Ранней весной косимые залежи покрываются крупноцветной россыпью горицвета. Его здесь больше, чем одуванчиков или лютиков на майском лугу. Рядом с ним как-то незаметны гусиный лук и бледненький гиацинтик. Горицвет — не подснежник: раскрывая бутон за бутоном, он растягивает цветение чуть ли не на месяц. Но настоящий цветочный карнавал — в начале лета. В это время многие пойменные луга по сравнению с залежами выглядят беднее.
Тут и пахнущий ванилью бледно-сиреневый козелец, и колокольчики, куртинки ярко-фиолетового мышиного горошка, белые шарики горного клевера и пурпурные — альпийского. Низкорослая светло-лимонная ястребинка соседствует с высоким лабазником, или таволгой, ломонос — с нивянником, который часто называют ромашкой. На каждом прямом стебле ломоноса — единственный цветок: четыре густо-синих лепестка и пять-восемь пар листьев. Ломонос не разворачивает все листья разом. Молодые листья первой, нижней пары сложены краями друг с другом наподобие створок ореха, без малейшего зазора. В «орехе», как бутон, сидит вторая пара, в ней — третья и т. д. В последней — настоящий бутон. Каждая пара сидит на стебле под углом 90 градусов к соседним. Опадут лепестки ломоноса, и на месте каждого цветка долго колышется под ветром пышный белый «парик» — плоды с пушистыми хохолками.
Можно называть и называть травы, заметные и незаметные. Но сколько бы ни было высоких султанов лабазника, глаз непременно остановится на низенькой румянке, стройной, сверху донизу в красных цветках, одиноко стоящей среди дружной семьи тонконога. Тут же иван-чай, вязель, валериана, короставник, подмаренник и марь сурочьи ягоды: есть такая травка сродни лебеде, семена которой одеты яркой, сочной мякотью цвета спелой красной смородины.
Так цветет залежь днем. Вечером, когда стихает ветерок и засыпают ковыли, а сумерки медленно стирают краски цветущей степи, белыми свечами распрямляются смолевки. Какую-то торжественность придают степи в надвигающейся темноте или в предрассветной мгле эти растения-призраки. Их белизна видна в любой ночи. А с первыми лучами солнца поникают цветочные кисти, закрываются цветки до следующего вечера.
Рядом с косимыми залежами пять некосимых участков, где со дня их заповеданья ни разу не звенела коса, куда никогда не заходило стадо, не было даже маленького пала. Местами эти залежи стали непроходимыми от сплошных зарослей колючего боярышника, терна, шиповника и жимолости. Дикие груши и яблони похожи на гигантские шатры. Все это: шиповник, груши, боярышник, терн — занесено сюда зверями и птицами. До одной залежи долетели из соседней полосы крылышки остролистного клена, до другой — семена березы, и растут там лесные деревья в окружении степных трав. Вольно на этих залежах степному миндалю бобовнику, иван-чаю, крапиве. Кто какое место успел захватить, тот его и держит, не пуская других. Все-таки, чтобы степь оставалась степью, должны топтать ее стада, не лишне и косой помочь степным травам избавиться от соседства крапивы и бобовника, хотя бы раз в несколько лет ранней весной отдавать ее огню. Все это было в настоящих степях, пока они не стали полями.
Пернатые самоцветы
Скоро солнцеворот. Струятся на легком ветерке блестящие перья ковылей, цветет разнотравье, и только белесые и желтые, пятнистые и полосатые стены обрывов и оврагов, размытые полуденным маревом, выглядят издали безжизненными плешинами на зеленых равнинах. Но как раз у таких стен, пробитых узкими отверстиями норок, можно встретиться с самыми красивыми птицами степей и речных долин — семицветными щурками.
Глаза еще не различают в дрожащей дали ни одного птичьего силуэта, а уже слышны доносящиеся оттуда негромкие журчащие трели. Потом появляется раскидистая ветла на берегу крошечного прудика. Из ее густой кроны торчат две длинные сухие ветки, на которых, блаженствуя под горячим солнцем, сидят девять расписных птиц, убаюкивая друг друга тихим говорком, который отдаленно напоминает пение полевых сверчков, но без сверчковой монотонности. Хотя щурки и не одноголосы, их «язык» довольно бедноват звуками, но молчаливы они бывают лишь в редкие минуты.
