деньгами; потом ко мне за чемоданом; потом к вам за чемоданом; потом
вы побьете рекорд Лондон - Дувр или Лондон - Фолкстон; потом через
Ламанш и что есть мочи в Марсель, в Гибралтар, в Геную - в любой порт,
откуда можно отплыть в магометанскую страну, где мужчины защищены от
женщин. Стрэйкер. Шутите! Тэннер (решительно). Не верите? Оставайтесь дома. Я поеду один. (Включает
мотор.) Стрэйкер (бежит за ним). Эй! мистер! минутку! стойте! (На ходу прыгает в
машину.)
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Вечер в горах Сьерра-Невады. Отлогие бурые склоны; на
клочках обработанной земли вместо яблонь - масличные
деревья, на невозделанной почве вместо дрока и
папоротника - редкие кактусы. Дальше живописная и
величественная цепь крутых каменистых вершин, порой
обрывающихся в пропасть. Отнюдь не дикая природа, скорее
изысканный горный ландшафт, созданный рукой эстета. Нет
вульгарного изобилия растительности: каменные кручи даже
рождают невольно мысль о бесплодии. Испанское
великолепие и испанская скудость во всем. Немного
севернее того места, где шоссе на одном из перевалов
пересекает туннель железной дороги Гренада - Малага,
находится один из горных амфитеатров Сьерры. Если
встать у открытого конца подковы, то чуть правей, под
обрывом, видна романтическая на вид пещера - на самом
деле заброшенная каменоломня; слева невысокая скала,
откуда хорошо просматривается дорога, огибающая
амфитеатр; ее профиль выровнен с помощью насыпей и
кое-где каменных мостиков. Со скалы наблюдает за дорогой
человек, не то испанец, не то шотландец с виду.
Вероятно, это испанец, потому что на нем плащ испанского
горного пастуха, и, по-видимому, он чувствует себя в
Сьерра-Неваде, как дома; но все же он очень похож и на
шотландца. В лощине, неподалеку от входа в
пещеру-каменоломню, вокруг тлеющей кучи валежника и
сухих листьев непринужденно расположилась группа людей,
как бы позируя в роли живописных бандитов, удостоивших
Сьерру чести служить им красочным фоном. На самом деле в
них нет ничего живописного, и горы только терпят их
присутствие, как лев терпит блох. Английский полисмен
или инспектор попечительства о бедных счел бы их шайкой
бродяг или трудоспособных нищих.
Такое определение не столь уж уничижительно. Всякий,
кому приходилось наблюдать жизнь бродяг или посещать
отделение для трудоспособных в работном доме,
согласится, что далеко не все социальные отщепенцы
пьяницы и нравственные уроды. Кое-кто из них попросту
оказался неподходящим для того класса, в котором
родился. Одни и те же свойства характера из
образованного джентльмена делают художника, а
необразованного чернорабочего могут привести к положению
трудоспособного нищего. Среди обитателей работных домов
многие просто бездельники по натуре; но некоторые попали
туда потому, что у них хватило силы воли пренебречь
социальными условностями (несомненно, отражающими
интересы налогоплательщиков), которые требуют, чтобы
человек жил тяжелым и мизерно оплачиваемым трудом, и,
объявив себя неимущими, отправиться в работный дом, где
на законном основании получать от государства кров,
одежду и пищу, гораздо лучшие, чем он мог бы добыть для
себя сам, и притом с гораздо меньшей затратой усилий.
Когда человек, родившийся поэтом, отказывается от места
в маклерской конторе и голодное существование на чердаке
за счет бедной квартирной хозяйки, друзей или
родственников предпочитает работе, которая ему не по
нутру; или когда дама из общества, потому лишь, что она
дама из общества, любую форму паразитической зависимости
готова принять охотнее, чем место кухарки или горничной,
- мы относимся к ним весьма снисходительно. Такого же
снисходительного отношения вправе требовать
трудоспособный нищий и его кочевая разновидность
бродяга.
