В мышиные годы луговой лунь редко ловит и носит самке и детям ящериц, птенцов, кузнечиков и лягушек. Но когда становятся редкостью полевки и мыши, он несет к гнезду все, что удается найти за почти восемнадцать часов беспрерывной охоты. Он прекрасно запоминает место, где осталась возможная или верная добыча. Найдя гнездо полевого конька, жаворонка, просянки, лунь никогда не берет из него всех птенцов сразу, хотя мог бы зажать в лапе выводок вместе с гнездом. Он уносит одного, потом — другого, потом — третьего, пока не перетаскает всех. И каждый раз летит прямо к гнезду, не тратя ни минуты на повторный поиск. Удивительна способность луня отыскивать повторно гнездо жаворонка на однообразно-ровном клеверище, на поле пшеницы, где колосок к колоску, на желто-зеленом лугу, где ни кустика, ни прутика заметного. Всюду травинка к травинке, цветок к цветку, а лунь и за полтора километра направляется точно к тому месту, где лежат беспомощные птенцы. Куропаточьи, фазаньи, перепелиные и коростелиные выводки на месте не сидят, они постоянно на ногах, и лунь, поймав одного поршка, должен потом отыскивать остальных заново, но повторный поиск не приносит удачи, потому что напуганные родители уводят уцелевших куда-нибудь в надежное место.
Основная обязанность семейного самца — кормить семью, и справляется он с этой обязанностью превосходно. Самец кормит свою самку со дня ее прилета. Во время строительства гнезда, насиживания и опеки птенцов он начинает носить добычу через двадцать-тридцать минут после восхода солнца. Самую первую жертву съедает часто сам, потому что бывает так: у наседки еще нет аппетита, а может быть и свежесть раннего утра предостерегает ее, чтобы не оставляла яйца или птенцов, и она не взлетает на приглашение к завтраку. Сделав несколько виражей над гнездом, охотник улетает и, опустившись на открытом месте, стоит, положив добычу на землю, полчаса, час, потом снова летит к гнезду, вызывая самку нежным, негромким квохтаньем: «кек-кек-кек-керр». Если она отказывается и от второго приглашения, он улетает и в одиночестве съедает окоченевшего мышонка.
Обычно самец передает добычу самке на лету из лап в лапы. Позвав самку с гнезда, самец, как будто оробев, улетает от нее, но летит как-то нерешительно. Самка сильными взмахами крыльев догоняет его, и обе птицы едва не сталкиваются в воздухе, но, не уронив ни перышка, тут же разлетаются в стороны. Светлая птица облегченно, хоть и не тяжела была ноша, взмывает вверх, темная летит на утоптанную сурчину, на плешину от пастушеского костра или на тропинку, где, не мешкая, съедает приношение.
Самка узнает о приближении своего самца с добычей по его призывному квохтанью, не путая его с голосами соседей, несущих добычу к своим гнездам. Я довольно быстро стал узнавать по внешности самцов и самок из четырех пар, но ни разу не мог различить их по голосу. У меня было очень удачное место наблюдения: в центре колонии рос раскидистый куст черноклена. Под ним, как под зеленым шатром, можно было стоять во весь рост и оставаться невидимым и со стороны, и сверху, но сквозь просветы между листьями было видно все. Не раз на верхних ветках куста куковала кукушка, пели чечевица и славки, но никто из них не видел человека, который мог дотянуться до их хвостов рукой. Сначала я приходил сюда или затемно, или когда поблизости не было летающих луней, чтобы не поднимать напрасной тревоги. Но потом выяснилось, что можно приходить, когда угодно. Как только птицы теряли меня из виду, они быстро успокаивались: самки опускались на гнезда, самцы улетали на охоту или предавались играм. Прилетая с добычей, они спокойно квохтали, вызывая самок. Все квохтали как будто одинаково, но ни разу ни одна из четырех самок не ошиблась и не взлетела на голос соседа. И каждый самец прекрасно знает голос своей самки. Его не может обмануть даже такой искусный пересмешник, как тростянка. Эта камышевка, поселившись около луней, непременно включала в свой репертуар писк самки, которым та выражала какую-то просьбу или требование, обращенное к самцу. Но ни разу лунь не отреагировал на этот писк в безупречном на мой слух произношении пересмешника.