Своим приятным журчанием щурки встречают восход солнца, им же провожают светило вечером. Оно весь день звучит в птичьей колонии как успокаивающий сигнал. Им обмениваются птицы на дневном и ночном перелете, им извещают о первом и последнем днях пребывания на родине. Это журчание относится к тем тихим звукам природы, которые слышны на большом расстоянии так же отчетливо, как и вблизи. Когда в сентябрьском небе первая журавлиная станица обгоняет последнюю стаю щурок, к земле с двухсотметровой высоты доносятся почти с одинаковой громкостью и частые трели щурок, и трубные голоса журавлей.
Даже дневное знакомство с щурками не облегчает определения места, откуда звучат их голоса, и расстояния до него. Негромкие, они слышны за версту; перекликается пара, кажется — десяток; высматриваешь птиц в поднебесье, а они реют за спиной. Любят эти трели многие незаурядные пересмешники, встречающиеся с щурками на пролете или живущие с ними рядом. На что привередлив к чужим голосам певчий дрозд, у которого и своих песен достаточно, но добавляет он, как украшение, к собственным коленам тихое журчание птицы-радуги.
Когда у колонии золотистых щурок появляются пустельга, сорока, лиса, собака, змея, первая заметившая опасность птица обрывает журчание и подает отрывистый, но тоже негромкий сигнал тревоги, который чуть похож на первый удар двусложного перепелиного «боя», но звучит значительно мягче. Этот сигнал подхватывают все находящиеся поблизости щурки и, не делая попыток отогнать хищника или вора, беспрерывно повторяют его, пока не минует опасность. И опять над рекой или оврагом слышится их успокаивающий говорок.
В отношениях со своими щурки уравновешенны. Колониальным птицам вообще чужда агрессивность в той форме, в которой она проявляется у видов, гнездящихся отдельными парами и защищающими гнездовую территорию от вторжения сородичей. В колониях короткие ссоры случаются лишь из-за кажущегося или действительного посягательства соседа на гнездо (кража материала или яиц). У щурок нет видимых причин для недовольства соседями, и жизнь в их поселениях протекает мирно. Но если и случается у них воздушный поединок, то он скорее напоминает танец эльфов, но только при солнечном свете, чем птичью драку. В нем не бывает зачинщика, не бывает побежденного. Повиснув друг перед другом, сверкающие птицы едва соприкасаются кончиками крыльев, не угрожая острыми клювами. Их спокойные голоса не выражают недовольства, что делает сцену похожей на утреннюю встречу двух друзей, в которой они дают выход избытку энергии. И когда птицы разлетаются, возникает невольное сожаление, что их встреча была такой короткой.
Гнезд щурки не строят. Это птицы-землекопы, и роют они в отвесных стенах обрывов длинные, до двух метров норы. В конце узкого, чуть изогнутого коридора выкапывают довольно просторную пещерку, под сводом которой могут свободно уместиться пять-шесть птенцов. Трудно сказать, кто из пары выбирает место для норы (кажется, самец), но копают ее по очереди обе птицы. Скорость работы зависит лишь от плотности грунта: в песке — самая высокая, в глине и лёссе — поменьше, в мелу пробить ход труднее всего. В меловых стенах норы у щурок короткие, но зато служат птицам годами. Щурки не очень настойчивы, вернее, не очень усердны в работе, и рытье у них чередуется с длительными перерывами. Каждая птица работает, сколько ей хочется, но самец — вдвое-втрое больше по времени, и может быть, даже вчетверо по объему выброшенного грунта, чем самка. Если в начале рытья встречается препятствие, которое не пробить клювами: камень, толстый корень — птицы начинают рядом новую нору и тогда работают усерднее, наверстывая упущенное время.
Самец начинает работу с такой энергией и решительностью, словно намеревается завершить ее в один приступ. Вцепившись в стену короткими лапками и опершись, как дятел, на хвост, он с каким-то исступлением принимается долбить твердую глину чуть приоткрытым клювом, как бы выщипывая ее, с яростью дергает тонкие травяные корешки. Маленькая ниша на глазах превращается в штольню, птица забирается в нее и там работает уже в другом положении, выбрасывая искрошенный грунт лапками. А самка в это время сидит, прицепившись к едва различимому уступчику рядом с выходом, тихонько и нежно журча, что все, мол, вокруг спокойно. Щепотки песка или пыли могут лететь из норы прямо ей на голову, но она только щурится и отряхивается, не покидая поста.
