- Не приходите в такое возбуждение.
- Бросили жребий, где кому стоять. Мне досталось более низкое место. Мой противник пытается нанести мне удар в голову. В первый раз я отскочил в сторону, во второй - отбил квинтой и ответил ударом в плечо. Малый до сих пор еще носит руку в кармане.
- Теперь тебе больше нельзя говорить, - сказал Нино, тихо выходя из-за постели. - Больше двух минут тебе нельзя говорить. Будь спокоен, я сам объясню все герцогине.
- Прошу тебя, - улыбаясь, сказала она.
- Этот господин де Мортейль, надо вам знать, человек как без темперамента, так и без честолюбия. При фехтовании у него такие холодные движения, как у англичанина. Он просто держал флорет неподвижно перед собой, и дядя Сан-Бакко, по своей близорукости, наткнулся прямо на него ртом.
- Что у меня еще есть все зубы, - пояснил Сан-Бакко, сильно постучав суставом пальца о зубы, - в этом было мое спасение, иначе он просто пронзил бы мне горло.
- Но не благодаря своему искусству, - страстно воскликнул мальчик.
Он схватил палку.
- Понимаете, герцогиня! Вот так он сделал. Это не был правильный arresto in tempo. В сущности это был страх! Он совсем не умеет фехтовать и просто держал перед собой оружие, чтобы дядя Сан-Бакко не мог ничего сделать. Фуй!
Он сердито забегал по комнате.
- Ты не должен был мириться с ним!
- Ну, успокойся, - ответил Сан-Бакко. - Он написал мне. Я не могу продолжать сердиться на человека мости, который дрался со мной.
- Так ты его очень ненавидишь? - спросила герцогиня.
- А разве он не заслуживает этого?
Мальчик выпрямился.
- Ведь он чуть не убил моего друга.
Он прислонился к креслу Сан-Бакко и сразу замолк.
Герцогиня сидела с другой стороны.
- Итак, вот где живут мои друзья, - сказала она, осматриваясь. - Здесь все имеет спартанский вид. Железная кровать, стол с книгами, кресло, три соломенных стула: все это редко расставлено на красных плитах. На стене у вас портрет Гарибальди, - как видно, о вас заботятся.
- И открытые окна, не забывайте этого. Морской ветер доносится с Ривы по узкой улице и беспрепятственно проникает в мою комнату. Внизу находится площадка, правда, всего в двенадцать метров шириной, но на что мне больше? Воздух, тень, молодость в качестве друга, к этому еще ваша улыбка, герцогиня: я больше, чем богат.
Она молчала, любуясь им.
- И весь дом наш! - с важностью заявил Нино. - Это удивительный дом. Обратите внимание, герцогиня, что каждый этаж заключает в себе одну комнату. В нижней - наша приемная и столовая, над ней живет мама, потом дядя Сан-Бакко, а на самом верху я.
- Значит, у тебя широкий вид?
- Все пять куполов Сан-Марко. И почти весь фасад Св. Захария. Но самое удивительное - это колодезь внизу на нашей маленькой площадке: он восьмиугольный, и у него есть крышка с замком. Каждое утро в самую рань приходит маленький горбун, слушайте только, маленький горбун в остроконечной красной шапке и отпирает его. Это очень таинственно.
- Ах! - быстро сказала она, - маленького горбуна я знаю... Нет, нет, это было раньше. В замке, где я жила ребенком, был один такой. Он гремел большой связкой ключей, и самого важного из них, ключа от колодца, не выпускал из рук даже во сне... Нино, я могла бы многое рассказать тебе.
Она задумалась. Час отдыха в этой приветливой комнате напомнил ей мирные часы ее собственного детства.
- Я тоже должен сказать вам так много, так много, - с воодушевлением ответил Нино. В ее голосе он почувствовал чары, которые захватили его. - И особенно, что я вас...
- А вот и музыка, - заявил Сан-Бакко, прислушиваясь. Нино подбежал к окну, весь красный и дрожащий.
"Я чуть не проболтался, что люблю ее!" - думал он, умирая от стыда и досады при этой мысли.
- Это слепые, - чересчур громко возвестил он. - Они расставляют фисгармонию! Настраивают кларнет, скрипку, рог... Труба! Бум! Ну, теперь пойдет!
"Нет, она никогда не узнает этого!" - поклялся себе мальчик, гордый и бледный, и вернулся на свое место. За окном носилась и рыдала музыка смерти Травиаты. Герцогиня покачала головой.
- Ну? Что же ты должен сказать мне? - спросила она, серьезно и дружески глядя на него.
