С тем и ушел Старец с селянами…
Степан, чтобы руки да разум занять, в лес отправился жердей нарубить. Волк, было, за ним увязался, да не пустил его Степан, охранять скит велел. А Никите строго наказал молиться, пока он в лесу ходить будет.
Нарубив вязанку жердей, Степан на поляну их принес и снова ушел, ибо жердей много нужно было, чтобы загон для живности приобретенной соорудить. Да только топором застучал, жерди сухи вырубая, волк вдруг примчался, язык в клочьях пены, вывалив.
Смекнул Степан, что беда приключилася в скиту, стремглав сквозь бурелом кинулся. Упыхавшись, на поляну выбежал, топор крепко в руке сжимая…
Под навесом сидели и стояли человек пятнадцать татар в воинском убранстве…
Взглядом выхватив седоусого степняка, Степан поклонился ему, но тот кивнул на молодого воина в кожаном панцире:
- Десятник.
- Кто ты? – спросил тот по-русски.
- Степан, - ответил лесовик. – Живу здеся с отшельником Мефодием и с отроком Никитою.
- Гляди, Степан, - сказал десятник, - в округе берендеи появились. В кочевье нашем, верстах в десяти отсюда уже трое детей пропало и девушка. Мы их ищем. По следу плосколицых до лесу шли, а тут следы их потерялися. Да! Одного мальчика мы в ручье нашли на опушке. Чтобы, значит, полакомиться ввечеру приготовили… Потому знай, Степан, где-то рядом они…
Десятник поднялся с чурбака и кивнул своим наянам.
- Оружие-то есть у тебя? – спросил он, обернувшись.
- Топор вот только, - ответил Степан. – Да вилы трезубые…
Десятник кивнул седоусому. Тот безмолвно отцепил от пояса свою кривую саблю и нож, в кожей обтянутых ножнах, и бросил оружие к ногам Степана…
Наяны безмолвно растворились в чаще, оставив после себя запах конского пота и шкур бараньих.
Степан смахнул пот со лба и шагнул в скит…
Никита, прижухнув словно мышонок, сидел, забившись в угол у двери.
- Испужался, Никитушко? – ласково спросил Степан.
Никита испуганно закивал головою. Из глаз его брызнули слезы. Вскочив на ноги, отрок кинулся на шею Степану…
- Не бросай меня боле одного, дядя Степан! – вдруг залопотал он, захлебываясь слезами. – Уж так боязно мне стало, как татары[1] пришли, так боязно…
- Э-э, да ты заговорил, братец! – опешил Степан, памятуя, что лишь сегодня поутру, Никита едва мог три-четыре слова вымолвить. – Вот радости-то Мефодию будет! Что ж, Никитушко, утирай слезы и айда городить загон для козлятушек!
До темна они провозились у скита, пристраивая к с боковине закут для живности. И лишь когда солнце свалилось за край леса, до пояса вымылись ключевою водой и отправились в скит.
Помолившись, лесовики потрапезничали ягодами с медом, и устало завалились на полати.
Вдруг Степан встрепенулся, что-то вспомнив, вскочил на ноги и вышел на двор. Воротившись, он положил у изголовья нож, а у двери поставил саблю, выдернув ее из ножен. Только после этого, успокоенный, улегся на бок, накрывшись с головою холстиной…
Глава 3
Засыпая, Степан услышал, как скрипнули кожей петли двери, дохнуло холодком. На поляне вдруг сдавленно тявкнул волк… «Неужто Мефодий так скоро обернулся?» Еще была эта мысль в голове, когда кто-то чернее тьмы, телом немытым смердящий, скользнул к нему, навалился тяжелым телом, хватая за руки. Ошеломленный, он позволил схватить их, но вскрикнул Никита, и тогда разом пробудилася в его теле хватка воинска, подзабытая, ужо было, в тихой размеренной жизни в скиту… Ударом колена он отбросил нападавшего, схватив нож, мгновенно откатился с ложа и услышал, как рядом ударил в полати кинжал. Угадав врага по звуку, он ухватил его за руку, рывком вывернул ее и услышал, как рука хрустнула в суставе. Раздался пронзительный вопль. Степан ударил ножом, словно перерезав страшный крик. Рванулся в угол, где продолжал кричать Никита. Выброшенной пред собою рукой натолкнулся на чужого, ощутив сильное тело и тот же резкий, задушный запах. Тут же, без замаха ткнул в бок скользким от крови кинжалом, вызвав короткий смертный стон, круто оборотился, прижался спиной к стене, выставил вперед нож.
