Голос у дубоноса слабоват, к тому же он молчалив. Тихую весеннюю песню дубоноса можно послушать лишь в те минуты, когда его певческое окружение занято другими делами. Усевшись на тонкой ветке, дубонос, едва приоткрывая толстый клюв, отрывисто и с оттенком жалобы высвистывает всего три ноты: резко и сильно «пиц», довольно непонятно «тссии», безнадежно и жалобно «цик». Распевшись, птица оживляется и повторяет каждую ноту дважды. Тогда у нее получается «пиц-пиц, тси-тси, цик-цик». Первая часть будто обращение, потом краткое изложение сути дела, а конец как горестный призыв или жалоба обиженного горемыки. Не песня, а какой-то птичий плач. Но вид у певца в эти минуты самый бравый. Такова песня, а семейное и стайное общение осуществляется однообразным и простым циканьем, за которое воронежские птицеловы в давние времена дали дубоносу второе название — цикал.
Зимовать на Русской равнине остаются самцы-одиночки, а вся масса птиц улетает, хотя и не отлетает далеко от своей гнездовой области. Возвращение дубоносов весной больше похоже на неторопливую прогулку, чем на пролет. Ватажки самцов долго кочуют по садам, байрачным дубравам, окраинам полей. Не замечено, чтобы ранней весной дубоносы, подобно другим зерноядным птицам, кормились молодыми ростками трав. Они в изобилии находят любимый корм на земле, без труда выбирая из лопнувших вишневых и алычевых косточек вкусные ядрышки, луща семена лесных яблонь и груш, подсолнечника и разнообразя этот корм набухшими почками.
Любимое дерево дубоносов — черемуха. К тому времени, когда ее плоды начинают покрываться темным румянцем, взрослые птицы ведут свои выводки в речные долины, в лесные полосы, и из густой черемуховой листвы весь день слышится частое циканье вперемежку с негромким щелканьем. Несколько дней, пока у слетков не окрепли еще клювы, продолжается учебное кормление. Взрослые колют не совсем затвердевшие косточки и оделяют цикающих птенцов водянистыми ядрышками. Освоив простой способ кормежки, молодняк ведет себя тихо, и только чернильные пятна высохшего сока да черная мякоть на зелени листьев выдают места, где пируют семьи дубоносов. Интересно, что гнездовой ареал дубоноса, простираясь на восток, вплоть до Енисея, лежит внутри ареала черемухи.
Будучи одной из самых зерноядных птиц, взрослый дубонос не принадлежит к законченным вегетарианцам и никогда не упускает возможности сменить растительный корм на животный. Есть среди дубоносов даже любители самой мелкой птичьей добычи — тлей. К осени на черешках тополевых листьев разрастаются крепкие галлы, внутри которых сидят колонии тлей. Найдя такое дерево, дубонос кормится на нем до листопада, раскалывая галлы, как орешки, и вылизывая из них сладких и нежных насекомых, почти недоступных другим птицам. В гнездовое время взрослые едят тот же корм, который носят птенцам. А выкармливают они свое потомство почти одними гусеницами — дубовой листовертки и даже непарного шелкопряда. Собирая под деревьями гусениц, когда те, объев всю листву, ползут в поисках новой, дубоносы так обрабатывают их, что на них почти не остается жгучих волосков, и в таком виде отдают птенцам.
Дубонос принадлежит к семейству вьюрковых, но его гнездо не похоже на теплые, непродуваемые постройки местной родни: зяблика, щегла, зеленушки, коноплянки. Это почти просвечивающееся, но довольно плотное сооружение из коротеньких прутиков, выстланное внутри мягким материалом. Строит его самка под неотступным присмотром самца, строит неторопливо, тратя на работу несколько дней, но занимаясь строительством только по утрам. Днем около недостроенного гнезда птиц не бывает. Самка и насиживает почти бессменно, и с птенцами сидит неделю, а кормит всех самец. Его трогательная забота о самке и детях кажется немного несовместимой с грубоватой внешностью и холодновато-строгим взглядом светлых глаз.
