- Мортейль попросит у вас прощения. Он послушается меня, положитесь на это. Обещайте мне, что не будете драться!
Он не успел даже произнести слов:
- Мой милый друг!
И он корчился под ее пальцами, разочарованный и испуганный.
- Не настаивайте на этом, - пробормотал он, наконец. - Герцогиня, я чувствую, что мог бы уступить вам. Но это была бы моя первая уступка в таком деле, и я раскаивался бы в этом весь остаток своей жизни!
Ей вдруг стало стыдно, она выпустила его руки.
- Вы правы. Это было неправильное побуждение с моей стороны.
- Вот видите! - воскликнул он. Он весело прыгнул в сторону; потирая себе руки и размахивая ими.
- Еще раз! Это тридцать третья. Глупо гордиться этим, правда? Но я не могу иначе. И еще одно радует меня. Он хотел рассердить меня, не правда ли, и назвал меня пиратом. Почему он не попрекнул меня моими летами? Такому остроумному молодчику приходят в голову всякие вещи. Он мог бы сказать: "Если бы меня не удерживало уважение к возрасту" и так далее - это известная штука. Ну, и вот, это не пришло ему в голову! И поэтому я уже почти не сержусь на него. Я буду драться с ним только потому, что это доставляет мне удовольствие!
В это мгновение он столкнулся с Нино. Мальчик дрожал от сдержанного воодушевления. Его взгляды вылетали из-под высоких дуг бровей, как юные гладиаторы; он тихо и твердо попросил:
- Возьмите меня с собой!
- Почему бы и нет?
- Нет, нет! Не берите его! - крикнула Джина, но смех Сан-Бакко заглушил ее слабый голос.
- Теперь мы должны поупражняться! - приказал он. - Идем, вот твой флорет.
И он опять дал ему трость из слоновой кости. Они стали фехтовать.
- Вперед! - командовал Сан-Бакко. - Другие сказали бы тебе: ждать, подпустить противника к себе; я говорю: вперед!
- Не берите его, - повторила Джина еще тише. Но сейчас же у нее вырвалось:
- Как это красиво! Почему это два человека, выставляющие вперед одну ногу, вытягивающие назад левую руку и вперед правую и скрещивающие две трости, - имеют такой смелый и благородный вид!
Герцогиня сказала:
- Вы знаете, что это за трости? Это скипетры старых придворных шутов. Двое из этих крошечных созданий, которые прокрадывались по лестничкам с плоскими ступеньками в свои низкие каморки, и которым время от времени было позволено мстить знатным и могущественным за свое жалкое, презренное существование злыми шутками, - двое из них, быть может, когда-нибудь дрались этими тростями. Но теперь...
Она докончила торжественно, и Джина почувствовала страсть в ее словах:
- Но теперь ими делают нечто прекрасное, как вы сказали, синьора Джина, - нечто смелое и благородное!
- Нет, я не хочу больше думать о Проперции, - крикнула она себе. - Весь вечер я чувствовала над собой ее руку. Разве я не начала подозревать самое себя? Теперь я хочу сидеть подле этой кроткой мечтательницы и быть счастливой, как она.
- Синьора Джина, я все больше убеждаюсь, что видела вас когда-то - нет, слышала. Ваш голос знаком мне. Мне все вспоминаются какие-то обрывки слов... подождите... Нет, я опять забыла.
- Я не знаю, - ответила Джина. - Я не говорила, кажется, ни с одним человеком.
- Ах, все-таки, вспомните ночь: почти такую, кажется мне, как эта, несколько взволнованную, немного душную и тревожную, - потому что я сознаюсь вам, эта дуэль немного тревожит меня... и не одна она. Словом, если бы я только знала... Милая синьора Джина...
Она схватила Джину за руку.
- Вы счастливы?
- Да. Но это было не всегда так: - если вы знали меня прежде, это должно быть вам известно.
Она думала:
"Что с этой прекрасной женщиной? Она дрожит. Ее лицо должно было бы быть солнцем для всех нас, а теперь я вижу на нем страдание и чувствую сожаление к ней. Чтобы сказать ей успокаивающее?"