- Тихо, Никита, замри! – и, сдернув отрока на пол, под полати отскочил в сторону, ближе к выходу, опасаясь удара на голос. И заметил, как мелькнула в смутном проеме двери человеческая фигура, выбегая из скита. Пока Никита лежал на полу, он мог бить всякого, кто приблизится, не гадая, - тут его преимущество пред врагами. Никита молчал, тихо шмыгая носом. Ничем не проявляли себя и нападающие. Степан ждал, весь напружиненный, боясь громко дышать: враг мог таиться в одном шаге. Застонал раненый... Грубые приглушенные голоса раздались за дверью, там вспыхнул огонек... Отсвета его Степану хватило, чтобы различить на полу две человеческие фигуры в звериных шкурах шерстью наружу, и скрючившийся комок под полатями – Никита. Он нашарил в углу саблю и, ухватив рукоять, облегченно вздохнул…
«Значит, нападало трое, - подумал Степан, - и один, напуганный криком смертным, бежал. Сколько ж их там, за дверью?" Степан шагнул к полатям, с трудом выдернул чужой нож, вбитый в холстину, бросил Никите.
- Держи, Никита! Ежели свалят меня - бей, да в меня не попади! - с саблею в руке он чувствовал себя почти всесильным. Но что с волком? Почему не предупредил? Неужто убит?..
Свет приблизился. В проеме двери появился горящий факел, но тот, кто держал его, не высовывался. Наверное, другие издали заглядывали внутрь освещенной хатенки. Броситься бы вперед, выбить факел, проложить дорогу саблею да ножом вострым... Но что тогда станет с Никитой?..
Факел вдруг отстранился, отошел вбок и на его месте возникло… Нет, это было не лицо, но это не была и маска. У Степана на голове зашевелились волосы, мертвящим холодом оковало члены, и он понял с ужасом, что не сможет поднять саблю, если э т о войдет в скит и двинется на него. Может, о н о и имело рога, но их скрывало громадное подобие медвежьего малахая, а под малахаем начиналось серо-желтое, плоское, без бровей и ресниц, без бороды и усов лицо… Лишь две щелки, словно пропиленные в сером железе, открывали свирепые кабаньи глазки. Но взгляд осмысленный – взгляд существа с человеческим разумом. Громадные вывернутые ноздри плоского носа подрагивали, как у зверя, почуявшего кровь. Серые губы узкого рта пошевеливались… И все это покоилось на широченных плечах без шеи, прикрытых грязной лохматой шкурой.
Вскрикнул приглушенно и умолк Никита. Словно подброшенное этим криком, неведомое существо вдруг выросло, перешагнуло порог. Горбоватое, наклоненное вперед тулово едва достало бы до подбородка Степану, но в каждом его движении, в покатом развале плеч, в отсутствии шеи, в руках, достающих до колен, а главное – в сверкании свиных немигающих глазок угадывалась осознающая себя звериная сила, пред которой ничто и смелость, и богатырская мощь человека. Это – как если бы медведю, или вепрю вложили в голову человеческий мозг. Но, в тот момент, когда о н о сделало первый шаг по полу, Степан потерял в тени его отвратительный завораживающий взгляд, и рука сама поднялась.
Пришелец тоже поднял руку, в коей была зажата пудовая дубина из витого корня, окованная каким-то металлом, и неслышно шагнул к Степану своими короткими ногами. Замахнувшись, он так и застыл с поднятым оружием. Торжествующе-злой воинственный клич, словно молния, разорвал тишину ночи, грохотом копыт обрушился на поляну лесну; разом смешались испуганные крики людей, конское ржание, глухие удары и лязг.
