Даже переодеться к обеду было для нее мукой: в маленькой общей туалетной, на глазах у слуг. С некоторым облегчением она вздохнула, когда они уже спускались по лестнице в столовую.
Дом был украшен рождественскими венками из ветвей остролиста, листьями плюща. Они были везде — на картинных рамах, на перилах лестниц! Келл смотрел на них, как ребенок, впервые встречающий вместе со взрослыми Рождество.
Рейвен, смотревшей на него с нескрываемым удивлением, он объяснил так:
— Да, я приятно поражен. Со дня смерти матери я не видел ничего подобного.
Гостиная, куда их ввели, тоже выглядела празднично: в очаге горело огромное полено, каминная полка и решетки украшены алыми лентами и остролистом.
Лорд Латтрелл уже сидел в своем любимом кресле и хотел с помощью палки подняться, когда они вошли, но Рейвен остановила его. Она сразу начала разговор о здоровье, о тетке Кэтрин, о том, как красиво выглядят комнаты и лестницы дома, как уютно потрескивает и горит огонь в камине. Она боялась, что другие темы могут вызвать напряженность между ее дедом и Келлом. Однако, к ее радости, этого не случилось даже после того, как лорд Латтрелл изволил спросить у Келла, хорошо ли тот уживается с его дорогой внучкой. Последний ответил с насмешливым блеском в глазах, что уживается с большим трудом, но прилагает большие усилия и надеется, они дадут со временем положительные результаты.
Почему-то, услышав это, старик неожиданно развеселился и завел разговор о своей сестре, которую он не пригласил, чтобы, как он сам выразился, не портить никому праздник.
— Правильно я поступил, внучка? — молодцевато воскликнул старик.
В ответ на что Рейвен вежливо улыбнулась, в душе похвалив деда за его мудрый поступок.
Последовавший вскоре обед прошел еще лучше: оба мужчины вели себя отменно любезно, а после обеда лорд Латтрелл пригласил Келла к себе в кабинет отведать его любимого портвейна и сигару, если тому угодно.
Начало их разговора удивило Келла: в первой же фразе старик принес ему извинения за то, как Келл был принят в их семье. Потом откровенно сказал:
— Да, мистер Лассетер, меня поначалу встревожила мысль о браке моей внучки с человеком вашей репутации. Но по зрелом размышлении я понял, что многим обязан вам: ведь вы, можно сказать, спасли, выручили Рейвен. И она выглядит вполне довольной вашим союзом. Полагаю, так оно и есть. Она не пытается ввести в заблуждение старика?
Келл предпочел оставить этот вопрос без ответа и только вежливо посоветовал спросить о том же у самой Рейвен. Лорд Латтрелл, безнадежно махнув рукой, миролюбиво заметил:
— Так она и скажет мне правду, даже если я спрошу. Но мне кажется — жизненный опыт подсказывает мне, — что в этом отношении у нее все обстоит благополучно. Не правда ли?
Вновь не получив определенного ответа, он не стал настаивать и заговорил о другом:
— Позвольте быть с вами достаточно откровенным, сэр. Я старый человек, мне уже недолго находиться в этом мире, и я хочу быть уверенным в том, что моей внучке обеспечено не только приличное денежное содержание, о чем я позабочусь, но также внимание и забота. Ведь без меня она останется, можно сказать, совсем одна. Если не считать мою сестру, у которой, скажем прямо, не больше материнских чувств, чем у известной Горгоны, превращавшей все живое в камень… Да простит меня Господь за такие слова…
— Я слышал, у Рейвен есть брат, — осторожно сказал Келл.
— А, вы знаете об этом? Да, правда, у нее есть брат по отцу. Он как напоминание о ее несчастном происхождении. Кроме того, этот Николас Сейбин находится, если не ошибаюсь, в Америке. И с прошлого года идет эта дурацкая война — из-за правил торговли, из-за Канады, так, кажется? Во всяком случае, плавать по морю, мне говорили, стало опасно… Однако не в этом дело, сэр. Я говорил о том, что в этом жестоком мире всем нужна защита. И Рейвен не меньше, чем многим другим.
— Уверяю вас, милорд, — со всей искренностью сказал Келл, — что постараюсь, насколько могу, помочь Рейвен в чем потребуется… И думаю, — добавил он после паузы, — что, чем больше узнаю о ее прошлом, тем легче будет мне это делать.
