Джон сказал это злобно, и я подумал, что он тоже далеко не так прост, как кажется. И не очень доволен. Работает он, как зверь, и устает – на лице морщины. Может, насчет баррикады я и ошибся. Может, на одной стороне, а? Дай-то Бог. Что-то похожее на классовую ненависть промелькнуло в его словах.
– Как называется этот кар? – спросил я.
Мерседес-бенц! – ответил он и прибавил, глядя на кар, – Факен шит!
12. Мой друг – Нью-Йорк
Я – человек улицы. На моем счету очень мало людей-друзей и много друзей-улиц. Они, улицы, видят меня во всякое время дня и ночи, часто я сижу на них, прижимаюсь к их тротуарам своей задницей, отбрасываю тень на их стены, облокачиваюсь, опираюсь на их фонари. Я думаю, они любят меня, потому что я люблю их, и обращаю на них внимание как ни один человек в Нью-Йорке. По сути дела Манхэттан должен был поставить мне памятник, или памятную доску со следующими словами: «Эдуарду Лимонову, первому пешеходу Нью-Йорка от любящего его Манхэттана!»
Однажды я прошел пешком за день более 300 улиц. Почему? Я гулял. Я вообще почти исключительно хожу пешком. Из моих 278 долларов в месяц мне жаль тратить 50 центов на поездку куда-либо, тем более что твердо установленной цели у моих прогулок нет, или цель бывает приблизительная. Например, купить себе тетрадь определенного формата. В Вулворте ее нет, и в другом Вулворте нет, и в Александере нет, и я иду на Канал-стрит, чтобы где-нибудь в ее развалах выкопать себе такую тетрадь. Все другие форматы меня раздражают.
Я очень люблю бродить. Действительно, без преувеличения, я, наверное, хожу больше всех в Нью-Йорке. Ну разве что какой-нибудь бродяга ходит больше меня, и то я не думаю. Сколько я их изучил, все они малоподвижны, больше лежат или вяло копошатся в своих тряпках.
Очень много ходил я в марте и в апреле – в мои самые страшные месяцы. По утрам у меня заклинивало мышцы на ногах – всякий шаг причинял мне адскую боль, требовалось пройти в этой боли с полчаса, прежде чем она сама исчезала, от ходьбы же. Конечно, боль была бы меньше, носи я туфли на более коротком каблуке, но я никогда бы не согласился сделать себе эту уступку – я носил и ношу туфли только на высоком каблуке, и в гроб, если таковой будет, прошу положить меня в каких-нибудь невероятных туфлях и обязательно на высоком каблуке.
Я посещал отдельные районы Нью-Йорка в ожидании каких-то встреч. Порой я ясно ощущал это и специально шел, чтоб поймать случайность, удостоиться встречи, а в большинстве случаев я шел как будто просто так, по желанию своей души прогуляться, а на деле все с той же целью – сподобиться встречи. В далеком, теперь уже незапамятном моем детстве я так же бродил по главной улице моего родного провинциального города и ждал, что кто-то встретится мне и возьмет, и приведет в другую жизнь. Кого я надеялся встретить? Мужчину? Женщину? Друга или любовь? О, я это себе представлял очень неконкретно, но ждал, трепетно ждал. Сколько было пустых вечеров, грустных и одиноких возвращений, страшных размышлений перед сном, пока я не встретил Анну и из простого парня с ее помощью создал поэта.
Так же я хожу и сейчас – у меня опять ничего нет, свою поэтическую судьбу я устроил, будет она продолжаться или нет – уже не так важно, она сделана, она существует, в России из моей жизни уже сотворили легенду, и теперь я свободный, пустой и страшный хожу во Великому Городу, забавляя, спасая и развлекая себя его улицами, и ищу встречи, через которую начнется моя новая судьба.
От Кьеркегора, человека, жившего в 19 веке, я узнал когда-то, что только отчаявшийся человек может оценить по-настоящему жизнь. Несчастнейший он же и счастливейший. О, я оценил, еще как оценил, я вою и плачу над жизнью, и не боюсь ее. На каждой маленькой улице я внимательно приглядываюсь к людям – не этот ли, не эта, не эти ли? Глупо надеяться, но я надеюсь, снова и снова выхожу я на улицы моего, конечно моего, раз тут происходит моя жизнь. Великого необозримого города и ищу, слежу, вглядываюсь… и возвращаюсь в отель и часто плачу, падая лицом в кровать, и только злость дает мне силы встать всякий день в восемь часов утра, сцепить зубы, читать американские газеты. Ругаясь и проклиная все на свете, я живу и пусть меня предала любовь, о, я никогда не перестану искать любви, но теперь это уже скорее не любовь к одному человеку, который опять предаст меня, нет я не хочу, не хочу вновь предательств, это другая любовь.