Птица поверий и небылиц
Пасмурное зимнее небо растворило горизонт, и не понять, что впереди: бугор или лощина. Поле во все стороны чистое-чистое, белое-белое. На этой ровной, без бликов и теней белизне, наверное, можно мышонка за версту рассмотреть. Но мышонку тут делать нечего, а черной птице, которая стоит вдали на снегу, видимо, что-то нужно. Контраст черного и белого настолько велик, что расстояние не скрывает ее внушительных размеров, да и сравнить поблизости не с чем. На голой равнине так бывает нередко: маленький кустик кажется большим кустом, почти деревом. Но птица действительно крупна. Это не какой-то одинокий, отставший от своих грач, а сам ворон. Воображение сразу рисует мрачную картину: ведь не будет же просто так сидеть в чистом поле глава всего вороньего рода, если нет там печальной жертвы стихии, заметенной снегом.
Мороз нешуточный, а ворон стоит хоть бы что, не нахохлившись, не встопорщив перо. Всегда он такой: подобранный, ладный, крепкий, будто по званию и выправка. От ветра, от непогоды не прячется. Ни одного пятнышка иного цвета в его оперении, кроме черного, во все времена года, в любом возрасте, до глубокой старости. Солидность у него во всем: в поведении, облике, голосе. Он никогда не орет заполошно, как ворона, в любой ситуации — все вполголоса. Но и эти полголоса слышны далеко, даже когда самого не видно в поднебесье.
Зима и через месяц после солнцеворота еще единовластно правит на степных просторах Русской равнины, но бывают у нее и другие дни, когда одевшиеся за ночь в густую изморозь деревья, кусты и травинки кажутся самыми совершенными творениями природы. Солнце после восхода еще долго висит светлым шаром в легком тумане, а поднявшись выше, рисует четкими тенями цепочки лисьих следов и потихоньку стряхивает с проводов, ветвей, бурьяна белые кружева. Кормится на кустиках сухой полыни стайка чечеток, то и дело взлетая и опускаясь на то же место. Вокруг никого, но будто что-то беспокоит маленьких птиц, и едва вспорхнули в который уже раз, как с недоступной высоты раздался четкий окрик ворона — словно приказ, чтобы сидели тихо. А после этого гортанного круканья в холодной синеве возник новый звук: положив концы почти сложенных крыльев на хвост и став похожими на притупленные наконечники гигантских стрел, повернутые против движения, два ворона с шипящим свистом неслись рядом, стремительно приближаясь к земле. Но метров за пятьдесят до нее оба, как по команде, развернули сильные крылья и стали неторопливо по спирали набирать потерянную высоту, перекликаясь негромко, будто переговариваясь.
Еще невелика у дня прибавка светлого времени, но воронам и этого достаточно, чтобы заметить поворот к весне, чтобы овладело строгими птицами то настроение, которое придет к остальным лишь с настоящими вешними переменами. И пара отдалась тем же воздушным играм, какими отмечала свою первую встречу, став неразлучной птичьей семьей.
Ворон — птица больших пространств, превосходный, неутомимый летун. У него такая же власть над высотой, как у орла, а может быть, даже большая. Широкие и длинные, сильные крылья одинаково хорошо приспособлены к полету в различных режимах. Ворон может и махать ими десятки километров, не присаживаясь для отдыха, и парить на них в воздушных вихрях и восходящих токах, набирая без единого взмаха любую высоту, и лететь против свежего ветра. В тихом морозном воздухе по звуку ощущаешь силу взмахов его крыльев. Их слышно даже в лесу сквозь слабый осенний шум, когда облетают вороны в поисках свежей поживы места ночных оленьих ристалищ.
Летом я не раз любовался, как вся семья — родители и пятерка молодых — уходила в горячий полдень кругами вверх и, ни разу не шевельнув крыльями, исчезала где-то между кипенными облаками. И там начиналась игра. Две птицы рядом по-соколиному неслись вниз, одновременно взмывали, гася скорость, и падали снова, а чуть в стороне, как учитель, летела третья. Негромкая команда, а может быть, одобрение или замечание, и новый каскад фигур несложного пилотажа. Только никак не удавалось связать, стоя внизу, эти сигналы и движение, потому что пока долетал звук до земли, изменялись и направление, и скорость, и построение.
