как будто обыскивали на стороне, но я думаю, это его рук дело – этот грабеж. Вряд ли случайно. Посмотрев на него, хуй скажешь, что он годится для того, чтобы его грабить. Бродяга-бродягой. Я думаю, он это подстроил. Подошел к своим знакомым и попросил, только чтоб сымитировали, будто и его грабят тоже… Проверить, что у меня есть.
Они ни креста не тронули, не ударили меня и книжку не забрали. Но они совсем не были благородными грабителями. Они поинтересовались от какого отеля ключ. Я хоть и был весь в нерассеивающейся дымке наркотиков и алкоголя, но я сообразил, и что-то нагло соврал им. Они поняли, что вру, но что они могли сделать.
Нет, они были поопытнее тех четырех в Харькове, включая меня четырех. Иначе до ключа не додумались бы, они не первый раз были на деле, совсем не первый, хотя будь я переодетый полицейский, я бы их всех скрутил легко и просто, уж больно непрофессионально держались. Уж я эти штуки знаю. Шесть лет мой воровской опыт насчитывает – с пятнадцати до двадцати одного года. После двадцати одного я стал поэтом и интеллигентом.
Ушли мы с Джонни. И я злился на него – явно это он все подстроил – подлая морда! Кроме всего прочего, мне хотелось есть и я ему об этом сказал. Он же продолжал таскать меня по всяким закоулкам, где о чем-то с такими же темными личностями говорил, что-то получал в ладошку и шел дальше. Мои просьбы о еде он игнорировал.
– Жадный бродяга, мерзкая жлобская личность! – ругал я его по-русски и по-английски, плетясь за ним. Он смеялся. Он отлично понял, что я хочу есть. Мой варварский английский понимали везде и всюду почти не переспрашивая. Но он не хотел купить мне еды. Я очень злился на него, он надоел мне. Начинало светать.
Наконец, очевидно, он закончил свои темные попрошайничьи дела и теперь мог заняться мной, или же он не хотел меня раньше, а теперь захотел, но он вдруг стал снова целовать меня, его губы, казалось, хотели заглотнуть мои губы и меня самого. Я же его совершенно не хотел.
– Мерзкий жлоб! – говорил я ему, отталкивая его, мерзкий жлоб, отстань от меня, пошел на хуй, отстань, я пойду домой, жмот, жлоб американский!
Я говорил и по-русски и, что знал из этого по-английски – говорил по-английски. Он смеялся и не отпускал меня. Приблизительно на углу 45-й улицы и Бродвея мы с ним стали бороться, смех смехом, но он был сильный и не отпускал меня. Мы боролись, боролись и грохнулись на мостовую. Это было как раз возле дома 1515 по Бродвею, у его стены, которая выходит на 45-ю улицу. В этом билдинге я всегда получаю мое Вэлфэровское пособие. Тут мы и грохнулись, он повалил меня на себя и стал целовать.
– Балда, – кричал я, – отцепись, отъебись, отстань!
Но он все равно лез ко мне со своей бородой и губами. Уже шли люди, редкие, правда, на работу и с опаской обходили нас. Увидав людей, я встрепенулся как актер, к тому же Джонни размял меня, раздергал, мне захотелось одновременно и ебаться и как-то напугать этих людей, идущих на работу. И я полез к его хую…