— Хотите знать о ее матери, сэр? — спросил старик.
— Кажется, вы отказались от нее когда-то, милорд?
— Да. — Латтрелл взглянул прямо в лицо Келлу, его старческие глаза наполнились слезами. — Да, я отвратительно обошелся со своей дочерью. Видит Бог, как я сожалею об этом. И всему виной моя упрямая, меднолобая гордость… — Он отер выкатившуюся слезу. — И с тех пор я никогда не видел мое дитя. Никогда… — Он устало прикрыл глаза. — С возрастом особенно ощущаешь значение семьи. Я был дьявольски одинок…
Еще около часа Латтрелл раскаивался в своих прошлых ошибках и сетовал на то, что не знал свою внучку в ее детские годы и не мог принимать участия в ее воспитании и образовании. После чего Келл помог старику подняться и препроводил его в гостиную, где находилась Рейвен. Та, внимательно посмотрев на Келла, пришла, похоже, к убеждению, что беседа мужчин прошла в почти дружеской атмосфере и не привела к нежелательным конфликтам.
Опустившись в кресло, лорд Латтрелл немного отдышался от ходьбы, после чего произнес, обращаясь к Рейвен:
— А теперь, дорогая, услади наш слух звуками рождественского гимна, пока мои старые кости будут отогреваться у камина. Почему эти чертовы зимы становятся с каждым годом все свирепей? — Никто не смог ответить ему на этот вопрос, и тогда он спросил у Келла: — Вы любите петь, мистер Лассетер?
— Не делал этого многие годы, милорд, — ответил тот. — С тех пор, как умерла наша мать.
— Ничего, — утешил его старик. — Я тоже не великий певец, но наша Рейвен, я знаю это, поет как ангел. Она поможет нам не слишком далеко уходить в сторону от правильной мелодии. Если вы готовы рискнуть, сэр, я охотно присоединюсь к вам.
Рейвен оставалось только удивляться благодушному настроению деда, которое она отнесла за счет близящегося Рождества. Келл тоже не мог не удивиться, обнаружив себя стоящим у рояля и готовым переворачивать ноты для Рейвен, когда та положила руки на клавиши.
Пение не произвело ни на кого из участников удручающего впечатления; у старого лорда снова выступили на глазах слезы, а Келл со щемящим чувством вернулся ненадолго в годы своего далекого детства — будто еще были живы отец и мать, а все вокруг казалось таким радостным и светлым.
Вечер произвел на него странное впечатление. Казалось, сидящие в комнате дед и внучка всю жизнь души не чаяли друг в друге. Никакими сложностями, не говоря о трагедии, в их семье никогда и не пахло. Во всяком случае, заметно этого не было, и, глядя на них, Келл еще острее ощущал свое одиночество — и в прошлом, и сейчас.
Ведь сколько уже лет у него, в сущности, был только один по-настоящему близкий человек — Шон, которого он любил и жалел, несмотря ни на что, о ком заботился, выполняя материнский завет, для которого жил. Шон — и больше никого…
А теперь, волею Бога и случая, у него появилась жена. Человек, о комором он обязан заботиться и кто должен отвечать ему тем же; человек, к которому он начал испытывать необыкновенную, почти болезненную привязанность, страсть. Не только физическую. В ее присутствии у него исчезает чувство одиночества. Появляется какое-то подобие надежды, что в не очень далеком будущем он напрочь избавится от давно поселившегося в нем ощущения сиротства…
Рейвен сняла руки с клавиатуры, подняла голову и встретилась с ним взглядом. С некоторых пор он понял, что у него мало защиты от этих синих глаз под темными шелковыми ресницами, от этого чувственного рта.
Некоторое время они молча смотрели друг на друга, думая о своем. Треск полена в затухающем камине отвлек их. Они увидели, что старый лорд уснул в кресле, свесив голову на грудь, устав говорить, устав подпевать.
Близилось время сна, и, вспомнив об этом, Рейвен почувствовала, как начинают рдеть ее щеки.
— Нужно позвать кого-то, чтобы его отвели в постель, — прошептала она.
— Пусть спит, — тоже шепотом ответил Келл. — Ему сейчас хорошо и спокойно. После пения, после разговоров с тобой у него немного притупилось чувство вины, которое, оказывается, в нем живет. И он умеет каяться, что дано немногим людям.