Чего ищу я? То ли братства суровых мужчин-революционеров и террористов, на любви и преданности к которым, наконец, смогла бы отдохнуть моя душа, то ли я ищу религиозную секту, проповедующую любовь, любовь людей друг к другу, во что бы то ни стало – любовь.
Милый мой, где ты найдешь ее, такую любовь?
Милый мой, где ты найдешь ее, эту секту, где тебя изласкают, положат голову на колени – спи, милый, усталый, спи. Нет в мире такой секты. Когда-то она была на Елениных коленях. Где теперь такая секта? Почему не обступят меня ее ласковые обитатели? Мими-балерина шутливо станет на голову, Паскалино взъерошит мои волосы, а Джордж поцелует мое колено. «Ты пришел к нам, ты устал, вот вино и хлеб – и мы умоем ноги твои – усталый и бедный, и будь с нами сколько захочешь, и мы не уйдем от тебя на службу завтра, как папа и мама, как жена и как дети – в школу. Мы будем с тобой долгое счастливое время, и может быть, потом, это случается редко, ты уйдешь, когда захочешь, и мелькнут наши старые здания в твоем глазу…»
Братство и любовь людей – вот о чем я мечтал, вот что хотел встретить.
Нелегко отыскать все это – и хожу я уже полгода, а сколько буду ходить еще… Бог знает, сколько…
Я хожу по Нью-Йорку – своему большому дому – налегке, не очень перегружая себя одеждой, и почти никогда ничего не несу, не загромождаю свои руки. Я знаю всех уличных людей Нью-Йорка. Знаю, где их можно найти, и места, где каждый из них укладывается спать, то ли это каменный пол под аркой заколоченной церкви на 3-й авеню и 30-й улице, то ли в двери-вертушке банка на Лексингтон и 60-й. Некоторые бродяги предпочитают спать на ступеньках Карнеги-холл – поближе к искусству. Я знаю самого грязного, волосатого и толстого бродягу Нью-Йорка. Я думаю, он сумасшедший, потому что он всегда дико улыбается. Днем он обычно располагается на скамеечке в Централ-парке, недалеко от входа. Вечером же он перемещается на 40-е улицы 6-го авеню. Однажды я застал его читающим что бы вы думали… «Русское Дело» – газету, где я некогда работал, причем он держал ее не вверх ногами, а как следует. Может быть, он русский?
• Я знаю место, где можно увидеть в разное время суток человека в костюме шотландского горца, рыжебородого, играющего на волынке.
• Мне знакомы все ньюйоркские слепые и их собаки. Со мной дружелюбно здоровается и улыбается мне черный с кроликом, сидящий на 5-й авеню, обычно напротив Святого Патрика.
• Мне знаком бородатый художник и его жена, продающие картинки, изображающие зверей – львов, тигров и тому подобных милых хищников, я здороваюсь с ними и они мне отвечают. Правда, я ничего не могу у них купить.
• Я знаю человека, продающего шашлыки в Централ-парке.
• Я хорошо знаю итальянца-барабанщика, часто стучащего в барабан возле Карнеги-холл.
• Мне знакомы – саксофонист-черный, и парень, играющий на скрипке у дверей бродвейских театров.
Я знаю в лицо продавцов джойнтов в Централ-парке, у Публичной библиотеки и на Вашингтон-сквер.
Я знаю парня с короткими ногами и атлетическим торсом. Летом он всегда одет в причудливо вырезанную майку и шорты. Время его делится Публичной библиотекой и раздачей рекламных листовок возле арки на Вашингтон-сквер.
Если бы я захотел перечислить их всех, описать одежды и физиономии, это продлилось бы очень долго, отняло бы массу времени.
Есть у меня в памяти и другого рода знания:
• Я, например, знаю, где в любой точке Нью-Йорка можно найти открытый очень поздно ночью магазин «Ликерс», куда сворачивает мельчайшая улочка в Сохо, Вилледже или Чайна-тауне…
• Я живу в районе, где расположены оффисы самых дорогих компаний мира: «Дженерал-моторс», «Мерседес-бенц» и других, а брожу по грязной Бауэри, скушной Лафайет-стрит, копаюсь в развалах всякого дерьма на Канал-стрит.
