Не отступлю в любви я и в молитве.
Господь, мы достояние твое!
Даруй победу правым в страшной битве!
Жизнь кончилась - настало житие...
Вместо эпиграфа...
Наши мертвые не исчезают,
А живут они в женской груди,
С неба снегом они прилетают.
Ни надежды, ни смерти не жди…
Запоёт, полыхнет золотая заря,
Небо вспыхнет бушующей страстью своей!
Слушай голос воды, слушай голос огня…
В тихом ветре услышишь ты ропот ветвей:
Это пращуров наших дыханье.
Наши мертвые не исчезают,
А таятся незримо в тенях…
Души предков над нами витают,
Повторяясь, как капли в дождях.
Слушай голос огня, слушай голос воды.
Слушай вздохи деревьев - шуршанье ветвей.
В луже тень застывает пластинкой слюды…
Не отрекайся от древних своих корней:
Это пращуров наших дыханье
В детском плаче, в мерцающих углях
И в березках, плачущих тихо,
И в летящих ветром конях,
И в кормящей щенков волчихе…
Слушай голос воды, слушай голос огня.
Слушай скрежет и стенанье голых скал…
Им дарован Свет немеркнущего дня -
Так выходит из начала всех начал:
Это пращуров наших дыханье….
Не таятся они под землей,
А трепещут в пылающем пламени,
За своей божественной броней
Они плачут о наших страданиях…
Игорь Срибный
Глава 1
Степан шел долго. Уж и луна сменилась дважды, поменяв узкий бледный серп на огромное, сребром сияющее ночное солнце. И зной лета красного стал потихоньку сменяться холодом ночным, да прохладой ласковой утренней… А он все шел, пересекая реки, леса и овраги…
В пути Степан питался только дарами земли – земляникой, ежевикой, малиной, дикой грушей да пил сладкую воду ключей, бьющих из-под земли и из каменьев скальных.
На исходе второго месяца своего долгого странствия, утром ранним, прохладным и чистым, песнями ранних птах наполненным, за Онегою-рекой он вышел к лесу, именуемому в народе Берендеевым. Степан облегченно вздохнул и, осенив грудь крестным знамением, отправился искать скит монаха-отшельника Мефодия.
Лес встретил его настороженной тишиной и сумрачным тихим светом, с трудом пробивающимся сквозь плотный лиственный свод. Лес был стар и дремуч. Глаз не видел привычных в других лесах тропинок, путниками протоптанных, и троп звериных, и оттого казался диким, злым и необитаемым.
Памятуя казацкую выучку свою, Степан выдернул из-за веревки, служившей ему поясом, топор и стал делать зарубки по пути, чтобы заблукавши ненароком, дорогу назад найти. Шел Степан по наитию, размышляя, что путник любой, к монаху направляющийся, должен путь к его скиту найти, с какой бы стороны в лес ни вошел…
Преодолев бурелом и испив водицы из ключа лесного, студеной до ломоты зубовной, вышел ходок неожиданно на поляну малую, где и увидал сруб бревенчатый с острым куполом-маковкой, крестом восьмиконечным увенчанный. У двери, под навесом из тёса лежал огромный волк, внимательно глядя на Степана желтым безжалостным глазом. Степан, в свое время прошедший обряд посвящения, знал, что волк не тронет его, чувствуя Своего, и смело направился к срубу. Волк лениво встал и отошел в сторонку, освобождая путь человеку. Степан отворил скрипучую дверь, висевшую на петлях из крепкой кожи быка, и заглянул внутрь. Обстановка скита была убога: низкий стол, сбитый из крепких досок, два табурета да лавка, накрытая овчинным полушубком. В углу теплилась лампадка под ликом Спасителя… Но пол земляной был выметен чисто, печурка небольшая, глиной обмазанная, выбелена известью, а пучки трав лесных, по углам развешанных, наполняли скит запахами полынно-пряными сладостными.
Затворив дверь, отошел Степан к навесу из жердей, стоящему у края опушки, присел на чурбак у стола и приготовился к долгому ожиданию...
Однако отшельник явился очень скоро, неслышно выйдя из лесу за спиной Степана. Не забылась годами замешиваемая в кровь воинская наука, и Степан, почуяв опасность, резко вскочил с чурбака, развернувшись к лесу. Правица его цепко за топорище ухватилась, помимо воли его.
Старец Мефодий – древний, волосами белыми до плеч да бородою ниже пояса заросший, цепким взглядом фигуру Степана объял, будто раздел... И глаз его не отпуская из своих очей, словно озер лесных изумрудно-голубых, бездонных и всепроникающих, молвил:
- Доброго здоровья тебе, человече Божий. С добром али со злом явился ты в места сии благословенные?
- Разве идут к тебе со злом, Святой человек? Разве не несут к тебе горе свое да тоску великую? Разве не идут с надеждою?