Вдруг самец, прервав работу, вылезает хвостом вперед, делает над обрывом широкий вираж, схватывает на лету какого-то жучка и, преподнеся его самке, снова забирается в нору. Поработав там еще немного, уступает место в тоннеле ей, а сам занимает ее пост, негромко и ласково щебеча что-то. На такую двухсменную работу уходит минут двадцать — полчаса, а потом обе птицы улетают охотиться, стряхивая в полете осевшие на перо пылинки. И к окончанию строительства они не выглядят уставшими. Все так же остро заточены их клювы, тем же блеском сверкает разноцветное оперение
Лишь изредка обстоятельства заставляют пару выкопать нору в стене неглубокой промоины, траншеи или ямы, глубиной всего в полтора-два заступа. Это уже риск от безвыходности положения. А на хороших обрывах до норок не добраться ни сверху, ни снизу. В такое жилье могут попасть только сами хозяева, и заглянуть в них иногда удается только солнцу. Перед закатом (или после восхода) солнечный луч проникает на секунду-другую в небольшую пещерку, где хвостом к выходу лежит насиживающая птица, и тогда сверкнет хризолитом перо на спинке крылатого самоцвета. В таком убежище ни наседке, ни ее яйцам или птенцам не грозит нападение никакого хищника.
Красивы наряд и фигура щурки, приятен голос, восхитителен полет. Щурка выглядит немного крупнее и стройнее скворца: у нее длинные клюв и хвост. Но вес щурки на одну четвертую меньше скворчиного, и поэтому необыкновенно легок ее полет. Когда на весь день разгуляется над степью неукротимый восточный ветер-суховей, часами висят над крутоярами семицветные птицы, не шевеля крыльями, лишь внимательно поглядывая по сторонам: не мелькнет ли где оса, стрекоза, жук. Налетая на стену обрыва, ветер устремляется вверх, и на гребне этой воздушной волны, распластав крылья, спокойно парят сверкающие бирюзой и золотом щурки.
Обычный охотничий полет щурки плавен, с короткими остановками, с мгновенной сменой направления, но без рывков и резких бросков. Это типичный реющий полет, одновременно и стремительный и неторопливый. Великолепен крейсерский синхронный полет пары, когда обе птицы то планируют крыло в крыло, то, разогнавшись несколькими энергичными взмахами, проносятся рядом, как ракеты, сложив крылья. На пролете стая щурок, подолгу рея на одном месте, так медленно продвигается вперед, что ее можно неторопливо, как стрижей, сопровождать пешком.
Охота щурок похожа скорее на воздушные игры или вольные состязания в ловкости и мастерстве полета или в разнообразии фигур пилотажа. В ней не бывает торопливости и погони, и не бывает промахов. Ни одно, даже самое быстрое, самое проворное и юркое насекомое не может увильнуть от клюва щурки в воздухе.
Особенно эффектно нападение снизу, которое завершается броском снайперской точности. Щурка, издали заметив летящую добычу, круто набирает высоту и скорость, а последние полтора-два метра до цели проносится с прижатыми к телу крыльями, уверенно и аккуратно беря жертву в рассчитанной точке траектории, как бы вонзаясь кончиками приоткрытого клюва в центр неподвижной мишени.
Добычу птица проглатывает целиком, лишь немного помяв ее в клюве. В таком виде отдает ее и птенцам: жука — с жесткими надкрыльями, кобылку или саранчу — с длинными ногами, шмеля, осу, пчелу — вместе с жалом. Но ведь жало — действующее оружие даже у обезглавленной пчелы, и рискованно трогать такую жертву, пока в ее членах окончательно не угасла жизнь. Щурку это оружие не пугает. Пчелиный или осиный яд не оказывает на нее никакого заметного действия. Раз я видел, как пчела, пока птица перехватывала ее поудобнее, чтобы проглотить, вырвалась из клюва и полетела к пасеке. Раздосадованная щурка в один взмах догнала ее и разом на лету проглотила.