Степан рванулся к врагу, рубанул саблею, но удар его, словно пришелся в скалу, руку отсушив. Лохматый резко повернулся, похожий на ощетиненного кабана, шмыгнул в дверь, едва озаренную брошенным факелом. Степан кинулся следом, но т о т мгновенно растворился в темени, изорванной факелами. Неизвестные всадники крутились перед срубом, кого-то лупили, кого-то вязали, кого-то волокли, кто-то надсадно хрипел, пытаясь сбросить захлестнувший горло аркан. Степана тоже схватили арканом поперек тела, он упал, но тут же вскочил. Всадник налетел со вскинутой над головою саблей и вдруг весело закричал:
- Ай, Степан!... Живой! Бакшиш готовь, Степан!
У Степана сразу подкосились ноги, он сел на землю, узнав давешнего десятника. Татарин соскочил с лошади, снял аркан, заглянул в лицо.
- Ай, счастливый ты, братца Степан! А где твой волк? Не убили его?
Их обступили всадники, быстро заговорили. Степан понял из их слов, что сбежал какой-то шаман, и татары окружают рощу, где он скрылся. Десятник стал отдавать приказания.
Отправив часть своих наянов в поиск, десятник взял у воина факел, и вместе со Степаном вошел внутрь скита. Оба разбойника скорчились в лужах крови. Никита сидел на полу, плотно охватив руками колени, и весь дрожал крупной дрожью, глядя на вошедших из своего угла испуганными глазами. Татарин похлопал Степана по спине, кивнув подбородком на тела убитых им разбойников:
- Карош, Степан, карош, богатур! – и по-татарски добавил, - Однако, не прост ты отшельник…
Вышли наружу, с факелом осмотрели пятерых связанных разбойников. На всех - лохматые одежды из звериных шкур, у всех плоские желто-серые лица, чем-то похожие на то, что недавно, словно в жутком сне явилось Степану. Но эти были - все же человеческие лица.
- Ушел их вождь - шаман, Дударом кличут - сказал десятник.- Мы обложили рощу, но он - что зверь. Страшный зверь: быка душит руками, кровь людей пьет. Из живых пьет…
- Я, кажись, видел его, - произнес с содроганием Степан.
- Подождем до утра. Надо найти его след. Он без коня далеко не уйдет, а коней их мы взяли. Это последнее племя людоедов в нашей степи. Надобно вывести их под корень...
Степан отвязал от пояса свой гаманок, в коем и было-то всего три серебряных монеты, протянул татарину.
- Не надо,- сказал тот, отводя руку Степана. - Я знаю: у тебя последние деньги. И за спасение от разбойников мы не берем платы - мы обязаны их ловить.
Десятник вдруг засмеялся, обнажив белоснежные зубы:
- И ты, Степан, уже заплатил бакшиш - ведь вы с отроком были приманкой для этих шакалов. Мы-то знали – за вами придут, потому незаметно расставили вокруг скита дозоры…
- Мы думали, скит святой - тут неопасно.
- Везде опасно, Степан. Даже в городах водятся разбойники. Но в степи мы выведем грабителей – то приказ великого хана нашего Тохтамыша. Мамаю было некогда, он занимался лишь войной и развел крыс. Торговцы стали бояться, это плохо. Но пусть лишь выпадет снег – следы укажут нам все воровские логова.
- Летом, глядишь, явятся новые.
- Пусть! Они пополнят число наших рабов и удобрят степь своей свежей кровью. Приказано всех, кто не пасет своего скота, а живет грабежом и вымогательством, кто избегает ясачных списков и не придерживается указанных ему мест кочевий, кто бродит по степи без ярлыков, хватать и забивать в колодки. А тех, которые не годятся для работы, - убивать на месте. Это справедливо. Государство, которое терпит сброд, само превращается в сброд.
