Прошло еще три года, прежде чем дядька умер. Таким образом, он стал самым долгоживущим Верн-Смитом. Приходящая домработница нашла его утром в один из апрельских дней 1976 года. Он лежал на полу на верхней площадке черной лестницы. Причиной смерти было внутримозговое кровоизлияние. В тот год Эдаму было девятнадцать, он учился на первом курсе университета и приехал домой на пасхальные каникулы. После кремации, пока немногочисленные родственники печально разглядывали цветы, поверенный дядьки, его партнер по адвокатской практике в Ипсвиче, заговорил с Льюисом и высказал предположение, что тому известно содержание завещания. Полностью уверенный в том, что собственник — он, Льюис отмахнулся от разговора, заявив, что негоже обсуждать эту тему в такой день. Поверенный кивнул и ушел.
Через неделю Эдам получил письмо, в котором сообщалось, что по завещанию скончавшегося двоюродного деда он является единственным выгодоприобретателем. Денег никаких не было, Хилберт истратил все, что у него было, на покупку пожизненной ренты, но Уайвис-холл со всем содержимым перешел в полное владение Эдама.
* * *
На Северной кольцевой было затруднено движение, а у Строунбридж-парка и Хэнгер-лейн образовались пробки. Но Льюис проявил благоразумие и выехал с большим запасом времени. Эдам очень удивится, когда увидит его. Наверное, решит, что что-то случилось с матерью и что Льюис прибыл в аэропорт в качестве печального вестника. По сути, он и есть печальный вестник, только вот новость у него другого сорта. Стоя в пробке позади контейнеровоза, забитого немецкой мебелью, и арендованного грузовичка для самостоятельных переездов, Льюис не раз и не два возвращался к одному и тому же вопросу: как и почему эти кости оказались на кладбище для домашних животных. Если честно, он не допускал, что Эдам имеет прямое отношение ко всему этому. Более вероятным он считал то, что Эдам пустил в дом какой-нибудь нежелательный элемент или элементы, и за случившееся несут ответственность бродяги или хиппи — в окрестностях Уайвис-холла всегда было много хиппи.
Сам же Эдам, насколько видел Льюис, никогда не проявлял особого интереса к дому. И в этом тоже большая несправедливость. Он воспринимал внезапно свалившееся на него наследство как источник наживы. Когда пришло то письмо, Льюис едва не распечатал его. Почтовый штемпель, старомодный и точный обратный адрес (эсквайр [28]после фамилии, название дома, а также номер улицы) — все указывало на то, что письмо пришло от адвокатской фирмы Хилберта. Просто они ошиблись, только и всего, и отправили его сыну. Или, вероятно, Хилберт оставил Эдаму какую-то мелочь или сувенир…
Эдам еще дрых. Вот это Льюис всегда будет помнить, хотя остальное забыл. Но его охватила такая эйфория, что, вместо того чтобы накричать на сына и сдернуть его с кровати, он просто вошел к нему в комнату и положил письмо на тумбочку. Самое страшное заключалось в том, что за все это время у Льюиса не возникло ни малейшего сомнения в том, что именно он является новым владельцем Уайвис-холла.
Кажется, то была суббота, или Льюис не пошел на работу по какой-то иной причине. В общем, в тот день он был дома. Они с Берил сидели за столом и обедали, обсуждая, как поедут в ближайшее время в Уайвис-холл, чтобы проверить дом. И тут вошел Эдам. В то время, насколько помнит Льюис, он носил длинные волосы и бороду и напоминал, как и многие из его сверстников, какого-то причудливого предсказателя. В сознании Льюиса навсегда запечатлелась картина, как Эдам входит в столовую (вернее, в обеденную зону в гостиной): он одет, естественно, в потрепанные по низу джинсы и тунику без воротника с рисунком из спиралей разных цветов. Впоследствии Льюис жалел, что не съязвил по поводу того, что Эдам так поздно продрал глаза. Нет, он высказался по этому поводу, но добродушно. Господи, до чего же радостно на душе у него было!
— Ты вовремя, остались акриды и дикий мед.
Эдам произнес:
— Просто фантастика — старина Хилберт оставил мне свой дом.
— Да, забавно, — согласился Льюис. — Что он тебе оставил? Свой письменный стол? Ты всегда говорил, что он тебе нравится.
— Я не шучу, он оставил мне свой дом, как-его-там. Невероятно, правда? Я просто в шоке. Если хотите, прочитайте письмо.
Льюис выхватил у него листок. Его начало трясти. Там было четко написано: «…собственность, известная под названием Уайвис-холл в Нунзе, в графстве Суффолк, прилегающие земли…» Нет, это ошибка.
