За размышлениями он не заметил, как приехал в Шатле. На улице смеркалось, на крышах, терзаемые северным ветром, скрежетали флюгера. Там и тут масляные фонари открывали свои мутные глаза, освещая пустую площадь. Папаша Мари бодрствовал, Бурдо еще не появлялся. Николя спустился в мертвецкую и отрезал от куртки незнакомца кусочек ткани, изготовленной, по предположениям Семакгюса, в Англии. Его портной, проницательный мэтр Вашон, сумеет вынести точный вердикт. Развернув труп незнакомца, он вгляделся в бледное лицо; после воздействия соли и холода оно казалось совсем усохшим. Он порадовался, что художник успел нарисовать с усопшего портрет, где тот выглядел как живой. Затем он бросил взор в зал, где лежали неопознанные трупы. Два тела мужчин неопределенного возраста и несколько пар рук и ног, очевидно, выловленных из реки; разрозненные члены происхождением своим явно обязаны анатомическим занятиям. Завтра безутешные семьи придут сюда в поисках пропавших родных.
Внезапно внимание его привлекли прислоненные к стене заплечные корзины из ивовых прутьев. Он подошел и с ужасом обнаружил четыре трупика новорожденных младенцев; тела их, словно высосанные изнутри, напоминали утробные плоды, что хранятся заспиртованными в кабинетах редкостей. Он вспомнил случайную встречу, случившуюся два года назад по дороге в Вену. В Витри-ле-Франсуа они решили подкрепить силы в трактире «Золотой лев». В общем зале ужинал какой-то человек. На следующий день Николя увидел, как незнакомец вскинул на плечи ивовую корзину, проложенную внутри матрасиком: в корзине лежали новорожденные младенцы. Прежде чем уложить младенцев в корзину, он дал им пососать молока через уголок носового платка, намоченного в чашке с молоком. По непонятным причинам эта картина долго преследовала его. Поднявшись наверх, словно Орфей из ада, он спросил папашу Мари, откуда взялись трупики младенцев.
— Ты что, не знаешь? — проворчал он. — Это младенцы, найденные на церковных папертях или на порогах монастырей. В провинции для них нет приютов, вот их и отправляют в Париж. Кругом столько нищеты, что иногда для матерей это единственный выход… Этих доставили из Лотарингии. Доверенные всадникам, они не выдержали путешествия. По такой-то погоде! Они умерли в дороге. Снег. Из шестерых выжили всего двое.
— А тот, кто их доставил?
— Его арестовали по приказу господина Ленуара. Приют для подкинутых младенцев переполнен. Говорят, каждый год в Париж приносят две тысячи сосунков. Король приказал навести порядок и оставлять подкидышей в провинции.[22] Все это очень печально. Я никогда не помню тех, кто лежит там, внизу… но тут… Интересно, того, кто принес их, долго продержат?
— Посмотрим… я тебе сообщу.
В фиакре видения прошлого вновь обрушились на Николя. Пред взорами предстала церковь в Геранде и саркофаг семейства Карне с вытянувшимися во весь рост каменными статуями на крышке; в сыром зимнем воздухе гранитный камень саркофага источал слезы. Неужели его просто подкинули? Не может быть, все было сделано так, чтобы каноник Ле Флок нашел его! Внезапно его охватила тоска по матери. Кто была она? Может, она еще жива? А знает ли она, что он жив? Документы, представленные Изабеллой для приема Луи в пажеский корпус, свидетельствовали, что оба родителя Николя принадлежали к дворянскому сословию. Но, если говорить честно, какая ему разница? Как ни посмотри, он оплатил свое прошлое. И он ощутил прилив благодарности к Антуанетте за то, что она не бросила Луи…
На улице Монмартр бодрствовала только Катрина. Выглянув из кухни, она живо поинтересовалась, ел ли он вообще. Узнав, что сегодняшний день он жил на вчерашнем ужине, она разбушевалась и стала грозить ему самыми страшными карами, ежели он не станет регулярно заботиться о собственном теле.
— Хозяин здет тепя, — прибавила она, громыхая горшками и ложками. — Он хочет, чтопы тебе бодали наверх, ибо, как он и бредболагал, ты вернулся с бустым зелудком!
— А что у нас сегодня на ужин?