Ему хотелось плакать. В душе он молил ее: "Только не это! Все остальное я скажу тебе". Он подумал минуту, а глубине души боясь, чтобы она не забыла своего вопроса.
- Например, о славе, - торопливо сказал он. - Когда в мастерской господина Якобуса говорят о славе, и не верю ни одному слову. Там вечно толкуют о том, что слава того или другого возрастает или уменьшается. Что за бессмыслица!
Он пожал плечами. Он понимал славу только, как нечто целое, внезапное, не поддающееся вычислению, покоряющее. Его удивляли и преисполняли презрением все рассказы о тайных ходах, ведших к ней, о суммах, уплаченных за нее, об уступках общественному мнению, о соглашениях с его руководителями, об унизительных домогательствах, о тайном румянце стыда... Нет, слава была таинством.
- Недавно я прочел, - торжественно сообщил он, широко раскрывая глаза, - что лорд Байрон однажды утром проснулся знаменитым.
- Как это прекрасно! - сказала герцогиня.
- Правда?
Его сердце вдруг опять забилось, как тогда, когда он, весь бледный, со вздохом положил книгу.
- Разве ты хочешь быть поэтом?
- Я не могу даже представить себе, как это выдумывают какую-нибудь историю. Нет, я не хочу выдумывать историй, я хочу переживать их. Я буду делать, как дядя Сан-Бакко, буду воевать с тиранами, освобождать народы и женщин, переживать необыкновенные вещи.
- Сделай это, мой милый, - сказал старик. - Ты не раскаешься.
- Но раньше я должен научиться так хорошо фехтовать, как ты.
- Еще немножко, и ты сможешь дать себя так отделать, как я.
- Разве у меня хорошие мускулы? - тихо спросил мальчик.
- Ведь я тебе говорил уже много раз. И желание иметь их у тебя есть, а это стоит большего, чем сами мускулы!
Музыканты заиграли "Santuzza credimi".
Сан-Бакко и герцогиня слушали. Нино кусал губы и думал:
"Но моей кости он еще ни разу не пощупал. Неужели дядя Сан-Бакко совсем не заметил ее?"
Он называл это своей костью, и каждый раз, как думал об этом, испытывал муки тайного позора. Это был железный прут корсета, который шел под его блузой с левого бока. Ремни охватывали предплечья. Он рассматривал это сооружение по вечерам, тщательно заперев дверь, с серьезными глазами и крепко сжатым ртом. Потом, разом решившись, срывал его, сбрасывал платье и, упрямо подняв голову, подходил к зеркалу.
- Между грудью и плечами впадина, - говорил он себе. - Грудь слишком торчит. Я недавно видел на бронзовом Давиде, как должна выглядеть грудь юноши, - о, совсем иначе, чем моя... Я должен работать, тогда будет лучше...
И он начинал делать гимнастические упражнения. Но на душе у него было тяжело. Он вдруг опускал напрягшиеся руки и ложился в постель.
- И если бы этого даже не было, шея слишком тонка. И разве я могу надеяться, что из моих кистей рук когда-нибудь вырастет порядочная мужская рука? Ведь у каждого обыкновенного человека более крепкие кисти, чем у меня. А у дяди Сан-Бакко они как будто из стали.
Собственная неумолимость, в конце концов, ослабляла его; он рыдал без слез. Затем он стискивал зубы, глубоко и равномерно дышал и этим задерживал поток слез.
Днем он иногда размышлял:
"Кто знает, каким я кажусь другим. Может быть, я ошибаюсь; может быть, я особенно хорошо сложен. И если бы скульптор, создавший Давида, знал меня, - кто знает?"
Это была невозможная, в глубине души сейчас же снова погасшая надежда.
"Высокая грудь - не признак ли это силы? И во всяком случае у меня красивые ноги, это находят все, я знаю это наверно".
В этом пункте он был уверен.
"Остальное срастется, - сказал врач. - Да и в платье ничего не видно. И я закаливаю себя. Я научусь переносить голод и колод, делать тяжелую работу, далеко плавать и еще многому"...
Но во время гимнастических игр он проявлял себя малоспособным. Момент, когда надо было прыгнуть вперед и поймать противника, он большей частью упускал, так как стоял и мечтал. В мечтах он воображал себя генералом и заставлял своих товарищей нападать на черный лес, полный страшных врагов. Или же он приказывал им карабкаться по мачтам корабля, в который превращались стены школьного двора. В конце концов, он приходил в себя, возбужденный и бледный. Остальные были красны, они победили или были побеждены! Нино не сделал ни того, ни другого.
"Ах, - думал он в порыве отрезвления и нетерпения. - И генералом я тоже никогда не буду. Вообще, я думаю, меня совсем не возьмут на военную службу. Я не могу себе представить этого".