От чащи лесной донеслись громкие голоса, десятник насторожился.
- Кого-то еще поймали…
Появились двое воинов, они волокли мокрого человека. Степан ахнул: ведь это селянин, который про соседа своего рассказывал, людоедами похищенного!
- Мы нашли его связанного в ручье, - пояснил воин.
Десятник усмешливо следил за тем, как Степан бросился растирать у костра синего, полуживого человека. Странные эти русы…
- Они хотели его хорошо прополоскать, а потом изжарить, - сказал он.
- Неужто правда, десятник?
- Зачем бы им класть его в воду? А из тебя и мальчишки шаман выпил бы кровь. А потом принесли бы вас в жертву своему рогатому богу. Поганое племя…
Утром нашли след вождя-шамана, уводящий за реку. Воин, стоявший всю ночь поблизости клялся, что не слышал даже шороха мыши. Отряд решил двигаться по следу – за голову вождя плосколицых, упорно сохраняющих обряд поедания пленников, обещалась большая награда. Захваченных разбойников, связанных длинной волосяной веревкой, погнали на ближнее становище.
- Что с ними сделают? – спросил Степан, провожавший отряд до опушки.
- Может, кто захочет выбрать себе раба. Хотя, какие из них рабы? – даже скота пасти не умеют. Видно, придется поучить на них стрельбе из лука наших мальчишек. Прощай, Степан!
Татарин пришпорил коня и помчался к броду. У седла его на ремешке, продернутом сквозь уши, болтались головы разбойников, в том числе и упокоенных Степаном. За них полагался бакшиш…
Глава 4
Воротившись на поляну, Степан заглянул в скит. Спасенный татарами селянин спал, заботливо укрытый овчинным полушубком. Никита пристроился с ногами на полатях, до подбородка натянув холстину и забившись в самый темный угол. Он стрельнул глазами в сторону Степана и вымученно улыбнулся ему краями губ. Степан решил не трогать отрока и тихонько затворил дверь.
Теперь нужно было отыскать волка…
Обойдя скит вокруг, он нашел в траве, изрядно уже побитой заморозками, саадак из грубой, невыделанной телячьей кожи с луком и стрелами, оброненный в свалке кем-то из напавших ночью людоедов, и меч грубой ковки. Меч был столь тяжел, что Степан едва смог поднять его с земли. Еще раз подивившись неимоверной силе плосколицых, которые могли орудовать таким неподъемным оружием, Степан потащил меч под навес…
Под навесом у колоды, на которой рубили дрова для печи, нашел Степан волка. Зверь лежал на боку, тяжело поводя запавшими боками, и хрипло, со свистом дышал. Под телом его растеклась огромная лужа крови, вытекающая из распоротого страшной силы ударом загривка. Глаза его виновато смотрели в глаза Степана.
Степан присел около волка и осмотрел рану. Меч или рогатина глубоко разрубили мышцы на могучей шее зверя и повредили крупную кровеносную жилу.
- Никитка, принеси-ко холстинку чисту да воды горячей с печки! – крикнул он отроку.
Никита принес требуемое, и Степан долго возился, обмывая рану зверя. Затем сходил в скит и, взяв катышек козьего жира, стал разминать его с солью. Никитке Степан велел мелко-мелко нарубить небольшую луковицу. Всё смешав в глиняной миске, Степан пальцами заложил полученную мазь прямо в рану, отчего волк вздрогнул и коротко взвыл, подняв морду. Степан обмазал остатками мази шкуру вокруг раны и плотно обвязал её холстиной. Волк беспокойно заворочался…
- Дядь Степан! – Никита, едва не плача, смотрел на зверя. – Гляди, как больно ему!
- Ништо, Никитушко! - ответил Степан, поглаживая крупную волчью голову промеж ушей. – Это верное средство при таких ранах. Я свои раны тож так пользовал. Сейчас зело больно ему будет, но вся грязь из раны выйдет. А потом два дня – и рана начнёт заживать. Плесни-ка водицы ему в миску!