Зимой нет восходящих токов воздуха, и набрать без них большую высоту труднее; но подниматься надо, и не только для игры, а и для того, чтобы осмотреть как можно большую территорию. В ветреные дни ворон набирает высоту тем же приемом, которым пользуются канюк и ястреб-тетеревятник, то есть простым планированием по наклонной спирали, с каждым витком немного удаляясь от цели полета, но зато используя запас скорости на разгоне для подъема. Скользя под ветер, птица круто разворачивается, и поток воздуха подбрасывает ее на несколько метров вверх. А поднявшись на нужную высоту, ворон подтягивает крылья к корпусу и несется несколько сот метров против ветра. Снизившись, повторяет тот же маневр, пока не достигнет цели.
Некоторые птицы на лету могут переворачиваться спиной вниз и в таком положении продолжать полет, махая крыльями в том же ритме, будто земное тяготение для них внезапно заменилось на отталкивающую силу. Один из немногих асов такого полета — ворон. Дважды я был очевидцем этого удивительного зрелища, и оба раза взрослый ворон демонстрировал свое мастерство... при бегстве. Сводя какие-то серьезные счеты, пара ворон напала в чистом поле на одинокого ворона и гнала его вдоль дороги километра четыре. Как только одна из наседавших сверху ворон готовилась нанести удар, ворон переворачивался и выставлял ей навстречу сильные лапы с растопыренными пальцами. Встречая такую оборону, обе преследовательницы немного отставали, ворон принимал нормальное положение, но оторваться от ворон ему никак не удавалось, и он переворачивался еще несколько раз, пока внезапно не повернул в сторону заросшей лесом глубокой балки. Тем же приемом другой ворон отбился от ястреба-тетеревятника, случайно залетев на его участок: сильный хищник отпрянул, увидев перед собой когти ворона. Стало быть, сила этого оружия известна не только зайчатам.
Ненависть у ворона и вороны взаимна, но у вороны она, пожалуй, сильнее, ибо она не может отплатить равноценно за разоренные гнезда. Разбой этот совершается не тайком, а на глазах, силой. 17 апреля 1971 года в Воронежском заповеднике я наблюдал налет бродячей стаи холостых воронов на гнездо ворон.
То спокойное, солнечное утро было праздником для всего Усманского бора и его обитателей. Раскрылись на полянах тысячи бутонов сон-травы. После легкого ночного морозца еще гуще стала синь подснежников. Старая, первобытная дубрава у Придорожного кордона гудела от раскатистой дроби барабанщиков-дятлов. А над нестройным птичьим хором властвовали журавлиные трубы. Безмятежно начинался этот день и для пары ворон, построивших гнездо на дубе у крыльца кордона. Повсюду объявленные вне закона, черно-серые грабительницы находились здесь под его охраной наравне со всеми, кто жил в заповедном лесу, но это, конечно, не прибавило им благонамеренности в отношениях с ближними и дальними соседями. Благополучие вороньей семьи и здесь строилось на трагедиях сотен мирных птиц. Помешать ей в этом было нечем, да и нельзя.
Однако судьба этой пары и еще нескольких, построившихся у реки, была предрешена именно в это райское утро. Солнце уже пригрело землю, и за лесом небо стало белеть от дымки, которая поднималась с теплых полей. И когда чисто-голубым небо оставалось только над головой, в нем невесть откуда неожиданно появились черные птицы: широкими кругами, без какого-либо строя и порядка над лесом парили сорок шесть воронов. Они никуда не спешили. В гнездах их родителей и соплеменников уже подрастало новое поколение, начинавшее пробовать крылья. И кочевая ватага холостяков летела, чтобы посмотреть на новые земли, разведать, где лучше живется, где кому оставаться на следующую зиму.
Но сейчас казалось, будто ничто земное не привлекало и не интересовало эту стаю, ибо, долетев до широкой поляны и поймав крыльями нагретый над ней ток теплого воздуха, она стала подниматься пологими витками вверх. В ее кружении не было ничего зловещего. Наоборот, оно восхищало. Лет за двадцать до этого утра я видел в приаральской пустыне ранней весной стаю орлов в таком же полете и не мог отвести от нее взгляд, пока огромные птицы не растворились вдали. Ворон — не орел, но стая производила то же впечатление, и я, не отводя взгляда, смотрел, как большие, с метровым размахом крыльев птицы превращались на полуторакилометровой высоте в черных пташек, готовых вот-вот растаять в густевшей дымке, и может быть поэтому не обратил внимания на действия самца из вороньей пары.