- Всяко бывает, добрый человек. Всяко… Иной и со злобой приходит, не понимая того, что зло душит его, душу ненавистью разрушающей сжигает. Вот и ты, сыне, рано явился пред мои очи…
- Как же рано, святой Отец? Отчего ты решил, что рано?
- Пойдём-ко, человече, помолимся пред образами, потом уж беседой да трапезой займёмся.
Старец направил свои стопы к срубу, и Степан отправился за ним следом.
Преклонив колена перед образами, они помолились – каждый о своём.
Ступив под навес, старец тихо сказал:
- Да ты присядь, присядь. Вот, отведай медку лесного да ягоды-малины. С устатку медок зело помогает. Силушку, в дороге дальней растраченную, восстанавливает. А ты долго шел. – Старец развернул на столе котомку свою холщовую, в коей жбан с медом диких пчел оказался и туесок берестяной с ягодами крупными. – Перекусим, чем Бог послал…
Потом долго сидели в прохладе под навесом, подставив лица ласковому ветерку.
Степан украдкой взглянул на отшельника. Тот сидел молча, устало смежив веки, молитвенно сложив руки на груди, и, казалось, дремал…
Степан вдруг почувствовал себя умиротворенным. Какой-то покой исходил от старца, какая-то необъяснимая сила исходила от его сухой фигуры, от лица, иссушенного временем и посеченного глубокими морщинами, от белых, слегка вьющихся волос, развеваемых ветерком…
«Что за чудеса, - подумал Степан, - старец еще слова не сказал, о моих горестях не спросил, а я уж покой обрел желанный…»
- Нет в душе твоей покоя, - вдруг промолвил отшельник, будто прочитав его мысли. – Мается душа твоя, ибо переполнена печалью великой. Гасишь ты огонь, молитвами спасаешься от боли, да только не слышит тебя Господь. Не пришел ты доселе в состояние, в коем Бог услышит тебя, и врата свои отворит для слова твоего. Зело печален ты, воин Света… Долог путь твой был по шляхам войны, оттого сердце озлобилось непомерно, жалость и страх, и соболезнование ты потерял в пути. Долго лишен ты был радости общенья с людьми, от тебя - воина отличными. Разучился ты понимать их, ибо простых чувств человечьих был ты долго лишён, воюя, кровь свою да чужую проливая без меры… В битвах сражаясь, совсем ты голову потерял. Страшною злобою налилась, напиталась душа твоя. Весь мир подлунный стал вражьим для тебя… Да только не видел ты, что сам породил в себе злобу и ненависть великую. Сам пошел по дороге, в ад души твоей ведущей. А доколе не будет смирения в душе твоей, не услышит тебя Господь. Руку, душевный покой дарующую, не протянет тебе, сыне мой…
Степан, пораженный до глубины души, сидел, опустив взор долу, силясь уразуметь слова, сказанные старцем святым. Да только бились они о твердь разума его, не проникая в отдаленные уголки. Не находя отражения в тайниках сознания. И хоть внимал Степан скрытому, потаенному смыслу их, должного разумения не находил. Мертвыми остались слова в душе его. Не нашли отклика…
- Да ты не печалься, сыне мой, – опять заговорил старец. – Я ведь не гоню тебя прочь. Поживи со мною, охолонь маленько. Ибо не готов ты пока к общению с Господом… А я чем смогу, помогу тебе покой в душе твоей мятущейся обрести.
- Да я ведь и шел к тебе, Отче, дабы смирению научиться и боль свою душевную превозмочь, - ответил Степан. – Нет нужды мне покидать тебя, хворь свою не излечивши… Разумею, что в сообщество людское без злобы лютой и ненависти испепеляющей мне воротиться надобно. Так я мыслю…
- Верно мыслишь, сыне мой. Верно. Ибо не сможешь жить ты без покоя душевного средь людей. Чужд ты им будешь и враждебен. От того все беды твои проистекать будут во множестве. И суженая твоя не явится к тебе, ибо страшен ты будешь ей и непонятен во злобе своей…
Глава 2
И потянулись дни, наполненные трудом простым, постом и молитвой. Рано поутру уходили Степан с Мефодием в лес – травы целебны собирали, ягоды лесные да плоды, дикий мед из бортей качали. Волк их всегда в походах сопровождал, оберегая от зверя лесного.
К осени выкопал Степан погреб у скита, обил стены его жердями да ляду крепкую дубову вытесал, ко входу приладил. Все припасы туда и сложили на зиму.
Ужо и дождики зарядили осенние, древа стали лист, пожелтевший изрядно, с веток скидывать, лужицы по утрам стали ледком схватываться, когда пришел к Мефодию купец из земли Владимирской с сыном. Отрок, годов четырнадцати от роду, телом крепок был, статен, да только на мир смотрел глазами пустыми, в улыбке дурной зубы скалил. Не разговаривал он с малых лет, родню свою в горе непосильное ввергая… Паче того, был он в родине купецкой единым сыном…
Долго Старец говорил с купцом, да и порешили они обоюдно отрока до весны в скиту оставить, ибо хворь его душевная в длительном лечении нуждалась.