В действительности он испытывал перед военным строем ужас, в котором не хотел себе сознаться; перед гражданскими союзами тоже. Когда он слышал о чьей-нибудь женитьбе, он с удивлением и любопытством думал: "Неужели и я когда-нибудь женюсь? Я не могу себе представить этого". Или он видел похороны. "Я должен исчезнуть как-нибудь иначе. Со мной это не может произойти так. Я не могу себе представить этого".
Слепые перестали играть. Сан-Бакко еще раз просвистал последние звуки, слабо, с трудом двигая губами:
- Проклятая повязка!.. Нино, это была хорошая музыка?
- Отвратительная!
Он вздрогнул. Каждая из его дурных мыслей соединилась с каким-нибудь звуком, нераздельно слилась с ним. И это случайное совпадение нескольких нот с мучительным раздумьем превратило для мальчика несколько безразличных тактов в лес пыток.
"Я никогда не буду больше слушать этого", - решил он про себя.
Он с неудовольствием прошелся по комнате на кончиках пальцев танцующей походкой.
- У меня красивые ноги? - вдруг спросил он с тоской в голосе.
- Не сомневайся! - воскликнул Сан-Бакко. Это было его первое громкое слово.
- Я люблю тебя! - сказала герцогиня. - Иди-ка сюда... Так. Ты должен еще многое рассказать мне. Ты можешь говорить мне "ты" и называть меня по имени.
Он одним прыжком очутился возле нее.
- Это правда? - тихо спросил он, боясь, чтобы она не взяла обратно своего слова. - О, Иолла!
- Иолла? Это уменьшительное имя?
Он только теперь понял, что сказал, и начал, запинаясь:
- Я уже давно придумал это имя, про себя, - Иолла вместо Виоланты. Вы понимаете... Ты понимаешь...
"Я должен теперь смотреть ей в глаза, - сказал он себе. - Теперь она поймет все".
В это время с улицы донеслись крики и аплодисменты. "Да здравствует Сан-Бакко! Гимн Гарибальди!" сейчас же понеслись его звуки, радостные, легкокрылые, - солнечный вихрь, шумевший и свистевший в складках знамен.
- И это музыка! - сказал Сан-Бакко.
Нино исчез. Герцогиня видела из окна, как он бежал по площадке, и как его торопливые шаги отчаивались догнать счастье: неслыханное, единственное счастье, вырывавшееся из коротких красных губ мальчика и несшееся пред ним. "Неужели это правда, неужели я в самом деле сейчас переживу это... это... это?".
Наконец, он очутился возле слепых музыкантов. Он стоял, не шевелясь, заложив руки за спину, и наслаждался громом, грохотом, пронзительным свистом, диким, радостным, безудержным шумом с его победной пляской. Его возлюбленная сверху видела, как уносился его дух на ударах труб и волнах звуков рога. Где был он теперь, неугомонный? Он вступал триумфатором в завоеванное царство. В головах у него взлетали кверху золотые орлы. Его колесница двигалась по трупам, - нет, это не были трупы: они тоже вставали и ликовали.
"Теперь я возле него, - думала, герцогиня, грезя вместе с ним. - Я подаю ему венок"...
Но в это мгновение лицо мальчика превратилось в лицо мужчины. У него тоже были короткие, своевольные губы, красные от желаний. Она и не заметила этого и только улыбнулась.
- Ты все-таки хочешь быть поэтом? - сказала она вошедшему Нино.
- Нет, нет, - устало ответил он; ему как будто было холодно. - Кем я собственно хочу быть?.. Иолла, ты знаешь это? Солдатом? Поэтом? Борцом за свободу? Моряком? Нет, нет, ты тоже не знаешь этого! Из меня, ах...
Он прошептал, ломая руки:
- Из меня не выйдет ничего. Разве я буду когда-нибудь другим, чем теперь? Я не могу себе представить этого.
Она схватила его за кисти рук и посмотрела на него.
- Только что ты слышал нечто очень великое. Это прошло, ты чувствуешь себя покинутым, застрявшим на месте, не правда ли? Но поверь, все великое, что мы в состоянии чувствовать, наше. Оно ждет нас на пути, по которому мы должны пройти. Оно склоняется к нам со своего пьедестала, оно берет нас за руку, как я тебя...
- И меня, - сказал Сан-Бакко, вкладывая свою руку в ее. - Со мной было то же самое. Какой бурной была моя жизнь! А теперь, когда я стар, мне кажется, что я ехал на завоеванном корабле по гигантской реке. На берегу мимо меня проносились безумные события. Боролся ли я? Прежде я поклялся бы в этом. Теперь я не знаю этого.