— Ты заслужил только суб из ворон, который я когда-то варила звоим золдатикам накануне зражений! Но сегодня осталось еще немного суба бод черебаху, хотя для тепя это злишком польшая роскошь!
— И это все?! — шутливо возмутился Николя.
— Зними треуголку, когда разгофариваешь з дамой!
Она отвесила ему щелчок, от которого он едва успел увернуться.
— На второе омлет а-ля Селестина.
— То есть?
— С кусочками мазла из Ванва; он восстановит твои силы. Пирожки з телячьим рупцом. Плюдо ребы бод зоусом пешамель с горчицей и немного мармелада на сладкое. А ботом — зпать! Тебе очень нужен зон.
Только сейчас он почувствовал, как он проголодался, — ведь он с раннего утра на ногах, большую часть времени провел в дороге, а вокруг сырость и холод… Продолжая ворчать, Катрина помогла ему стянуть сапоги, и он всунул ноги в старые разношенные башмаки, которые обычно надевал дома. Тихо поднявшись наверх, он увидел перед собой картину, немедленно вытеснившую все треволнения сегодняшнего дня. Стоя перед своим любимым креслом и налегая телом на партитуру, Ноблекур раскачивался в ритме музыки, в то время как пальцы его порхали над дырочками старой флейты из слоновой кости. Серебряный подсвечник, освещавший репетицию, отбрасывал на стены прыгающую тень почтенного магистрата. Любопытные Сирюс и Мушетта сидели рядышком, наблюдая, но не за движениями Ноблекура, а за его тенью, и их головки симметрично раскачивались в такт менуэту. Николя понял, что почтенный магистрат, не желая напрягать дыхание, двигал телом в такт своей партии. Нечаянный скрип половицы нарушил очарование трогательной сцены. Сирюс радостно затявкал, виляя хвостом, а Мушетта, изогнув спинку, сначала потерлась ею о ножку стола и только потом, издав влюбленное урчание, прыгнула к Николя. Она вскочила к нему на плечи и тотчас с мурлыканьем разлеглась.
— Какая гармония! — воскликнул Николя со смехом. — Соната для поперечной флейты, в мажорной тишине! А какая внимательная публика!
— Мой дорогой, не смейтесь, это моя ежевечерняя репетиция. Движение к недостижимому совершенству подобно пути на голгофу. Вы знаете, что помимо постановки пальцев звуки образуются посредством вибрации воздушной струи; прибавьте к этому большее или меньшее сжатие губ и их расположение по отношению к кромке мундштука, да еще необходимость разбирать партитуру… Надо иметь три головы, как Цербер!
— А что это за мелодия?
— О! «Подарок Изиды» Нодо[23], песенка почтенного братства вольных каменщиков.
Осторожно разобрав инструмент, он бережно сложил все части его в обитый бархатом футляр.
— Однако, староста прихода Сент-Эсташ поощряет масонские выдумки!
— Именно так, господин бретонский святоша. Помнится мне, раньше и вас самих…
— Разумеется! Этот слух с легкостью объяснил завистникам причины и покровительства Сартина, и моего быстрого возвышения.
Вошла Катрина с серебряным подносом, где высилась стопка тарелок, лежал хлебец и стоял оловянный кувшинчик.
— Николя, я налила тепе звежего сидру.
Под завистливыми взорами хозяина дома Николя набросился на ужин. Мушетта спрыгнула на ручку кресла и, опершись обеими лапками на левую руку хозяина, скорчила просительную мордочку.
— Вы только посмотрите, какая пантомима! — воскликнул Николя. — Неужели плутовка готовится в актрисы? А я похож на покровителя кошек?
Утолив первый голод, Николя рассказал Ноблекуру, что ему удалось сделать за день, умолчав о встрече с Эме д’Арране. Продолжая кидать вожделеющие взоры на расставленные перед Николя блюда, бывший прокурор слушал внимательно, однако стоило комиссару зазеваться, как он немедленно стащил и бросил в рот кусочек айвового мармелада. Затем Ноблекур надолго умолк и, бормоча себе под нос, задумчиво то закрывал, то открывал глаза. Неожиданно он вытащил из-под себя измятый номер «Журналь де Пари».[24]
— Отсюда изъяли хронику происшествий, — промолвил он, нарушив молчание. — Номер подвергли цензуре.