— Они перепутали тебя со мной, сынок, — мрачно сказал Льюис.
Эдам улыбнулся.
— Сомневаюсь.
— Ты сомневаешься? Да ты просто ничего не знаешь. Естественно, Уайвис-холл мой, всегда само собой разумелось, что он будет моим. Произошла путаница, неразбериха с именами, хотя, должен признаться, все это может потянуть на преступную халатность.
— Можешь им позвонить.
— И позвоню. Позвоню им сразу, как только доем.
Но Льюис так и не смог закончить свой обед. Кусок не лез ему в горло. А Эдам ел за обе щеки. Он в неимоверных количествах поглощал хлеб с маслом и ветчиной, заедал это маринованными огурчиками и запивал полпинтой молока. Льюис вышел в холл и позвонил поверенным Хилберта. Тот, кто был ему нужен, еще не вернулся с обеда. Эдам встал из-за стола и сказал, что, наверное, пойдет к Руфусу.
— Ты никуда не пойдешь, — заявил Льюис. — Я запрещаю тебе выходить из дома.
— Что-о? — протянул Эдам и ухмыльнулся.
Берил сказала:
— Эдам, подожди несколько минут, пока все не прояснится.
— Тогда чего он так разволновался, если уверен, что произошла ошибка?
Именно через десять минут, когда Льюиса соединили с нужным поверенным и тот заверил его, что никакой ошибки нет, он начал ненавидеть своего сына. Эдам произнес:
— Ты же не ждешь, что я буду сожалеть о том, что он оставил дом мне, а не тебе. Безусловно, я считаю, что он принял правильное решение.
— Разве ты не видишь, что это вопиющее беззаконие?
Эдам пребывал в радостном возбуждении. Ему хотелось поскорее поделиться с Флетчерами своей новостью. Льюис же кипел от ярости, обиды и потрясения.
— Можно мне взять машину? — спросил Эдам.
— Нет, нельзя! Ни сейчас, ни потом, мое решение окончательное!
Впоследствии Льюис построил схему, с помощью которой долю от Уайвис-холла могли получить все. Схема получилась не идеальной, это было совсем не то, на что он рассчитывал, причем далеко не то, но такой вариант был лучше, чем оставлять дом Эдаму. В конце концов, через неделю Эдам уедет в университет, а завещание еще надо утвердить, и вообще, почему бы ему с женой и Бриджит не ездить в Уайвис-холл на выходные? А Эдам мог бы проводить там летние каникулы. Льюис готов отремонтировать дом на собственные средства. Как-никак это родовое гнездо, и Хилберт наверняка предполагал, что Эдам будет делить его с остальными членами семьи. Они втроем, с Бриджит и Берил, будут ездить в усадьбу на выходные, можно справлять там Рождество. Зачем мальчишке, который еще учится в университете и не имеет никаких карьерных перспектив, зачем такому юнцу, как он, огромное загородное поместье?
— Я хочу продать его, — сказал Эдам. — Мне нужны деньги.
— Продай землю, — предложил Льюис.
— Я не хочу продавать землю. За нее много не выручишь, она сельскохозяйственного назначения. И кому она может понадобиться? — Было ясно, что Эдам уже разобрался во всех аспектах. — Нет, раз уж ты спрашиваешь… — У Эдама не было ни малейшего желания делиться своими планами с родителями. — Раз уж ты спрашиваешь, как только у меня будет время, я поеду туда, осмотрю дом, а потом выставлю его на продажу.
Эдам вернулся в университет. В то лето Льюису казалось, что он на грани нервного срыва. Он строил всевозможные планы, даже самые дикие. Он поедет в Нунз и захватит дом. Если понадобится, взломает дверь. Деревенские поддержат его — разве не они называли его «господин Льюис»? Разве не он законный наследник? Эдам никогда не посмеет силой отобрать у него дом. Со временем его фантазии разрослись до междоусобных войн средневековых баронов. Льюис практически представлял, как, одетый в доспехи и с булавой в руке, открывает массивную дубовую дверь, а Эдам едет верхом на вороном коне с разноцветным чепраком под седлом. Что до реальных действий, он проконсультировался у собственных юристов на предмет того, есть ли возможность оспорить завещание. Они посоветовали ему даже не пробовать. Льюис предпринял еще одну попытку переубедить Эдама, писал ему в университет длинные письма с мольбой согласиться на компромисс. Эдам звонил домой и просил мать повлиять на отца, чтобы тот прекратил трепать ему нервы, ведь у него сейчас сессия. Врач посадил Льюиса на успокоительные и посоветовал съездить куда-нибудь в отпуск.