• Я знаю, где можно пописать в случае необходимости во всех местах Нью-Йорка. Я знаю такие безопасные места. К примеру, идя к Чайна-тауну по Канал-стрит, можно заскочить в ближайший подъезд суда, и на втором этаже, по лестнице налево вы прекрасно можете пописать в вонючем туалете.
• Я знаю, где можно купить за доллар две огромные свежие рыбины, а где можно купить такие же рыбины, но три за доллар. Я знаю, где есть дешевая бумага, и где в путанице улиц есть магазин с дешевыми, по 5 центов, ручками. О мои знания! Их хватило бы на десять нормальных ньюйоркцев.
Лучшая витрина в Нью-Йорке, безусловно, у Генри Бенделя на 57-й улице. Самая изысканная, самая утонченная. Его стадо лесбиянок, девочки, образующие группы, в причудливых позах – вызывают у меня половое возбуждение, самую низкую похоть. Хочется влезть туда, в витрину и выебать их. Иногда я хожу смотреть, как их переодевают три странных парня. Это случается ночью, переодевает и переставляет Бендель своих лесбиянок очень часто, то они у него попирают ногами доллары, похожие на опавшие листья, то о чем-то шепчутся, собравшись по трое, по четверо.
У меня таинственные отношения с манекенами. Когда я их вижу, тоненьких, мистически голых или полураздетых, залитых невероятным мертвенным витринным светом, ночью, они притягивают меня куда больше, чем живые женщины, которые давно уже не представляют для меня загадки, и имеют, одно решение. Я подсматриваю за раздетыми манекенами со сладострастным любопытством, так же может быть, как мы детьми пытались, подложив зеркало под парту, увидеть пизду нашей учительницы, молоденькой преподавательницы французского языка. Помню, как влезши в свою очередь под парту, и увидев темные складки и волосы (она летом ходила без трусов), я был испуган и потрясен. Сейчас, когда мне во всякое время хочется ебаться, но я этого себе не устраиваю, манекены тоже пугают меня, и я с удовольствием и испугом думаю, как можно содрать в сторону все их юбки, шарфы и прочее барахло и добраться до этого места, и вдруг там окажется настоящая живая пипка. Впрочем, простите мне эти сексуальные мистические грезы. Это от того, что я не ебусь много.
Самые изысканные одежды в Нью-Йорке можно увидеть на Мэдисон-авеню, между 61-й и 62-й улицами в магазине «Джулия», еще он называется артизан галлери. Причудливость и фантастичность, нечто одновременно сказочное и порочное есть в одеждах этого магазина. Я от них в бешеном восторге. Почти все костюмы, платья и маски в этой галерее построены, а не сшиты, построены, как строят здание, или изваяны, как скульптуры. Я люблю праздничность, эффект, удивление. Это единственный магазин, который меня удивляет, это одежда для натур редких, странных, но к сожалению, чтобы купить ее, нужно быть богатым.
Я мечтаю добыть в будущем как-нибудь денег и купить своей бывшей супруге, а ныне веселой вдове Елене что-нибудь из этого магазина. Ей тоже такие одежды безумно нравятся. Думаю, подарок из этого магазина сделал бы ее счастливой. Больше никому такая одежда не подойдет, только Елене, на кого еще придется впору камзол из перьев, или причудливые платья – разгул фантазии.
Однажды попав в театр-кабаре «Дипломат» на спектакль «Пупок», я увидел секс-звезду Мэрэлин Чамберс. В одном из номеров спектакля на Мэрэлин Чамберс был лифчик из перьев из этого магазина. Я сразу узнал и стиль и исполнение. Я думаю, даже Мэрэлин Чамберс не может себе позволить носить все вещи оттуда. Дорого.
Я жил бы в этом магазине, не выходил бы оттуда. Я часто хожу и смотрю его небольшие витрины и заглядываю внутрь, иногда и захожу. Часто бывать там стесняюсь, ведь у меня нет денег, есть только вкус к необычному и странному, и только. Порой мне хочется начать делать, строить что-то похожее, ведь я шил в России, и на моем счету несколько сделанных мной безумных предметов – в том числе и «пиджак Национального героя» из 114 кусочков и куртка, сшитая из белой фильтровальной ткани, толщиной в 6 миллиметров. Может быть, когда-то сделаю…
Другие причины моих прогулок по Нью-Йорку, кроме ненормального желания встречи с кем-то и каким-то, желание отвлечься от своего вечно полустоящего, зудящего хуя, и от изучения английского языка, от обоих причин совместно я впадаю в жуткую полусонность, в дремоту и кошмарные видения.