С появлением в гнезде птенцов охота требует от самца все больше времени, хотя о вылуплении самого первого из продолжателей рода он узнает не сразу и вряд ли представляет, как выглядит первенец. А двух-трехдневные лунята на редкость привлекательны и вызывают большую симпатию, чем утята, куличата или фазанята их возраста. Во-первых, внешностью: их короткий и густой первородный пушок не бел, как у птенцов других хищных птиц, а чуть кремоват, и кожа под ним — светло-абрикосового цвета. Глаза — черные, на горбинке полированного клювика светлой песчинкой поблескивает яйцевой зуб, которым птенец, как крошечным резцом, вспарывает изнутри скорлупу. Коготки на пальцах светлые, почти белые. Во-вторых, доверчивостью: птенец поднимает голову к протянутой руке и, если голоден, охотно берет кусочки предлагаемого ему мяса. Но позже он уже прекрасно начинает разбираться, где мать, где посторонний, и становится настоящим дикарем. Такой к руке уже не тянется, а, быстро опрокинувшись на спину, молниеносно взмахивает лапой, нанося острыми, словно специально заточенными когтями, глубокие царапины.
Вылупление пятерых-шестерых лунят в одном гнезде растягивается на полторы-две недели. Начиная разламывать скорлупу, они попискивают и пощелкивают в ней так же, как птенцы куропатки или другой птицы, которые появляются на свет чуть ли не разом, в один день. Но если у птенцов куропатки эти звуки якобы стимулируют синхронность их действий в яйцах и одновременный выклев, то какое значение имеют они у птенцов луней, если одинаково пищат и щелкают и первый, и последний, которому уже некого торопить следовать его примеру? Скорее всего, эти сигналы предназначены для наседки.
Начав ходить, лунята стараются поменьше оставаться на пятачке гнезда, и когда матери нет с ними, удаляются в окружающие заросли, куда вскоре намечается несколько узеньких тропинок. Потом они вообще, особенно в полуденную жару, отсиживаются в своих зеленых убежищах, выходя на гнездовую площадку лишь для того, чтобы получить корм. Опустится мать или отец с добычей на эту площадку — и все из своих уголков спешат туда же. Кто успеет первым, тому и достанется порция. Тогда он, отвернувшись от братьев, по-взрослому начинает управляться с добычей. Остальные тут же уходят обратно, никогда не пытаясь завладеть тем, что досталось не им. Никто из старших никогда не обидит малыша. Сидя в зарослях, птенцы узнают отца и мать по голосам, и когда те подлетают к гнезду, начинают негромко пищать. Этот писк удивительно похож на писк голодных птенцов камышовой овсянки. Он тих и очень высок, и, слыша его, трудно представить, что это пищат рослые хищники, которым скоро вылетать.
В первые дни мать кормит птенца один раз в сутки. Но как! Она, отщипывая от жертвы крошечные кусочки мяса, передает их ему до тех пор, пока последний кусочек едва помещается в его клювике. Тогда голова пуховичка на раздувшейся вдвое шее безвольно падает, и он надолго засыпает непробудным детским сном. Подрастая, лунята не становятся привередливыми к еде, а, наоборот, с жадностью поедают все, что им приносят. С одинаковой поспешностью проглатывает птенец ящерицу в сплошном роговом покрове, голого лягушонка, длинноногого кузнечика вместе с усами и крыльями, но мышей и полевок непременно разрывает на части. А иногда голодный луненок, выйдя на площадку, подбирает и проглатывает перо, выпавшее из наряда матери.
Едва птенцы начинают летать, тактика их кормления изменяется. Отец, принося добычу, зовет подростка тем же квохтаньем, что и самку. Тот поднимается навстречу и должен подхватить ящерицу, мышь, кузнечика в воздухе. Высота полета небольшая, какие-то пять-семь метров, и надо проявить всю расторопность, чтобы не остаться голодным, ибо упавшую на землю добычу охотник не пытается искать вторично. Упала — значит пропала.