- Слушайте, герцогиня. Судьба проста и справедлива, верьте этому. Я обязана ей своим спасением. Я была замужем за помещиком, жившим в окрестностях Анконы, сельским бароном, который пьянствовал, проигрывал мое состояние, предпочитал мне горничных. Он обращался со мной ужасно, в то время, когда я должна была подарить ему ребенка. И я умирала от страха и отвращения при мысли, что ребенок может быть похожим на него. Я представлялась больной, чтобы не быть принужденной видеть его багровое небритое лицо с узкими губами и низким лбом, выражавшим жестокость. На каких более красивых чертах мог покоиться мой глаз? В нашем глухом углу была только одна прекрасная вещь: маленькая церковь, находившаяся в ста шагах от нашего дома. Ее стены были покрыты фигурами, совсем маленькими смеющимися ангелами. Там была и картина, мальчик с золотыми локонами, в длинной, персикового цвета одежде. Он протягивал левую руку назад, двум женщинам в светло-желтом и бледно-зеленом. В правой руке он держал серебряную лампаду и освещал ею спрятавшийся во мраке сад... Что с вами, герцогиня?
- Ничего. Теперь мне легче. Благодарю вас.
Теперь она знала, кто такая была Джина.
- Рассказывайте дальше, пожалуйста.
- Из-за этого мальчика я стала набожной и не пропускала ни одного богослужения. Я приходила и ночью. Дверь церкви...
- С вырезанными на ней головками ангелов, - дополнила герцогиня.
- Не запиралась, - продолжала Джина, погруженная в воспоминания. - Я проскальзывала в нее, вынимала из-под плаща маленький фонарь и ставила его на балюстраду перед приделом, в котором он шествовал по своему темному пути. Я со страхом и ожиданием открывала фонарь, и узкий луч света падал на его лицо и на крупные, загнутые на концах локоны. Я опускалась на колени перед ним и стояла так часами. Я старалась глубоко и всецело проникнуться его чертами. Когда я на рассвете кралась домой, на душе у меня было так же сладко и бодро, как сладко и бодро было его лицо...
У моего мужа, который видел в своем доме чуждого своей породе ребенка, явилось подозрение. Один из слуг рассказал ему про мои ночные уходы. Он мучил меня, но я молчала. Он никогда не открыл бы правды; ведь сам он смотреть на картину был не в состоянии. В конце концов, он заподозрил одного из своих собутыльников и погиб пьяный в драке.
- Вы простили ему? - спросила герцогиня.
- Я простила ему и не жалею его.
- Попал! - опять крикнул Сан-Бакко.
- Стой! После такого удара ты не двинешься с места, говорю тебе!
Старик и мальчик в последний раз скрестили трости. Герцогиня смотрела на них молча, с нежным волнением. Они подошли к ней, взявшись за руки. Дверь на террасу была теперь завешена, комната закрыта, полна теплого света и охраняема Палладой. Герцогиня чувствовала, как ее окутывает и глубоко успокаивает счастье этих трех людей. У бледной Джины оно было тихое и мечтательное, у фехтовальщиков сверкающее и бурное.
Обед был готов, они перешли в столовую.
- Сначала шла деревенская стена, - вдруг сказала герцогиня. - На ней были нарисованы Страсти Господни. Там, где она кончалась, несколько в стороне от своей колокольни, стояла маленькая восьмиугольная церковь; за ней открывалась длинная цветущая аллея из лип и каштанов. На дорожке играли падавшие сквозь листья пятна света от восходящего месяца, а в конце ее стоял белый дом.
- Что это? - пробормотала Джина. - Откуда вы знаете?
- Сейчас.
Она заговорила торопливее:
- Я пошла по молчаливой, зачарованной месяцем аллее к белому дому. Флигеля выдавались под прямым углом, главное здание, широкое и одноэтажное, вырисовывалось на сером фоне сумерек, дорожка, ведшая к нему, постепенно поднималась, сверкая в лунном свете. В треугольной тени от деревьев вспыхнуло красным светом окно. Оно открылось, какая-то женщина сказала мне глухим голосом что-то такое милое.
- Это были вы! О, это были вы! - пробормотала Джина, глядя прямо перед собой.
- Эта была одна из решающих ночей моей жизни, - сказала герцогиня. Бегство и приподнятое настроение привели меня к вам, синьора Джина, и в темноте я заметила, что увозила с собой друзей... Скажите мне только одно.
- Что же?
- Мальчик и обе женщины: я сейчас же почувствовала, что я одна из них: теперь я знаю, что другая - вы. Но куда светит нам его слабая лампада? Что лежит за мраком?
- Искусство! - ответила Джина; ее голос дышал пламенным убеждением. Она смотрела подруге в глаза. Герцогиня улыбнулась; ее улыбка была так горда, что Джина не заметила, сколько в ней было скорби.