Рейвен наклонила голову.
— Я, пожалуй, пойду. Уже поздно.
Это не было приглашением присоединиться к ней, Келл понимал. В ней по-прежнему живет чувство, призывающее к обороне — от чего?.. К защите — от кого?.. Разве он нападает на нее? Намеревается победить, смять, во всем подчинить себе?.. Да ничего подобного. Она ведь тоже, в сущности, одинока, и он желает помочь ей — и себе — пережить это одиночество, избавиться от него. Или хотя бы уменьшить его силу.
Ох, наверное, разумнее всего было бы оставить ее в покое, отступиться, заставить себя почти полностью забыть о ней. Наконец, найти ей замену… Так почему же он не хочет этого?.. Или не может?..
Он заставил себя вежливо улыбнуться и взглянул на часам, стоящие в одном из углов комнаты.
— Для меня, — сказал он, — это еще не время сна. Я привык ложиться гораздо позже. А сейчас, если позволите, постараюсь найти какую-нибудь книгу в библиотеке вашего деда.
— У деда хорошая библиотека. Пойдемте, я провожу вас туда, — предложила Рейвен.
Они расстались у дверей библиотеки. Келл пожелал ей спокойной ночи, Рейвен взглянула на него с некоторой тревогой: его хладнокровие казалось ей подозрительным — что еще он надумал?..
Однако он ничего не надумал: и дни и ночи проходили спокойно. Тревога у Рейвен почти улеглась, осталось чувство неловкости — словно она в чем-то виновата, что-то не так делает, ущемляет или обижает другого. И было еще недоумение и даже некоторое недовольство: почему Келл так себя ведет? Выходит, она ему совсем безразлична?.. Но тут она обрывала себя: сама этого хотела и добивалась своим поведением — так как же она смеет винить кого-то другого.
Она ложилась спать намного раньше, чем Келл. Устраивалась на самом краю широченной постели и долго не могла уснуть. Потом засыпала, а проснувшись, очень огорчалась, что ни разу к ней не приходил во сне ее пират, ее бесплотный возлюбленный — уж не обиделся ли он окончательно, что она ему изменила?
Как ни старалась она лежать поближе к краю, но каждое утро со стыдом и смущением обнаруживала, что в поисках тепла — за ночь камин почти совсем остывал — придвигается к Келлу, а его рука обнимает ее.
Если было уже светло, она вглядывалась в его лицо, красивое и спокойное, с едва заметно отросшей за ночь щетиной на щеках; лицо, таящее в себе какую-то опасность, которая подчеркивалась глубоким шрамом на скуле. И все-таки в этом лице было что-то детское и беспомощное. Что-то вызывающее нежность.
Она вставала, стараясь не потревожить Келла. Одевалась, ежась от холода, и выходила из комнаты, с облегчением вздыхая. Несколько раз она совершала утренние прогулки верхом, как привыкла в Лондоне, но вскоре выпал обильный снег, и поездки стали невозможны. Днем она читала деду вслух, читала сама, знакомилась с огромным домом, а позднее они встречались в гостиной. Пили чай, играли в карты. Старый лорд довольно много рассказывал о своей семье, о роде Латтреллов. Рейвен расспрашивала его о своей матери — какой та была в детском возрасте. Келл тоже не избегал кое-каких воспоминаний о счастливом периоде своего детства, о жизни в Ирландии, где занимался врачеванием его отец.
Хозяин дома угощал Келла сделанным в его поместье особым сидром с пряностями, которым он очень гордился. Однако гость несколько огорчил его, сказав, что почти такой же напиток делала его мать на Рождество.
В первый день праздника Рейвен и Келл обменялись подарками: Келл получил от нее набор фехтовальных рапир из отличной стали и остался весьма доволен. В свою очередь, он преподнес ей роскошный зимний плащ из кашемира синего цвета, отороченный мехом куницы. А также шляпу и муфту из того же меха.
— Их выбрала для тебя Эмма, — сказал он.
— Как приятно, — откликнулась Рейвен. — А рапиры мне помог выбрать Джереми Вулвертон.
Но это были, пожалуй, единственные колкости, которыми они обменялись за все время пребывания в поместье лорда Латтрелла. Зато во время праздничного обеда с традиционным жареным гусем, а также сливовым пудингом за столом царили полный мир, благодушие и вполне искреннее веселье, чему немало способствовали страшные истории про духов и привидения, мастерски рассказанные старым лордом.