Вот я, подкатив до колена мои заплатанные на заднице белые брюки, которые я вечно стираю «Тайдом» в своем номере, надев неизменные босоножки-котурны, уже пережившие лето, потерявшие половину ремней, деревянные, похожие на какое-то восточное сооружение, на арбу или колодезный журавль – дерево и кожа, сняв одну-единственную летнюю рубашку – белую в синюю клетку, тащусь в августе по 2-й авеню в даун-таун. Я иду, конечно же, по солнечной стороне, только по солнечной, никогда иначе, во всякую жару по солнечной, потому я такой всегда загорелый. Проходя мимо 53-й улицы, я заглядываю в нее налево. Там очень хороший, очень приятный и милый мне винный магазин. Бутылки там стоят и лежат в бочках, на полках, в тележках, посередине, у стен, где угодно. В этом магазине можно купить любое вино, любой напиток, там приятный запах и огромная бутыль французского шампанского, которая стоя, пожалуй, достигнет мне до пояса, стоит 162—175 долларов. Эту бутыль, если у меня появятся деньги, я тоже хочу купить и предполагаю подарить Елене. Она способна оценить – она любит шампанское, а такая большая бутыль приведет ее в восторг. Она будет радоваться, и я тоже. Елена редкая женщина, у нас совпадали вкусы, потому я о ней так и жалею. Она сама очень красивая и любила красивое, и хотя теперь она уже не та, сломала ее жизнь, но в моем сердце она всегда та.
Я тащусь дальше, с удовольствием думая об этом магазине, и что хорошо бы пойти туда, покопаться там и в конце концов купить бутыль рома с Джамейки, и пить его небольшой рюмочкой, которой у меня нет, но будет, в жару. Я знаю, где я куплю такую рюмку – на углу Перри-стрит и Гринвич-авеню, в Вилледже, там всегда продают хорошее и разное стекло, и потратив немного времени, повращав глазами, я найду удовлетворяющую меня рюмку.
Так я иду все в даун-таун и кое-кто улыбается мне, потому что идя, я стараюсь выглядеть так, как будто я читаю в этот момент молитву, которую я сам для себя недавно сочинил, придумал в тяжкую минуту, заметив, что излишне злюсь на людей. Вот эта молитва:
Нет в моем сердце злобы Нет в моем сердце злобы Несмотря на надежд моих гробы Нет в моем сердце злобы…
Вы думаете, окружающие не понимают, есть в вашем сердце злоба или нет? Прекрасно понимают. Потому видя, что во мне злобы нет, многие мне улыбаются и многие спрашивают у меня дорогу. То веселый латиноамериканец за рулем старенького автомобиля спрашивает, как проехать на авеню Си. «Налево, мой друг, налево, – говорю я ему. – Вначале будет первая авеню, потом Эй, потом Би и тогда уже Си» – «Спасибо! Хэв э найс дэй!» – кричит он мне и улыбается. То седой дед с усами, сидя в открытых дверях трака, завороженно смотрит на мой православный крест с синей эмалью, прилипший к моей груди. Может, дед украинец, это их район. Останавливаясь у пожарных колонок, которые открыты и из них течет вода, я до пояса моюсь и, не вытираясь, иду дальше. Это естественно, мне стало жарко, и я принял омовение.
Иногда, когда я иду по Бродвею, обычно поздно ночью – раньше я так ходил от Розанны, то кто-нибудь подходит ко мне, просит денег. Я не даю, я, действительно, не могу дать. Человеку, который просит, наверняка легче достать в Нью-Йорке денег, чем мне. Я всегда охотно останавливаюсь, объясняю, что денег у меня нет, что я получаю Вэлфэр, а значит, нахожусь на одном уровне с просящими, если не ниже. Что презренная я личность, я этим утверждением заявляю. Все бывают удовлетворены. Не останавливаюсь я только с очень пьяными или дурными от наркотиков. Останавливаться с ними бесполезно, что они бурчат – понять трудно, они вообще и мира-то вокруг в этот момент не видят, и я, Эдичка, для них пятно, имеющее форму человека. Они обижаются, но что делать… Действительно несчастным, на мой взгляд, людям я даю денег.