- Я надеюсь на это - от всей души!
V
Герцогиня поспешила к Сан-Бакко: она получила известие, что он тяжело ранен. Но перед его дверью она должна была остановиться: из нее выскользнул Нино, торжественный, с почтением перед собственным великим переживанием в глазах.
- Он ранен в лицо. Флорет попал ему в рот и вышел обратно через щеку.
- В каком месте, Нино?
- Здесь. Я не знаю, как называет все это доктор. Я узнаю.
- Нино, ему плохо?
- Очень плохо, - твердо сказал мальчик, подавляя рыдание.
- Мне нельзя войти?
- Не думаю. Нет. Там два врача. В... я не знаю, там, где они дрались, не было врача. Поэтому он потерял много крови. Кроме того, там сестра милосердия, и еще какой-то человек, который раздел его и уложил в постель. Врачи делают перевязку. Он без сознания.
- Зачем входить? - тихо сказала она. - Это бесполезно.
И она подумала. "Как бесплодно все, что я делаю. Как бесплодна я сама. В сущности, он дрался из-за меня. Это лучшее, что у меня было. Он умрет".
- Поди к нему ты, Нино, - сказала она. - Тебя они не прогонят.
- Они и не увидят меня, я так ловок.
Она вернулась домой и заперлась у себя в безутешной скорби.
- Он умрет. Однажды меня уже покинули так внезапно; Проперция сделала это, но она оставила меня под охраной богини. Богиня дала мне в руки мою жизнь, как драгоценную чашу. Мне кажется, что ее блеск померк, а ее чистота изрезана запутанными знаками.
Через три дня она оправилась и снова пошла туда. Это было утром, морской ветер приносил прохладу, веселый звон раздавался по городу. Нино сказал ей:
- Вам нельзя войти. Сегодня у него с утра жар.
- Может быть, на минуту? - кротко спросила она.
- Его не должен видеть никто, кроме меня и сестры, - важно объявил он. Но вдруг взволновался:
- Это огорчает вас? - воскликнул он. - О, этого не должно быть. Для вас, конечно, сделают исключение. Жар у него маленький. Подождите, я спрошу.
- Оставь, я не хочу. Это повредит ему.
- Но зато, - горячо сказал он, - я сегодня могу повторить вам все, что сказал о ране врач. Она не так опасна, как казалось по виду. Флорет соскользнул с первого правого резца, скользнул вдоль зубов и вышел на под правой ушной железой сквозь жевательные и лицевые мускулы. Понимаете?
- Так он очень изуродован?
- Конечно. Голова вся перевязана. Не видно почти ничего, кроме глаз. Молоко и бульон он должен пить через рожок. Говорить он не может... Но у него есть грифельная доска, - подождите минутку.
Он посмотрел на нее, на ее печальное лицо. Затем скользнул в комнату больного. Через несколько секунд он опять стоял перед ней, весь красный. Он вытащил из-за спины грифельную доску. Она прочла:
"Кровопускание не помогло. Я прошу позволения продолжать любить вас. Ваш Неизлечимый".
Внизу было что-то стерто, но от грифеля остались следы. Она разобрала:
- Я тоже. Нино.
И перед этим двойным признанием в любви она затихла, и глаза ее стали влажны от горячих слез.
* * *
Несколько дней спустя ей позволили войти к нему. Она остановилась у двери.
- Вас странно укутали, милый друг, - пробормотала она и прибавила громче:
- Но я вижу ваши глаза и знаю, что вы очень сильны и очень счастливы.
"В самом деле, - почти с изумлением думала она, - этих глаз не окутывает ни один из тех покровов, которые в нынешнее время делают туманными почти все взоры, даже самые здоровые, и уносят их далеко от непосредственной действительности. Его глаза широко открыты жизни; мне кажется, я понимаю это впервые только теперь. Жизнь бросила в эти открытые голубые огни все свои картины, даже отвратительные, даже постыдные, - но в них не образовалось шлака".
- Вы изумительно молоды.
- И сделал порядочную глупость. Драться с человеком, у которого кровь лягушки, и который не дает даже подойти к себе! Ах, герцогиня, сознаюсь вам, я полагаюсь только на первый натиск, не на искусство. Я рубака, вы знаете меня. Я всегда рубил направо и налево; куда-нибудь я да попадал; но и в меня почти всегда попадали. И все-таки я имею за собой значительные удары. Раз...