В середине июня Льюис вдруг сдался. Он снял с себя ответственность за Эдама, Уайвис-холл и память о дяде Хилберте. Вся эта история вызывает у него отвращение, говорил он Берил, она не заслуживает его внимания, зато у него рухнули все иллюзии в отношении человеческой природы. Теперь ноги его не будет в Уайвис-холле, даже если Эдам пригласит его и будет ползать перед ним на коленях.
Когда закончились экзамены, Эдам приехал домой. Переночевал, а потом отправился в Нунз, прихватив с собой Руфуса Флетчера. Вернее, Руфус повез его туда на своей колымаге. Льюис категорически не проявлял никакого интереса. Он полностью игнорировал Эдама, к которому отныне испытывал глубокую, мерзкую антипатию. Если бы несколько месяцев назад кто-нибудь сказал Льюису, что он способен ненавидеть собственного сына, свою плоть и кровь, он бы не поверил. Но сейчас им владело именно это чувство. А быстро выкинуть Эдама из дома он не мог. Через два дня сын вернулся. Он был по горло сыт Уайвис-холлом. Вот так он ценил красивый старый особняк, унаследованный им по неслыханной удаче в девятнадцать лет. Эдам собирался ехать в Грецию с Руфусом Флетчером и подружкой Руфуса, которая звалась «достопочтенной», [29]то есть была дочкой какой-то титулованной особы.
— По идее, человек с таким положением должен разбираться лучше, — сказал Льюис.
— В чем разбираться? — спросил Эдам.
— Ну, в том, что девушке не пристало жить с молодым человеком.
Эдам рассмеялся.
— Ты надолго уезжаешь? — спросила Берил.
— Не знаю. — Они никогда ничего не знают, а если знают, то не рассказывают. Зря Берил утруждала себя вопросом. — Занятия начинаются семнадцатого октября.
— Неужели ты собираешься пробыть в Греции четыре месяца?
— Не знаю. Вполне возможно. Греция большая.
— Будете жить в палатках, как я понимаю. Спать на пляже. — Льюис забыл, что должен быть индифферентным и холодным, просто не мог с собой справиться. — А как же красивый старый дом, за который ты по какой-то непостижимой причине теперь несешь ответственность? Как же он? Пусть гибнет? Пусть у него рушатся мауэрлаты? [30]
— Он не гибнет, — возразил Эдам, глядя ему прямо в глаза. — И я не знаю, что значит «мауэрлат». Я договорился кое с кем из деревенских, что он будет приходить каждый день и проверять, не поселился ли там кто-нибудь. Ну, скваттеры. Там их много бродит по окрестностям.
Льюис понял, что он имеет в виду. Он знал, кого Эдам подразумевает под скваттерами. Нельзя так разговаривать с собственным отцом.
* * *
На краткосрочной парковке у второго терминала Льюису пришлось ездить по этажам, чтобы найти местечко для машины. Он снова вернулся в настоящее, истощив свои грустные воспоминания. Эдам уехал в Грецию на следующий день и появился только в сентябре. Льюис и Берил, естественно, не приближались к Уайвис-холлу; им совсем не хотелось унижаться или, что еще хуже, быть с позором изгнанными оттуда каким-нибудь деревенским мужиком, которому Эдам платил за «пригляд». А где, кстати, Эдам взял деньги, чтобы оплачивать ежедневную проверку Уайвис-холла?
Льюис задал себе этот вопрос, когда, спустившись в лифте, шел по залу прибытия второго терминала. Рейс с Тенерифе должен был приземлиться через пятнадцать минут. На стене висело большое табло; вот оно и покажет, когда самолет сядет. Вокруг толпились встречающие — мужчины, похожие на корпоративных водителей, с табличками, на которых были отпечатаны фамилии или названия фирм, в руках; семьи, ожидающие возращения отца. Была среди них странная старуха в красном плаще, она жевала жвачку. Интересно, подумал Льюис, откуда — из Рима, из Амстердама или с Канар — прилетает тот, кому не повезло жить у нее.
Возможно, надо было сказать в полиции, что в то лето был человек, который каждый день появлялся в Уайвис-холле. Естественно, он не принадлежал к уважаемым членам общества, таким как садовник Хилберта или его домработница; вероятнее всего, это был безработный отщепенец, с которым Эдам познакомился в пабе. Этот человек запросто мог оказаться тем самым лицом, которое совершило преступление, закончившееся ужасным погребением. Полицейских в толпе видно не было. Значит, никого на перехват Эдама не послали, хотя они могут быть в гражданском — как те двое, что похожи на бизнесменов. Наверняка это детективы. Кто еще может ждать у самой загородки в Хитроу в такое время?