Но такое случается довольно редко, потому что у взрослой птицы есть точный расчет, в какой момент выпустить добычу из когтей, чтобы птенец смог подхватить ее без сложного маневра. Самец не разожмет когтей, если подросток, выпрашивая корм, летит слишком близко, «висит» на хвосте, а прибавит скорости, поднимется чуть повыше, и тогда полевка словно бы сама собой попадает птенцу в лапы. Так получают корм все слетки выводка — и те, кто в будущем будет только подавать, и те, которых будут кормить, то есть и самцы, и самки. Потом осваивается передача из лап в лапы.
В этот период жизни лунята много и охотно летают, совершенствуя мастерство полета, но сами еще не охотятся. Отец нередко играет в воздухе с кем-нибудь из детей, имитируя передачу добычи. А собственные охотничьи навыки молодняк начинает совершенствовать уже на пути к зимовкам, когда распадаются птичьи семьи. Улетают луговые луни рано, на пороге осени, проведя на родине не более четырех месяцев. С охотой в эту пору намного легче, чем в середине лета, когда повсюду стояли высокие, густые хлеба и травы, и молодые птицы в пути не бедствуют, а наоборот, частенько играют с собственной добычей, как играет котенок с первой пойманной им самим мышью. Эти игровые броски похожи на прыжки, когда молодой лунь в воздухе схватывает и тут же бросает не очень нужную ему жертву.
Еще до вылета из гнезда у лунят чернеют когти, а глаза немного светлеют, становясь карими, и взгляд молодого луня соответствует его детскому игривому настроению. Только на пролете он необщителен с сородичами, потому что пролетный путь — это и охотничья дорога, и если лететь рядом с другими — значит мешать друг другу. К вечеру они нередко слетаются в одно место ночевки, а поутру снова каждый сам по себе.
Орел-могильник
Просторы воронежского Придонья — это еще не настоящая степь. Это подстепье, в котором на древних речных наносах, на крутых правобережьях текущих к югу рек, по балкам и яругам островами разбросаны два бора и множество больших и малых дубрав. А сами необозримые степи Русской равнины давно стали полями, и остались от них, как памятники девственной природы, небольшие кусочки целины, которые можно оглядеть с одного места или не спеша обойти вокруг за полчаса. Нет у них горизонта: со всех сторон его закрывают лесные полосы. Но земля и трава здесь степные. А небо везде одинаково. Только именно в степи, пусть маленькой, но настоящей, так хочется смотреть вверх, где в спокойной синеве пасутся табуны облаков. Тогда нетрудно вообразить, глядя на качающуюся у лица травинку, что где-то неподалеку бредет стадо сайгаков, направляясь к водопою, что с достоинством вышагивают пудовые дрофы и, подобно каменным бабам на древних курганах, стоят на сторожевых холмиках степенные байбаки.
Есть такой нетронутый кусочек степи около Хреновского бора. Пасутся на нем только кони орловской породы. Давно не залетают сюда дрофы, исчезли сурки. Но днем, когда нагретый воздух чуть не наполовину состоит из смеси ароматов цветущих трав, как ожившее видение прошлого, парит над степью птица, без которой самая привольная степь не степь. На двухметровую длину развернуты широкие крылья, выдавая в их обладателе властелина воздуха самого высокого ранга. Парит в охотничьем или прогулочном полете старожил здешних мест, орел-могильник. Ходят по сыроватой низинке два журавля. Прилетел за лягушками белый аист. Семья лебедей-шипунов плавает на безлюдном пруду — тоже аристократы пернатого мира. Но их рост и осанка меркнут перед величавостью парящего орла, хотя и выглядит он на такой высоте не внушительнее коршуна, который плавает кругами пониже, высматривая поживу.
Жили когда-то и могильники, и другие орлы в лесах воронежских вольно и безбоязненно. Нераспаханные степные просторы изобиловали доступной добычей. Орлы в разряд дичи, которую можно отстреливать, не входили. Но потом цари птиц, лишенные прежних охотничьих территорий, подверглись прямому преследованию и истреблению оружием, и их существование едва не превратилось в небытие. Отстрел крупных пернатых хищников не только не осуждался, но даже поощрялся.