Далее: чтобы сделать свою жизнь сносной, человек,
одаренный воображением, должен располагать досугом для
рассказывания самому себе сказок и, кроме того,
находиться в таких условиях, которые поддавались бы
прикрасам воображения. Положение неквалифицированного
рабочего таких возможностей не дает. Мы безобразно
эксплуатируем рабочих; и если человек отказывается
терпеть эксплуатацию, никто не вправе утверждать,
будто бы он отказывается от честного труда. Необходимо
достигнуть полной ясности в этом вопросе, прежде чем
продолжать пьесу; только тогда можно будет наслаждаться
ею не лицемеря. Будь мы людьми разумными и
дальновидными, четыре пятых из нас предъявили бы
государству требование о призрении и разнесли бы в щепы
весь общественный строй, что привело бы к самым
благодатным и оздоровляющим результатам. Если мы этого
не делаем, то лишь потому, что все мы, подобно муравьям
или пчелам, трудимся не рассуждая, в силу инстинкта или
привычки. Поэтому, когда вдруг является среди нас
человек, который умеет и хочет рассуждать и который
вправе сказать нам по кантовской формуле "Если бы все
поступали, как я, мир был бы вынужден перестроиться
заново и уничтожить рабство и нищету, существующие лишь
потому, что все поступают, как вы", - отнесемся к этому
человеку с уважением и серьезно призадумаемся, не
последовать ли его примеру. Таким человеком является
трудо-способный, мысле-способный нищий. Будь это
джентльмен, всяческими усилиями добивающийся пенсии или
синекуры, никому бы и в голову не пришло осудить его за
то, что при альтернативе - жить ли за счет общества или
позволить обществу жить за твой счет - он решил, что
глупо выбирать из двух зол то, которое для тебя лично
является большим.
Поэтому мы можем без всякого предубеждения отнестись к
бродягам Сьерры, чистосердечно признав, что у нас и у
них одна цель: быть рыцарем удачи, и что разница в
положении и методах лишь дело случая. Быть может, одного
или двух из этих бродяг было бы целесообразно умертвить
- без всякой злобы, самым мягким и гуманным способом,
потому что среди двуногих, как и среди четвероногих,
встречаются такие, которых опасно оставлять на свободе
без цепи и намордника, и несправедливо заставлять
других людей тратить свою жизнь на то, чтобы сторожить
их. Но так как у общества не хватает духу для этой
разумной меры и после поимки оно лишь суеверно
подвергает их искупительному ритуалу пыток и унижений, а
затем отпускает готовыми нарушать закон с удвоенной
энергией, то нет ничего дурного в том, что они свободно
бродят и в ущельях Сьерры, под началом предводителя,
который, судя по его внешнему виду, вполне способен, в
случае надобности, приказать, чтобы их пристрелили.
Предводитель этот сидит сейчас в самом центре группы, на
обтесанной каменной глыбе; это высокий крепкий человек с
характерным крючковатым носом, черными блестящими
волосами, остроконечной бородкой, закрученными кверху
усами. Его сходство с Мефистофелем, несомненно,
искусственно подчеркнуто, но тем не менее производит
известное впечатление,быть может оттого, что сама
природа здесь оправдывает рисовку, неуместную где-нибудь
на Пикадилли, быть может, благодаря налету
сентиментальности, характерному для этого человека и
придающему ему то особое изящество, при котором только и
простительна нарочитая живописность. В его взгляде и
усмешке нет ничего диковатого; у него звучный голос и
находчивый ум; и он кажется самым сильным из всей
компании - даже если в действительности это и не так. Во
всяком случае, он лучше всех упитан, лучше всех одет и
лучше всех умеет себя держать. Его английская речь не
вызывает удивления, несмотря на испанский ландшафт, так
как за исключением одного несомненного француза и одного
человека, в котором можно угадать спившегося матадора,
все здесь американцы или выходцы из лондонского
простонародья; поэтому в стране плащей и сомбреро они
расхаживают в поношенных макинтошах, шерстяных кашне,
котелках и грязных желтых перчатках. Лишь немногие
подражают в одежде начальнику, в чьем сомбреро с
петушиным пером и пышном плаще, ниспадающем до высоких
сапог, нет решительно ничего английского. Все безоружны,
те, у кого нет перчаток, держат руки в карманах, в силу
национального убеждения, что ночью под открытым небом
легко схватить простуду. (Вечер такой теплый, что
лучшего трудно и пожелать.) Большинству из членов этой
компании на вид лет тридцать с небольшим. Старше только
пьяница-матадор и еще низенький близорукий человек с
рыжими бакенбардами и испуганным взглядом мелкого
коммерсанта, запутавшегося в делах. У него одного на
голове цилиндр, отсвечивающий в закатных лучах сальным
блеском какого-то грошового патентованного средства для
обновления шляп, которое, по-видимому, часто
применяется, но всякий раз лишь приводит объект в еще
более плачевное состояние; долгополое коричневое пальто
с бархатным воротником имеет довольно сносный вид;
костюм дополняют целлулоидный воротничок и манжеты.