На второй день Рождества хозяин, как и полагалось, раздавал коробки с подарками и деньгами своим слугам, а также беднякам из близлежащего селения. К вечеру в самой большой зале дома состоялся бал для фермеров-арендаторов, на котором Рейвен пришлось снова, и не один раз, танцевать со своим супругом.
Под Новый год навалило еще больше снега, который уже перестал удивлять и радовать Рейвен: конные прогулки прекратились и, что еще печальнее, нечего было и думать о возвращении в Лондон — дорога стала непроезжей.
Напряжение не оставляло Рейвен: она впервые вынуждена была проводить так много времени под одной крышей с Кел-лом. Общение давалось ей с трудом, она жалела даже, что не отговорила его от поездки. Хотя, надо сказать, поведение его заслуживало всяческих похвал — он был сама любезность, никакой агрессивности ни в тоне, ни в поступках. Куда-то исчезла постоянная ироничность — и никаких претензий по поводу исполнения ею своего супружеского долга. Это, конечно, успокаивало Рейвен, но и, как ни странно, задевало. О, совсем немного, но все-таки…
Ее состояние не прошло мимо внимания Келла. Видя, как она мается, не зная, чем занять себя, он почти в шутку предложил научить ее фехтованию. К его удивлению, она с радостью согласилась.
Они занимались по нескольку часов в день. Келл был строгим учителем, однако Рейвен не обижалась на замечания и проявила себя послушной и способной ученицей, а когда удостаивалась редкой похвалы, просто расцветала.
Как-то она спросила его, почему он занялся фехтованием. Он ответил, но было видно, ему не очень хочется ударяться в эти воспоминания.
— …Это было своего рода ответным ударом моему дяде Уильяму, — говорил Келл. — Тот, надо признать, был подлинным мастером этого дела, и я решил переплюнуть его. Что мне, в конце концов, удалось. Я вызвал его на поединок и выиграл, чего он мне так и не смог простить. Но я, помнится, испытал большое удовлетворение, задев его самолюбие…
Проходили дни, снег валил, но показалось наконец солнце и все вокруг заискрилось. Рейвен заявила, что должна обязательно выйти на свежий воздух, иначе сойдет с ума. Келл вызвался идти с ней. Она вынуждена была согласиться, ругая себя в душе и за согласие, и за то, что хочет этого, а также за то, что боязнь находиться вдвоем с Келлом начинает превращаться у нее в какую-то манию.
Действительно, вместо того чтобы любоваться ослепительным снегом, укутанными белым покровом деревьями и кустами, ярким солнцем на немыслимо голубом небе, она ощущала только одно: присутствие рядом этого человека; его прикосновение к ее локтю, когда он поддерживал ее на скользкой тропинке, очищенной садовниками от глубокого снега.
Она уже привыкла к странному явлению природы под названием «снег». Но однажды, гуляя с Келлом, внезапно ощутила удар в плечо и холодные брызги на лице. Рейвен не сразу поняла, что произошло. А произошло то, что вполне естественно для этого времени года и для людей, пребывающих в хорошем расположении духа: Келл слепил снежок и кинул в нее.
— Ручаюсь, — крикнул он, улыбаясь во весь рот, — ты никогда в жизни не играла в снежки.
— Конечно, нет, — ответила она. — У нас их не из чего было лепить. Разве что из морского песка.
Вместо ответа он кинул в нее еще один снежок.
— Я должна защищаться? — спросила она.
Он кивнул, и некоторое время между ними шел нешуточный бой, сопровождавшийся смехом и воинственными выкриками. Оба словно перенеслись в детство.
Один из снежных снарядов, посланных рукою Рейвен, сумевшей довольно быстро поднатореть в этой игре, сбил шапку с головы Келла, на что он ответил градом снежков, заставивших противника отступить. При этом она поскользнулась и упала лицом в снег, но быстро перевернулась на спину. Подоспевший Келл начал поднимать ее, однако поскользнулся и свалился на Рейвен. Его темные волосы упали ей на лицо, и сквозь них на него смотрели ее синие, как небо, глаза. Он замер, глядя в бездонные маленькие озера, она тоже какое-то время не двигалась, не пыталась выскользнуть из-под него.