Он заметил и узнал своих врагов раньше меня. Ему бы пропустить эту шайку, не выдавая себя. Но в это утро, видно, его так распирала собственная отвага, что, глядя на поднимавшихся воронов, он бросился на них, чтобы отогнать подальше. А те, не обращая внимания на его дерзость, молчаливо и спокойно легко уходили вверх.
Но внезапно от этого кружила отделились два маленьких силуэта, потом еще два, еще, еще... и к земле в парном пикировании понеслись все сорок шесть воронов. Словно сговорившись, они выбрали мишенью для какой-то неразгаданной игры воронье гнездо. Обрывая пикирование у вершин дубов, пара за парой взмывала вверх. Может быть, этим озорством все и закончилось бы, если бы ворона-самка не допустила тактической ошибки. Она оставила гнездо, чтобы помочь обезумевшему от злости и отчаяния самцу.
За несколько секунд в ее гнезде не осталось ни одного яйца. Вороны выхватывали их на лету, не становясь на помост, и, кажется, на лету и проглатывали, выплевывая скорлупки. Это была не игра, не развлечение, а согласованные действия единой стаи, которая и не собиралась улетать, пока не завершила ограбление семьи «сородичей». Один на один или пара на пару ворон, конечно, не отобьется от разозленной вороны и обратится в бегство. Но против стаи хозяева были бессильны и не могли помешать врагам в том деле, которым грешат в птичьем мире сами.
В мае, когда у ворон в гнездах подрастают птенцы, они житья не дают ворону, не позволяя ему ни свободно охотиться, ни разбойничать, и ворона только высота спасает. В чистом поле одна ворона может посадить на землю и держать сколько угодно долго, пока ей кто-нибудь не помешает, пару воронов. Усевшись на высоком омете, столбе или дереве, она не дает им взлететь, потому что у ворона в воздухе все-таки есть преимущество. Хорошо, что у других ворон в эти дни в гнездах птенцы, и они не полетят со своих участков на самый отчаянный призыв соседей, а то бы ворону пришлось совсем туго.
Так что ворон и ворона — извечные враги. Ворону, залетевшему с голоду на свалку, кусочка не удается схватить. Гонит его воронье, как отверженного.
А вот с другой родней, с грачами, ворон может жить бок о бок, в ладу и мире, гнездясь, пусть изредка, прямо в их колониях. В иные весны в степных грачевниках к прилету грачей у ворона в гнезде уже есть птенцы. И настолько мирно уживаются эти птицы, что жизнь семьи воронов в колонии бывает спокойнее, чем жизнь отдельно живущих пар. И гнездо их ничем не отличается от старых грачиных построек пудового веса (возможно, что вороны пользуются трудами родственников). И сами они не выделяются в общей массе таких же черноперых птиц, и голоса их теряются в беспрерывном грачином гаме. Главное условие такого мира, наверное, в том, что не заглядывает ворон в грачиные гнезда даже тогда, когда есть у него возможность сделать это незаметно и безнаказанно. У него хватает сообразительности не раздражать соседей в то время, когда спокойствие необходимо в собственной семье.
Самец и самка одной пары верны друг другу и месту, где поселились, всю жизнь, и если их первое гнездо цело, они выводят птенцов из года в год только в нем, делая основательной постройке лишь небольшой ремонт в середине зимы.
Испокон веков там, где есть лес, селились семьи воронов на крепких дубах, соснах, осокорях, в безлесных местах — на обрывах и скалах. Сейчас, когда в полях и лесах расставлены сотни тысяч столбов и мачт высоковольтных линий, вороны стали мостить гнезда на переплетениях креплений и растяжек: ветром не свалит, снизу никто не взберется. Зато открыто оно всем стихиям. Снеся первое яйцо, самка уже не вольна покинуть гнездо даже на несколько минут. Морозы последней недели февраля, мартовские метели, гололеды и холодные дожди могут мгновенно остудить яйца, погубив под их скорлупой начинающуюся жизнь.