— Не удивлен. Парламент и судья по уголовным делам вечно жалуются, что газетчики искажают их сообщения. Вместо того чтобы просто опубликовать текст постановления о вынесении смертного приговора, этот листок решил напечатать показания осужденного со множеством подробностей, взятых из секретных протоколов. Подобные статьи только вносят смуту в народ!
— В конце концов, приговор был приведен в исполнение. А если бы подлинные протоколы удалось извлечь на свет божий до вынесения приговора, дело могло бы принять иной оборот.
— Газетчики должны излагать дело так, чтобы суть его была понятна всем…
— Похвальное намерение, тем более что те, кто читает газеты, принадлежат, без сомнения, к наиболее просвещенной части публики.
— …но вряд ли уместно облекать сухие судебные постановления в велеречивые отвлеченные рассуждения.
— Возможно. Раскрывая для публики скрытую сторону судопроизводства, она превращает ее во всеобщее достояние и делает мишенью для обсуждения.
Господин де Ноблекур закрыл глаза, и Николя решил, что он заснул. Сегодня он с трудом следил за извилистым путем мыслей почтенного магистрата.
— Дорогой Николя, когда мне было двадцать лет, отец отправил меня в долгое путешествие по Европе. В Неаполе я слушал дебютное выступление кастрата Фаринелли, исполнившего короткую партию в опере «Анжелика» композитора Порпора. Было это, кажется, в 1720 году. Вы даже представить себе не можете, какие роскошные костюмы, а какие голоса… Бархатные платья, волны сверкающего золотом шелка, высоченные каблуки, головокружительные прически. Позднее, в Милане, в 1726 году, во время своего второго путешествия в Италию, я снова слушал оперу. Но теперь на сцене был только он, его голос затмевал все вокруг него. Ах, какой голос!
Николя спрашивал себя, куда ведут замысловатые извивы мыслей Ноблекура. Каждый раз, когда бывший прокурор сворачивал в сторону, он терялся в догадках: что это, свободный, ничем не сдерживаемый полет мысли или же прозорливый ум Ноблекура, вдохновленный образами и идеями, специально двигался по касательной?
— И куда нас привели кастраты?
В удрученном взоре Ноблекура промелькнула лукавая усмешка.
— Драгоценности, цветы и пурпур притягивают взоры, а скромное очевидное смиренно хранит тайну. Вы понимаете меня?
Не получив ответа, старый магистрат заволновался.
— Ну, давайте, взбодритесь же! — раздраженно и настойчиво произнес он. — Возьмите себя в руки. Приведите в порядок себя и свои действия. Вас, при невинном попустительстве королевы, втягивают в дело, где вполне могли обойтись без вас. Но вас заставляют за него взяться, потянув за самую чувствительную ниточку. Зная вас как верного слугу трона, они понимают, чем вас приманить. Признайтесь, вы никогда не получали выгод от своей преданности. Всейзнайка Сартин ни словом не обмолвился о гораздо более важном деле, которое вы расследуете, и вас это совершенно справедливо удивляет. И не бойтесь делать выводы. Не упирайтесь только в одно дело: продолжайте потихоньку расследовать таинственную смерть загадочного узника. Перед вами жертва, которую, в сущности, убили дважды, а перед смертью непонятным образом заточили в не подходящую для ее приговора тюрьму. Следовательно, кому-то очень надо, чтобы вы не докопались до истины, а значит, вы столкнулись с делом государственной важности. О, разумеется, вы, следователь по особо важным делам, вы вправе бросить след! «Разбейте вдребезги мои справедливые сожаления!»[25] Не думаю, что вы сдадите позиции. Так «вперед же, играйте гордо, трубы!!!»[26]
И Ноблекур в едином порыве схватил хищной рукой огромный лимонный цукат и стремительно заглотил его под укоризненным взором Сирюса: тот уже несколько минут потихоньку придвигал к нему лапу.
Николя по-прежнему был задумчив.
— Вас еще что-то беспокоит?
— Сегодня ночью Луи встречался с матерью. Она в Париже проездом и просила его ничего мне не говорить.
— Но он все же рассказал?
— Да… и я хочу ее увидеть.