Льюиса охватило возбуждение. А вдруг Эдама арестуют до того, как он встретится с отцом? Он представил, как повезет плачущих Энн и Эбигаль к Берил, а потом будет искать Эдаму хорошего адвоката. Эдаму придется признать, что он был неправ, исключительно беспечен, преступно легкомыслен, когда пустил какого-то Тома, Дика или Гарри в Уайвис-холл. Возможно, он откажется называть имена в полиции, но деваться ему будет некуда. На него надавят. В конечном итоге сын вынужден будет признать, что если бы Холл унаследовал отец — чего тот и ожидал, так как имел на это полное право, — ничего этого не случилось бы.
На табло появилось сообщение, что рейс IB 640 с Тенерифе прибыл. К этому моменту Льюис уже глубоко погрузился в фантазию о том, что Эдам обрюхатил какую-то девчонку, потом оставил ее с ребенком в Уайвис-холле, а там ее убил подлый приходящий сторож. Из зоны таможни стали выходить первые пассажиры: две пары средних лет, толпа подростков, очень похожих на студентов, семья с четырьмя детьми и бабушкой, мужчина, выглядевший так, будто пил весь полет, — у него был расстегнут воротник рубашки, с шеи свисал галстук. Детективы, которые оказались вовсе не детективами, поспешили к нему; один пожал ему руку, другой стал хлопать по спине. Вышла женщина, таща за собой большой клетчатый чемодан на колесиках, за нею вышел Эдам, толкая тележку с багажом, Энн, загорелая и уставшая, шла рядом и катила пустую коляску; Эбигаль спала у нее на руках.
По лицу Эдама, когда он увидел отца, можно было изучать процесс формирования отталкивающей эмоции; правда, это было не беспокойство, а скорее раздражение.
Глава 6
Замечательной особенностью человеческого сознания, размышлял Эдам, является то, как оно действует, когда случается плохое. До того, как плохое случается, человек думает, что уже ничего быть не может, что невообразимое уже произошло, а на другом конце — смерть, разрушение, финал. Но тут случается плохое, и человек отшатывается от него, испытывает страшный шок, а потом приходит в чувство. Берет себя в руки, призывает на помощь выдержку и встречает его в лицо. И привыкает. Еще час — и начинает строить планы с учетом непредвиденных обстоятельств. Худшее еще впереди; возможно, оно всегда впереди и никогда не наступит, потому что, если оно наступило, это сразу становится ясно, оно превращается в реальность, и тогда уже ничего не остается, как убить себя. Быстро.
Теперь, когда у него имелась эта возможность, он проанализировал все, что случилось, и разложил перед собой факты. В Уайвис-холле выкопали кости и решили, что это убийство, которое нужно расследовать. Кости, скелеты, тела не захораниваются сами собой. Это факты, и они давно известны ему. В ближайшее время он узнает больше, гораздо больше. Точно одно: теперь он больше не может пользоваться кнопкой «Выход». Она перестала работать. Прогоны, которые она когда-то отменяла, как в определенных программах, не сгинули навсегда, а сохранились на каком-нибудь заброшенном диске, откуда их можно запросто достать.
Эдам сидел у родителей и пил чай. Должно быть, сейчас и происходит полное восстановление данных, и хорошее в этом то, что теперь, возможно, они прогонят его сны. Его подташнивало и знобило, он не чувствовал голода, хотя был страшно голоден, когда сходил с самолета.
Энн сидела рядом с ним на материнском канапе, застланном кретоном, а Эбигаль лежала на клетчатом ковре на полу, сучила ножками и махала ручками. Мать продолжала пихать девочке игрушки, которые не интересовали ее. Эдам вспомнил отрывок из новеллы Джона О’Хары. Он врезался ему в память давно, еще в эпоху Отсемонда: «Обеспечить наибольшую защищенность своему существованию — это первое, унаследовать деньги — это второе, родиться без тяги к спиртному — это третье, найти законную работу, которая заставит напряженно трудиться, — это четвертое, жениться на женщине, которая будет благоприятствовать развитию твоих сексуальных особенностей, — это пятое, примкнуть к какой-нибудь крупной церкви — это шестое, не жить долго». Кроме последнего, сути которого он еще не осознал, и предпоследнего, которое было скорее применимо к Америке, чем к Англии (здесь он примкнул к гольф-клубу), он выполнил все правила. Или за него их выполнили его характер и удача. А Немезида набрасывается на него, как волк — на овчарню.