Купец оставил им пару тулупов овчинных, отрез холстины, хлебов десяток ржаных, два топора, две пилы, две лопаты, вилы, гвоздей полпуда… Хотел было, сала кабаньего оставить, ибо отрок приучен был к блюдам мясным, да воспротивился тому Мефодий. Наотрез отказался от пищи животной. С тем и убыл купец, чтоб по весне будущей за сыном вернуться.
Степан сбил из теса дубового полати, коими почти весь сруб занял, и зажили они втроем, все тяготы жизни лесной, скупой на радости малые людские, меж собою поровну разделяя.
Студено стало по утрам, дерева уж совсем голые стояли. Иногда срывался с неба мрачного, нахмаренного снежок крупой. Печурку лесные жители топить стали, отчего приютно и тепло было в хатенке хоть и тесной, да крепкими узами товарищескими наполненной. В это время стал отрок, коего Никитой звали, отдельные слова произносить. В очах его осмысленный блеск проявился. До полудня каждодневно Мефодий с ним занимался: отварами трав поил, молитвы читал да долги беседы вел, растолковывая чего-то. Степан в это время брал волка, с которым весьма дружен стал, и в лес уходил. Грибна была осень и не скупа на дары свои. Степан полну корзину всяких припасов из лесу приносил, да погреб набивал, к зиме суровой готовясь.
Об эту пору и явилася беда великая из лесу дремучего…
В месяце жовтне за Мефодием пришли сельчане из недалекого села Михайловского. Все почему-то мечами опоясанные, с пиками да колчанами с луками и стрелами за спиною. Слезно просили Старца с ними пойти, ибо старосту сельского медведь поломал так, что едва смогли до избы донести его из лесу. Шибко маялся бедолага… Почитаем был староста в селе, и нельзя было его без помощи оставить, оттого и явилися селяне к старцу, пригнав с собою стадо малое, из трех козочек да козла бородатого состоящее.
Они-то и поведали лесным жителям о том, что появились в степу «желтолицые»… Потому и шли селяне в лес числом немалым да с оружием.
- Это кто ж такие? - спросил удивленно Степан, ничего прежде не слышавший о таком народе, как желтолицые.
- Желтые плосколицые людоеды, - за селян ответил Мефодий. – Язычники, богу своему рогатому поклоняющиеся. Берендеями их еще называют, оборотнями. Люди сказывают, что в медведя они обращаться могут, и в обличье медвежьем на людей нападают… В энтим годе по весне в селе Крюковом они всю родину Власа Сироты сожрали. Лишь косточки их нашли…
- Вот-вот, - подтвердил селянин михайловский. – А вчерась у нас двое детишков пропало. На околицу лишь вышли… и сгинули, будто и не было их вовсе… Вы тута смотрите, братцы, они скрозь шастают с шаманом своим Дударом.
- Да ты их видел ли? Желтолицых-то? – спросил Степан, который в своих краях, Диким Полем звавшихся, никогда о таком не слыхивал, чтоб люди людей поедали.
- А то?! – сказал селянин, и передернулся от воспоминания своего жуткого. – Однова разу сам едва ноги унес от них. Тикал так, что от конного желтолицего убег-то. Палицу он мне в спину кинул, так что я потом ишо месяц полный разогнуться не мог. А соседа мово – Микулу, ими со двора скраденного, мы всем селом искали да в речке замоченным нашли, едва живого…
- Энто как же так, в речке замоченным?... – все еще пребывая в полном недоумении, спросил Степан.
- А они пред тем, как съисть человека, в речке али в ручье его замачивают, чтоб, значить, сочнее был.
Степан взглянул на Мефодия, все еще не веря в только что услышанное, но Старец был серьезен, как никогда. Видно было, что весть о желтолицых берендеях всерьез встревожила отшельника.
Старец собрал котомку, уложив в нее травы и мази, необходимые для лечения старосты, и обнялся с товарищами своими, покидаемыми им на срок немалый.
Распрощавшися, Мефодий внимательно посмотрел в глаза Степану и молвил:
- То, Стёпушко, не шутка-прибаутка, о берендеях-то. Сам я их видал в лесу, годов эдак с пять тому. Едва схорониться успел под корягою. Человек пять их было. Шли без шума, ни одна веточка не хрустнула, ни одна травинка не шелестнула. Все в шкурах медвежьих… Да на головах то ль головы медвежьи выпотрошены, то ль вправду в медведя они оборачиваться могут. Не смог я толком разглядеть, ибо ужас животный члены мои сковал, дыханье перехватил… Одно скажу: жестоки они безмерно. Храбры безмерно да жестоки. Оттого и опасны боле, чем звери дикие. Сторожко тута живите, не дайте себя им врасплох застать, коли явятся…