— Никто не смеет вас отговаривать или давать советы. Однако не забывайте… Не следует подносить паклю к тлеющей жаровне.
— Вы знаете, как прошла наша последняя встреча в Версале…
— Знаю, и это многое объясняет. Пусть ночь дарует вам совет.
Вторник, 11 февраля 1777 года.
Проснувшись очень рано, Николя быстро вышел из дома; на улице царили мрак и холод. И хотя мороз крепчал, Николя решил отправиться на улицу Бак пешком, перейдя Новый мост, и дальше, набережной левого берега. Антуанетта Годле, в прошлом Сатин, уступив свою модную лавку паре галантерейщиков, сохранила за собой комнатку на антресольном этаже; пока она жила в Лондоне, комнатка пустовала. Добравшись до места, он так уверенно прошел мимо привратника, что тот не решился его расспрашивать. Поднявшись на антресольный этаж, он на миг остановился, вновь охваченный сомнениями. Правильно ли он поступает, нарушая покой Антуанетты, вторгаясь в ее жизнь, которую она по его же предписанию ведет вдали от него? Или она сама захотела уехать? Наконец, убедив себя, что отцовские чувства оправдывают его поведение, он с легким сердцем взял в руку дверной молоток. Несколько минут ожидания показались ему вечностью. Наконец дверь приоткрылась, и он увидел Антуанетту. Узнав его, она зажала рукой рот, сдерживая рвущийся наружу вскрик, отступила, словно намереваясь пуститься в бегство, и неожиданно расплакалась, окончательно смутив Николя. Впрочем, волнение не помешало ему заметить догоравшую в камине кипу бумаг. Продолжая плакать, она судорожно обняла его. Чувствуя, как сильно бьется ее сердце, он вспомнил, как давным-давно в Геранде держал в руках трепещущее тельце ласточки, случайно залетевшей к нему в комнату. Однако как изменилась Антуанетта! Ни от милой простушки его юности, ни от пансионерки «Коронованного дельфина» не осталось и следа. Он видел перед собой соблазнительную женщину, чья внешность за годы разлуки приобрела неизъяснимое благородство. Легонько оттолкнув ее, чтобы получше рассмотреть, он без слов заключил ее в объятия. Охваченный пробудившимся желанием, он отнес ее на кровать и там, прижимая к себе прежнее и одновременно совершенно новое тело Антуанетты, вновь обрел свою юность. Оба с равным пылом предались заново обретенной страсти.
Потом настало время смирить чувства и многое рассказать друг другу. В Лондоне ее лавка располагалась в одном из наиболее многолюдных пассажей, и торговля ее процветала. Она сказала, что поддерживает связи с парижскими модными торговцами, и в частности, со знаменитой госпожой Бертен, что в английской столице лавку ее посещают высокородные клиенты. Ее речь, ставшая, по сравнению с прежней, грамотной, выверенной и изысканной, кружила ему голову. Она была счастлива повидаться с Луи: он стал таким красивым! Но она никак не могла поверить в блестящее будущее, какое сулит ему его положение и имя. Он поблагодарил ее за великодушие, она опять расплакалась, и он, как и семнадцать лет назад, когда они встречались у нее в каморке под крышей, стал утешать ее, нежно гладя по голове. Он, наконец, понял, что она значит не только для него, но и для всего рода Ранреев: в его и ее сыне воплотилось будущее этого рода.
— Я должен просить у тебя прощения. Тогда, в Версале, я был груб…
Она не позволила ему договорить.
— Замолчи! Я страдала, но я тебя простила. Ты не можешь быть жесток. Я все поняла, все!
Приблизился час прощания. Антуанетта исчезла в будуаре. Одеваясь, Николя заметил в углу комнаты груду тюков и узлов. На надписях значилось имя миссис Элис Домби, без сомнения, английской клиентки Антуанетты. Особенно его заинтересовал загадочной формы кожаный футляр: на нем стоял адрес и имя знакомого ему английского поставщика. Не развивая мысль дальше, он на всякий случай отметил этот факт. Выйдя к нему в дорожном платье, мать Луи снова расплакалась и не захотела, чтобы он провожал ее до почтовой кареты, отбывавшей с улицы Фоссе Сен-Жермен л’Осеруа в направлении Булони.