И долго не было известно, где же в Черноземье сохранились орлы-могильники и сколько осталось их. Дважды во время зимних учетов оленей и лосей в Хреновском бору, пролетая над его глухими участками, мне удалось увидеть сосну, на которой то ли огромное гнездо было, то ли густая, старая ведьмина метла под толстой снеговой шапкой. С самолета видели это дерево с предполагаемым орлиным гнездом, а с земли никак не удавалось отыскать его. Но сомнений в том, что хотя бы пара могильников в бору гнездится, не было. Гнездо нашли студенты-зоологи Воронежского университета, после того как был вырублен небольшой участок спелой мачтовой сосны. Лес валили зимой, хозяев гнезда не было, но дерево с ним оставили специально.
Я приехал к гнезду в середине жаркого мая 1984 года и, не мешая орлам, прожил несколько дней на той сече, наблюдая за парой издали через сильную зрительную трубу. Достаточно было одного взгляда на ту сосну, чтобы понять: орлы, наверное, облетели и осмотрели весь бор, прежде чем выбрали ее. Для устройства гнезда это было самое удобное дерево. Издали оно не производило впечатления ни очень высокого, ни очень крепкого, потому что росло со дна котловины между тремя высокими дюнами. Лишь став у его подножия и взглянув вверх, можно было проникнуться почтением к прямому, могучему стволу, на тридцатиметровой высоте увенчанном широкой мутовкой крепких веток, на каждой из которых — густая ведьмина метла. И на этой непроглядной зеленой опоре надежно покоилась тяжелой глыбой орлиная постройка. Высота дерева, огромный размах метел и махина гнезда словно убавляли хозяйку в росте. Орлица, стоя на краю помоста, выглядела на нем не крупнее канюка. Над мутовкой ствол, резко утончаясь, поднимался еще метров на пять-шесть, но зеленых веток на нем почти не осталось: все обломали орлы, и макушка выглядела как шпиль громоотвода. Казалась сосна неколебимой, но в зрительную трубу было хорошо видно, как раскачивается ее ствол под свежим ветром.
Оставлять урочище нетронутым и ждать, пока орлы захотят сменить место, было бы не очень правильным решением. Могильникам и одного дерева достаточно. В приаральской пустыне, где состоялось мое первое знакомство с этими птицами, все их гнезда были построены на одиночных деревьях, стоявших около старинных мавзолеев. Это или корявый, колючий лох, или тополь разнолистый, или саксаул, на ветвях которого могильники умеют сложить прочный помост из наломанных тут же веток.
Лесоводы, проводя рубку, оставили на сече не только сосну с гнездом, но и еще десятка полтора старых сосен, на которых любили сидеть птицы во время обязательного туалета. У всех оставленных деревьев были сухие макушки: орел, опускаясь на тонкую вершину, нередко обламывает собственной тяжестью хрупкие живые веточки, кроме того, орлица, закончив утренний туалет или обед, сламывает обязательно веточку и несет ее в гнездо.
Начало моего сидения около орлиной обители не обещало интересных событий. Режим дня у птиц во время насиживания был такой же, как у других крупных хищников. Орел или улетал на охоту и, принеся добычу, отдавал ее самке, или праздно сидел на одной из сосен. Был даже день, когда не ели птицы, наверное, сытые охотой предыдущего дня. Орлица тогда с рассвета до вечера ни разу не покинула гнезда. Утром носилась с вывертами над поляной сизоворонка, не обращая внимания на орлицу, но со злостью бросаясь на орла, когда тот улетал или возвращался. Пела юла, перелетая по мелким сосенкам. Два зайца все утро рыскали между толстенными пнями, пока жара не загнала их в лес. Орлица следила за ними с явным интересом. Видела она и маленького косуленка, оставленного матерью в тени нескольких молоденьких березок. Прилетала поворковать на ее дерево горлица, но она даже голову не подняла посмотреть, кто над ней. И вдруг как-то сразу, будто сробев, поплотнее прильнула к помосту, стараясь вжаться в него, быть незаметнее, меньше.
А всего-то на кончик шпиля сосны взлетела небольшая, с дрозда, птица, воинственно размахивавшая длинным хвостом. Оказывается, рядом с могильниками загнездилась пара серых сорокопутов, птиц в этих местах еще более редких, чем они. По крайней мере, у меня это была первая встреча с гнездящимися серыми, или большими, сорокопутами за все годы изучения птиц в Черноземье. Зимой же бродячих одиночек сорокопутов можно встретить в перелесках, на пустырях, в речных займищах, где они ловят мелких грызунов и любых птиц меньше себя ростом.