Щурки умеют выманивать пчел из ульев в плохую погоду. Опустившись на прилетную доску, птица начинает дразнить хозяек, постукивая около летка клювом. Те выбегают немедленно наружу, не обращая внимания на погоду, чтобы разделаться с нарушителем покоя семьи. А щурке того и надо. Она успевает схватить первых, но остальные, видя, кто их дразнит, убегают обратно.
В совершенстве владея искусством полета, щурка не испытывает потребности ходить, и если бы не родительские заботы, то, возможно, за всю свою жизнь птица не прошла бы по земле и метра. Однако за месяц, пока птенцы сидят в норе, каждый из родителей, нося им корм, просеменит по длинному лазу не один километр. Причем идти и пятиться щурки, как все постоянные или временные жители тесных нор, могут с одинаковой скоростью и вперед, и назад, и поэтому часто выходят хвостом вперед, не разворачиваясь в конце хода.
Так же ходят по норе и птенцы. Подрастая, они уже не ждут корм в пещерке, а, соблюдая очередь, выходят на край обрыва. Получив свою порцию, каждый быстренько пятится назад, уступая место голодному. Но чем старше они становятся, тем сильнее проявляется внутрисемейный эгоизм, и вылет слетков, кроме последнего, происходит совсем не по их воле. Каждый из подростков старается захватить самое кормное место — выход, и, только насытившись, он попятится назад, уступая его братьям. Да и не столько потому, что сыт, а принуждаемый к этому ими же. И птенцы других гнездящихся в дуплах и норах птиц поступают так же. Маленькие удоды стараются дотянуться длинным клювом до хохла братца и, ухватившись за него, тащить его назад. Воронки норовят ухватить эгоиста за ухо и дергают его до тех пор, пока он, вереща, не сдастся. Дятлы клюют своего снизу так, что он, высунувшись из дупла на добрую треть, дергается и стрекочет на весь лес не столько от собственного голода, сколько от боли.
В тесном ходе норы щурок могли бы разминуться две береговушки, но хозяевам вдвоем сразу в него не протиснуться. Одетый в перо птенец тоже закупоривает выход, перехватывая порцию за порцией. Остальные, с минуты на минуту все сильнее одолеваемые голодом, свирепеют от отчаяния. Что им еще остается делать, как не пробиваться к выходу силой? Клювы у них уже не детские: крепкие, заточенные, и действуют они ими без сожаления. Высунувшийся до предела из норы птенец отчаянно верещит, вздрагивает и наконец вылетает из нее, как пробка. Но у него уже есть крылья и, выжитый братьями из родного дома, он на несколько минут раньше их становится птицей. Всего на несколько минут, потому что со следующим повторяется то же самое, только, наверное, ему достается сильнее, чем первому. Последнего уже никто не щиплет, но от этого жизнь его не становится сытнее, потому что родителям надо опекать и докармливать тех, кто уже покинул нору, и вскоре он «добровольно» вылетает под открытое небо.
Золотистых щурок считают дневными птицами. Охотятся днем, работают — тоже, летят весной и осенью в светлое время, ночуют на деревьях. Но однажды в августовскую ночь 1978 года, в полнолуние, около полуночи раздались над Усманским бором голоса щурок. Можно было предположить, что птицы спасались от стремительно приближающегося ненастья, которое в середине августа в Черноземье может быть суровым по-осеннему. Но никаких серьезных перемен в последующие дни не произошло. Могло испугать птиц и нападение совы. Но, судя по высоте, скорости полета, голосам, которые довольно медленно удалялись на запад, птицы не были встревожены.
19 мая 1983 года, тихим вечером, вскоре после заката, в песках около устья Северского Донца на одинокую сухую ветлу стали слетаться с разных сторон небольшие стайки щурок. Было похоже, что они собирались, чтобы вместе ночевать в небольшой тополевой роще. И действительно, когда стали сгущаться сумерки, часть птиц перелетела на высокий тополь. Но оставшиеся на сухом дереве через несколько минут снялись с его веток и стали неторопливо набирать высоту, медленно смещаясь в ту сторону, где уже зажигались звезды. Их вскоре догнали те, которые было устроились в кроне тополя, и сотенная стая плотным, темным облачком, продолжая подниматься по спирали все выше, исчезла в лиловом небе, как исчезают улетающие на ночь стрижи.
Перо ковыля