Очевидно, в этом сообществе ему принадлежит роль
почтенного лица; лет ему, должно быть, за сорок, даже за
пятьдесят. Он занимает крайнее место справа от
предводителя, напротив троих мужчин в ярко-красных
галстуках, расположившихся слева. Из этих троих один
француз. Двое других - англичане: один завзятый спорщик,
мрачный и упрямый; другой сварливый и шумный субъект.
Предводитель великолепным жестом закидывает конец плаща
на левое плечо и встает, готовясь произнесли речь. Его
встречают аплодисментами, что, несомненно, доказывает
его популярность как оратора.
Предводитель. Друзья и коллеги бандиты! Я хочу сделать заявление настоящему
собранию. Вот уже три вечера мы занимаемся обсуждением вопроса о том,
кому в большей мере свойственна личная храбрость - анархистам или
социал-демократам. Мы весьма детально разобрали принципы анархизма и
социал-демократии. Интересы анархизма умело защищал наш единственный
анархист, который, кстати, не знает, что такое анархизм...
Общий смех.
Анархист (вставая). Предложение к порядку, Мендоса .. Мендоса (твердо). Нет уж, дудки! Ваше последнее предложение к порядку заняло
полчаса. И потом - ведь анархисты отрицают порядок. Анархист (кротко, вежливо, но настойчиво; это и есть почтенного вида пожилой
человек в целлулоидном воротничке и манжетах). Это грубое заблуждение.
Я могу доказать... Мендоса. К порядку, к порядку! Прочие (кричат). К порядку, к порядку! Садитесь! Слово председателю! Долой!
Анархиста принуждают замолчать.
Мендоса. С другой стороны, в нашей среде имеются три социал-демократа. Они
не в ладах между собой, и нам здесь были предложены три различные и
несовместимые социал-демократические теории. Трое в ярко-красных галстуках. 1-й. Господин председатель, я протестую.
Пристрастное освещение. 2-й. Ложь! Я этого никогда не говорил. Будьте
честны, Мендоса. 3-й. Je demande la parole. C'est absolument faux!
C'est faux! faux!! faux!!! Assas-s-s-s-sin!!! [Я требую слова Это
чистейшая ложь! Ложь! Ложь! Караул! (франц.)] Мендоса. К порядку, к порядку! Прочие. К порядку, к порядку, к порядку! Слово председателю.
Социал-демократов принуждают замолчать.
Мендоса. Мы здесь, конечно, относимся терпимо к любым взглядам. Но в конце
концов, друзья, большинство из нас не анархисты и не социалисты, а
джентльмены и христиане. Большинство. Слушайте, слушайте! Верно. Правильно. Шумный социал-демократ (отбиваясь от попыток заставить его замолчать).
Никакой вы не христианин. Вы жид, вот вы кто! Мендоса (с уничтожающим великодушием). Друг мой, я - исключение из всех
правил. Совершенно верно: я имею честь принадлежать к еврейской нации;
и когда сионистам понадобится глава, чтобы вновь объединить наш народ
на его исторической родине в Палестине, Мендоса не последним предложит
свои услуги.
Сочувственные аплодисменты, крики: "Слушайте, слушайте"!